Архив стихотворений Ольги Седаковой

Как горный голубь в расщелине,
как городская ласточка под стрехой –
за день нахлопочутся, налетаются
и спят себе почивают,
крепко,
как будто еще не родились –

так и ты, мое сердце,
в гнезде-обиде
сыто, согрето, утешено,
спи себе, почивай,
никого не слушай:

– Говорите, дескать, говорите,
говорите, ничего вы не знаете:
знали бы, так молчали,
как я молчу
с самого потопа,
с Ноева винограда.

Позову, и сердце радо:
мята, мед, имбирь и тмин.
Дней скудеющих услада,
гость земли, Вениамин.

В час рожденья из колодца
смотрит выпуклая ртуть
и у губ она смеется,
как кормилицына грудь.

О Творец, в Твоих ущельях,
в тишине Твоих пустынь,
на раскачанных качелях
звезд, со стен Твоих твердынь

посмотри на кудри эти:
видишь ли, как вижу я,
будто все, кто дышат, – дети,
все, кто смотрят, – сыновья;

ибо каждый, кто обидит,
прикоснется к чаше сей.
О, не это ли увидит,
прячась в скалы, Моисей?..

Позову – и обернется,
и стоит, как все, один.
Час рожденья – час сиротства
и вдовства, Вениамин.

Может, ты перстень духа,
камень голубой воды,
голос, говорящий глухо
про ступенчатые сады, –
но что же с плачем мчится
крылатая колесница,
ветер, песок, побережье,
океан пустой –
и нельзя проститься,
негде проститься с тобой.
О, человек простой –
как соль в воде морской:
не речь, не лицо, не слово,
только соль, и йод, и прибой –
не имея к кому обратиться,
причитает сам с собой:
может, ты перстень духа,
камень голубой воды,
голос, говорящий глухо
про небывалые сады.

Знаете ли вы,
карликовые сосны, плакучие ивы?
Отвязанная лодка
не долго тычется в берег –
и ни радость
того, что бывало,
и ни жалость:
все мы сегодня здесь, а завтра – кто скажет?
и ни разум:
одни только духи безупречны,
скромны, бесстрашны и милосердны –
простого восхищенья
ничто не остановит,
простого восхищенья,
заходящего, как солнце.
Отвязанная лодка
плывет не размышляя,
обломанная ветка
прирастет, да не под этим небом.

Хочешь – кувшин, хочешь – копье, хочешь – прялку.
Если лгали про локон, как он на небе нашелся, –
лгали недаром.
Ум печальный отыщет в мельчайшей вещице
вещество, из которого сложены наши созвездья,
звуки беззвучных имен, –
она загорится, совьется,
как гирлянда в гирляндах, ласкающих смертное сердце:

каждый вечер Персей Андромеду спасает – и каждый
знает, какая звезда спасает его, подхватив
того, кто больше не с нами. Что хочешь ему – то отдай.
Хочешь – кувшин, хочешь – копье, хочешь – прялку.
Что подвернется, он больше не просит. И это сумеет
стать как всё: нужно только за всё не цепляться,
положить эти медные деньги. Он сам разберется,
руку поднимет, какой мы здесь не видали,
руку созвездья. Возьми, перевозчик, ты видишь,
как мы живем на земле:
Прялка. Плуг. Копье. Кувшин.

Женщина в зеркало смотрит: что она видит – не видно;
вряд ли там что-нибудь есть. Впрочем, зачем же тогда
любоваться одним и гадать, как поправить другое
той или этой уловкой? зачем себя изучать?
Видно, что-то там есть. Что-то требует ласковой мази,
бус и подвесок. Молча служанка стоит
в ожидании просьбы, которой она не исполнит.

Да, мы друг друга ни разу не поняли. Это понятно.
Это было нетрудно.
Труднее другое: мы знали
всё о каждом. Всё, до конца, до последней
нежной его бесконечности.
Не желая, не думая – знали.
Не слушая, знали
и обсуждали в уме его просьбу, с которой он к нам
не успел обратиться и даже подумать. Еще бы.
Просьба одна у нас всех;
ничего-то и нет кроме этой
просьбы.

Брат и сестра? муж и жена? дочь и отец? все это и больше?
Кто из них умер, кто жив
и эту плиту заказал,
памятник встречи?
Кто и кого на прощанье
хочет запомнить? не робко, не жадно. Запомнить
нужно немногое, многого мы не выносим:
горсть родимой земли на чужбине – больше не нужно.
Остальное останется там, где ему хорошо.

Взгляд внимательный, смерть, ты не отнимешь –
законную горсть
у того, кто уходит, о нас печалясь. Кто же уходит?
кто, соскучившись в долгой разлуке, к милой руке
наконец прикасается? –
тень к тени, былое к былому,
белое к белому. Что они там говорят?
Говорят:
– Это так.
– Я клянусь, это так.
– Так оно было и будет,
даже если не будет. Так.
Прохожий, люби свою жизнь,
благодари за нее. Тени мало что надо:
памятник встречи.

Мальчик, старик и собака. Может быть, это надгробье
женщины или старухи.
Откуда нам знать,
кем человек отразится, глядя в глубокую воду,
гладкую, как алебастр?
Может, и так:
мальчик, собака, старик.
Мальчик особенно грустен.

– Я провинился, отец, но уже никогда не исправлюсь.
– Что же, – старик говорит, – я прощаю, но ты не
услышишь.
Здесь хорошо.
– Здесь хорошо?..
– Здесь хорошо?.. –
в коридорах
эхо является.

– Вот, ты звал, я пришел.
Здравствуй, отец, у нас перестроили спальни.
Мама скучает. – Сын мой, поздний, единственный, слушай,
я говорю на прощанье: всегда соблюдай благородство,
это лучшее дело живущих…
– Мама велела сказать…
– Будешь ты счастлив.
– Когда?
– Всегда.
– Это горько.
– Что поделаешь,
так нам положено.
Молча собака глядит
на беседу: глаза этой белой воды,
этой картины –
«мальчик, собака, старик».

До свиданья, друг мой, до свиданья.
С. Есенин

Или новость – смерть, и мы не скажем сами:
все другое больше не с руки?
Разве не конец, летящий с бубенцами,
составляет звук строки?
Самый неразумный вслушивался в это –
с колокольчиком вдали.
Потому что, Леня, дар поэта
так отраден для земли.

Кто среди сокровищ тяжких, страстных
ларчик восхищенья выбрал наугад?
Кто еще похвалит мир прекрасный,
где нас топят, как котят?

Как эквилибрист-лунатик, засыпая,
преступает через естество,
знаешь, через что я преступаю?
Чрез ненужность ничего.

До свиданья, Леня. Тройкой из романса
пусть хоть целый мир летит в распыл,
ничего не страшно. Нужно постараться.
Быть не может, чтобы Бог забыл.

1

Кончен труд, мой бедный, кончен труд
счастья и надежды: безупречный
труд любви. И что же, нас сотрут,
как рисунок мелом? Дар сердечный,
обаянье будущего, Млечный
точный путь, которым нас ведут…
Или не доводят? Друг мой вечный,
или вечность – только тут?

Мужество есть лучшее, чем жизнь.
Есть такое удивленье,
для которого мы родились.
Как в порыве первого движенья,
он лежит – и переносит жизнь
на руках благословенья.

Как ребенка на руках,
вынесет через горящий прах
исцеление и пенье,
жизнь, укорененную в веках.
Спит, как будто рад, что в этих снах –
окончательное подтвержденье.

2

В пустыне жизни… Что я говорю,
в какой пустыне? В освещенном доме,
где сходятся друзья и говорят
о том, что следует сказать. Другое
и так звучит, и так само себе,
как дерево из-за стекла, кивает.

В саду у дружелюбных, благотворных,
печальных роз: их легкая душа
цветет в Элизии, а здесь не знает,
как выглянуть из тесных лепестков,
как показать цветенье без причины
и музыку, разрéдившую звук,
как рассказать о том, что будет дальше,
что лучшее всего…
В саду у роз,
в гостях у всех – и все-таки в пустыне,
в пустыне нашей жизни, в худобе
ее несчастной, никому не видной, –
Вы были больше, чем я расскажу.

Ни разум мой и ни глухой язык,
я знаю, никогда не прикоснутся
к тому, чего хотят. Не в этом дело.
Мы все, мой друг, достойны состраданья
хотя бы за попытку. Кто нас создал,
тот скажет, почему мы таковы,
и сделает, какими пожелает.

А если бы не так… Найти места
неслышной музыки: ее созвездья, цепи,
горящие переплетенья счастья,
в которой эта музыка сошлась,
как в разрешенье – вся большая пьеса,
доигранная. Долгая педаль.

Глубокая, покойная рука
лежала б сильно, впитывая всё
из клавишей… Да, это было б лучше,
чем жестяные жалобы разлуки
и совести больной… Я так боюсь.
Но правда ведь, какая-то неправда
в таких стенаньях? Следует конец
нести на свет руками утешенья
и, как в меха, в бесценное созданье
раскаянье закутать, чтоб оно
не коченело – бедное, чужое…
А шло себе и шло, как красота,
мелодия из милости и силы.

Вы видите, я повторяю Вас…

1

Есть нечто внутри, как летающий прах,
как дух, переживший заклятье.
Ваш голос – идущий, он дальше, в горах,
он, видно, ягненка несет на руках,
и хмурится светлое платье.

Как будто сказали мне: – Стой и смотри,
не часто такое встречали:
Ваш образ – как уголь горящий внутри,
где все сожжено, как в начале.

2

Нет, не забудут тебя, если будут кого-нибудь помнить.
Тихого мальчика в сад тихий садовник ведет:
– Видишь розы мои? это Гораций. А это,
возле фиалок Сафо, – Кинфия, тайна и мак.

Помнишь, апрель наступал? а вот уж в его середине,
как в морском путешествии – ветра свист и вещие рощи.
Но как мне хочется жить! Это просто нелепо, Лициний,
словно пробку топить в океане погибели общей.

На корабле государства мы едем сдыхать от позора.
Ибо кому же охота железо лизать на морозе?
Ибо не небо – земля, ибо и завтра – не скоро,
а сегодня шумит. А сегодня – как старец Тиресий.

Старый образ бабочки и свечи принесу я из трюма:
нужно мне поглядеть сильной смерти крылья и корни.
Там и пойдет океан причитать, как слепец, сочиняющий думу
перед жадным народом, который его не накормит.

О океан-мотылек! кто сложил, кто раскрыл твои крылья?
кто ложками линий
вычерпал сердце мое так, что там ничего не осталось?
Вот как живет океан. Кто живет, расскажи мне, Лициний,
в золотой середине свечи, чтоб она и в конце улыбалась?

Отец, изъеденный похмельем,
стучал стеклом и серебром.
Другие пьяницы шумели
и пахли мертвым табаком,
Подвал напоминал ущелье,
откуда небо кажется стеклом.

Ребенок в пурпурной каталке,
в багряных язвах аллергии
сидел, как чучело страданья,
текущего через другие
бессмысленные воды…

Предметы плавали, не достигая дна
расплавленных и слабых глаз.
А там, на дне, труба гудела
и ветер выл. Он был
Больной Король,
хозяин зданья,
где раз в тысячелетие и реже
под музыки нездешнее бряцанье
за святотатственным Копьем
несут болезненную Чашу.
Где плоть, как разум, изнывает.

Зачем, зачем? – труба взывает
из глаз его полузакрытых, –
зачем, доколе будет смерть лакать
живую кровь? зачем несправедливость
мне сердце обвивает, как питон?
Я не Геракл, я сам, как сон.
И сам из-под пяты взвиваюсь,
над язвами Земли Святой
безумным терном обвиваюсь,

когда неслышными шагами
под музыку, идущую кругами,
за святотатственным Копьем
несут болезненную Чашу –

и, погибая, сердце наше
мы сами, словно оцет, пьем!

Зачем, зачем! – труба взывает, –
мне жизнь, как печень, разрывают?
доколе мне в скале гореть?
доколе будет смерть гудеть?
и с искрами свистеть, взлетая,
земля, от крови золотая?
и все, что было, будет впредь…

Идет, идет и думает: куда,
конечно, если так, но у кого.
А ничего, увидим.
Я тебе!
– Ой, мамочка, не бей меня, не бей,
я не нарочно! –
и давай подол
ловить, а поздно:
мать ушла,
сидит в углу, качает младшую,
а рядом котик небольшой.
Хороший котик, забери-ка деток.
Ты покачаешь, люди отдохнут…
Вот я тебе!
Усни, мой ангелок… –
Но глубина ее ужасной жизни
не засыпала на руках.
Она подумала – и встала –
разжала руки
и пошла.
И как земля, в земле лежала.

Есть странная привязанность к земле,
нелюбящей; быть может, обреченной.
И ни родной язык, в его молочной мгле
играющий купелью возмущенной,
не столько дорог мне, ни ветхие черты
давнопрошедшей нищеты,
премудрости неразличенной.

И ни поля, где сеялась тоска
и где шумит несжатым хлебом
свои сказания бесчисленней песка
вина перед землей и небом:

– О, не надейся, что тебя спасут:
мы малодушны и убоги.
Один святой полюбит Божий суд
и хвалит казнь, к какой его везут,
и ветер на пустой дороге.

За Крестопоклонной, как дело пойдет
к тому, чтобы все повернуло обратно,
и желчь, начиная казаться, как мед,
кончает. И горше стократно.
И пятна
темнеют у самых церковных ворот,
и дальше, и дальше… Уходит народ
от скорбной вечерни. Но так же невнятно
вся ночь захолустья обратно бредет –
волною морскою всю ночь напролет.

И это недаром: как в теплой золе,
там, видно, тепло. Там, от вьюги неровный,
желтеет последний огонь на земле.
Там сторож сидит с побирушкой церковной –
как в теплой золе, как в утробе укромной.
А ветер, а ветки, а снег на стекле
и сами как будто не дома во мгле
и просят прохожих в тоске беспокровной
идти и идти, как к звезде баснословной
и словно к костру на холодной земле.

К полуночи сторож постель разберет,
и нищенка ляжет. При свете нерезком
появится что-то – и тут же пройдет.
Как будто по городу, полному блеском,
какая-то тень. Опечаленным треском
откликнется печь. Но и это пройдет.
И это пройдет, и веками идет,
и плачет, и плачет в отчаянье детском,
как будто на озере Геннисаретском –
волною морскою всю ночь напролет.