Архив стихотворений Огюста Барбье

Правитель гордый, разумом велик,
Спустил свирепых псов раздора,
Науськав свору их на материк
И океанские просторы;
И для того, чтоб обуздать их пыл,
Чтобы продлить их исступленье,
Он предал пламени, он обратил
В пустыню нивы и селенья;
Лил кровь, как воду, холоден и строг,
И, гнев народный презирая,
Невыносимым бременем налег
На плечи собственного края;
И, расточив, как раненый боец,
Свою чудовищную силу,
Снедаем тщетной злобой, наконец
Сошел безвременно в могилу.

А все к чему? — Чтоб уготовить крах
Усильям Франции прекрасной,
Кто род людской, всем деспотам на страх,
Звала к свободе речью страстной;
Чтоб грубо оплевать ее порыв
К Британии, сестре надменной,
Кто все ж, пятнадцать лет спустя, избыв
Лишения поры военной,
Отвергла старину, резка, пряма,
И, не вступая в спор кровавый,
Рукою твердой занесла сама
Топор на дерево державы!

О Вильям Питт, верховный рулевой,
О кормчий с трезвой головою,
Воистину рожок латунный твой
Царил над силой буревою!
Невозмутим и непоколебим,
Ты бодрствовал над бездной водной
И, как Нептун, мог окриком одним
Смирять великий вал народный.
Прошло пятнадцать лет, о Вильям Питт,
Подумать — век обычной птицы, —
И вот уж сызнова поток спешит
На путь запретный обратиться.
О, если б не был ад тобой пленен,
Он осмеял тебя кругом бы, —
Ничтожный срок — неужто стоил он
Той беспримерной гекатомбы?
О, стоило ль, судьбе наперекор,
Слать дождь кровавый неустанно
И в плащ багряный облекать простор
Материка и океана?

1

Сейчас во Франции нам дома не сидится,
Остыл заброшенный очаг.
Тщеславье — как прыщи на истощенных лицах,
Его огонь во всех очах.
Повсюду суета и давка людных сборищ,
Повсюду пустота сердец.
Ты о политике горланишь, бредишь, споришь,
Ты в ней купаешься, делец!
А там — бегут, спешат солдат, поэт, оратор,
Чтобы сыграть хоть как-нибудь,
Хоть выходную роль, хоть проскользнуть в театр,
Пред государством промелькнуть.
Там люди всех чинов и состояний разных,
Едва протиснувшись вперед,
К народу тянутся на этих стогнах грязных,
Чтобы заметил их народ.

2

Конечно, он велик, особенно сегодня,
Когда работу завершил
И, цепи разорвав, передохнул свободней
И руки мощные сложил.
Как он хорош и добр, недавний наш союзник,
Рвань-голытьба, мастеровой,
Чернорабочий наш, широкоплечий блузник,
Покрытый кровью боевой, —
Веселый каменщик, что разрушает троны
И, если небо в тучах все,
По гулкой мостовой пускает вскачь короны,
Как дети гонят колесо.
Но тягостно глядеть, как бродят подхалимы
Вкруг полуголой бедноты,
Что хоть низвержены, а все неодолимы
Дворцовой пошлости черты.
Да, тягостно глядеть, как расплодилась стая
Людишек маленьких вокруг,
Своими кличками назойливо блистая,
Его не выпустив из рук;
Как, оскверняя честь и гражданина званье,
Поют медовые уста,
Что злоба лютая сильней негодованья,
Что кровь красива и чиста;
Что пусть падет закон для прихоти кровавой,
А справедливость рухнет ниц.
И не страшит их мысль, что превратилось право
В оружье низменных убийц!

3

Так, значит, и пошло от сотворенья мира, —
Опять живое существо
Гнет спину истово и слепо чтит кумира
В лице народа своего.
Едва лишь поднялись — и сгорбились в унынье,
Иль вправду мы забудем впредь,
Что в очи Вольности, единственной богини,
Должны не кланяясь смотреть?
Увы! Мы родились во времена позора,
В постыднейшее из времен,
Когда весь белый свет, куда ни кинешь взора,
Продажной дрянью заклеймен;
Когда в людских сердцах лишь себялюбье живо,
Забвеньем доблести кичась,
И правда скована, и царствует нажива,
И наш герой — герой на час;
Когда присяги честь и верность убежденью
Посмешище для большинства
И наша нравственность кренится и в паденье
Не рассыпается едва;
Столетье нечистот, которые мы топчем,
В которых издавна живем.
И целый мир лежит в презрении всеобщем,
Как в одеянье гробовом,

4

Но если все-таки из тяжкого удушья,
Куда мы валимся с тоски,
Из этой пропасти, где пламенные души
Так одиноки, так редки,
Внезапно выросла б и объявилась где-то
Душа трибуна и борца,
Железною броней бесстрашия одета,
Во всем прямая до конца, —
И, поражая чернь и расточая дар свой,
Все озаряющий вокруг,
Взялся бы этот вождь за дело государства
Поддержан тысячами рук, —
Я крикнул бы ему, как я кричать умею,
Как гражданин и как поэт:
— Ты, вставший высоко! Вперед! Держись прямее,
Не слушай лести и клевет.
Пусть рукоплещущий делам твоим и речи,
Твоею славой упоен,
Клянется весь народ тебе подставить плечи,
Тебе открыть свой Пантеон!
Забудь про памятник! Народ, творящий славу,
Изменчивое существо.
Твой прах когда-нибудь он выметет в канаву
Из Пантеона своего.
Трудись для родины. Тяжка твоя работа.
Суров, бесстрашен, одинок,
Ты завтра, может быть, на доски эшафота
Шагнешь, не подгибая ног.
Пусть обезглавленный, пусть жертвенною тенью
Ты рухнешь на землю в крови,
Добейся от толпы безмолвного почтенья, —
Страшись одной ее любви.

5

Известность! Вот она, бесстыдница нагая, —
В объятьях целый мир держа
И чресла юные всем встречным предлагая,
Так ослепительно свежа!
Она — морская ширь, в сверканье мирной глади, —
Едва лишь утро занялось,
Смеется и поет, расчесывая пряди
Златисто-солнечных волос.
И зацелован весь и опьянен прибрежный
Туман полуденных песков.
И убаюканы ее качелью нежной
Ватаги смуглых моряков.
Но море фурией становится и, воя,
С постели рвется бредовой, —
И выпрямляется, косматой головою
Касаясь тучи грозовой.
И мечется в бреду, горланя о добыче,
В пороховом шипенье брызг,
И топчется, мыча, бодает с силой бычьей,
Заляпанная грязью вдрызг.
И в белом бешенстве, вся покрываясь пеной,
Перекосив голодный рот,
Рвет землю и хрипит, слабея постепенно,
Пока в отливах не замрет.
И никнет наконец, вакханка, и теряет
Приметы страшные свои,
И на сырой песок, ленивая, швыряет
Людские головы в крови.

1

Коль высшим счастьем на земле считают
Блаженный миг, когда, соедини
В огонь единой страсти два огня,
Два сердца вместе свод любви читают,

То почему, когда закрыть страницы
Придет желанье к одному из них,
Выходит, что другой огонь не стих,
Другое сердце к чтенью вновь стремится?

2

Мы слышим бесконечно, беспрерывно:
«Она ушла», а нет — так «он ушел», —
Играешь вечно этот фарс надрывный,
Ты, человечество-осел!
Как ни верти, при каждом расставанье —
Не горький плач, так горестная речь.
Но если постоянство — лишь названье,
Зачем искать каких-то встреч?

Джульетта милая, не смерть во тьме гробницы,
А только легкий сон смежил твои ресницы.
Италия, краса! Коль в бледности твоей
Еще остался жар прекрасных юных дней,
Коль вены доблестной еще согреты кровью,
А смерть-чудовище, склоняясь к изголовью,
Влюбленная в твои цветущие года,
Не выпила еще дыханье навсегда,
Коль счесть добычею она тебя не может, —
Придет прекрасный день, воспрянешь ты на ложе,
Глаза раскроешь вновь, чтоб видеть наяву
И яркий солнца свет, и неба синеву,
И, вновь согретое лучами жизни, смело
На камне гробовом твое воспрянет тело!
Когда, ступить хоть шаг еще страшась одна,
Тяжелым саваном в движеньях стеснена,
Свой белый саркофаг покинув осторожно,
Ты будешь в темноте искать руки надежной,
Чтоб стали наконец шаги твои легки, —
Ты чужестранцу дать не торопись руки,
Ведь тот, кто не с тобой и не с твоей Элладой,
Кто твой родной язык не мнит себе отрадой,
Не дышит воздухом Италии твоей, —
Так часто варвара окажется грубей.
Он в край приходит твой, край солнечный и синий,
Чтоб поступать с тобой, как с белою рабыней,
Чтобы терзать тебя, и под его рукой
Поникнет нежный стан и взор померкнет твой.
Воскресшая краса, принцесса дорогая,
Единственный твой друг — страна твоя родная,
Лишь средь ее сынов найдешь Ромео ты,
Италия, душа, отчизна красоты!

О старый гиббелин! Когда перед собой
Случайно вижу я холодный образ твой,
Ваятеля рукой иссеченный искусно, —
Как на сердце моем и сладостно и грустно…
Поэт! — в твоих чертах заметен явный след
Святого гения и многолетних бед.
Под узкой шапочкой, скрывающей седины,
Не горе ль провело на лбу твоем морщины?
Скажи, не оттого ль ты губы крепко сжал,
Что граждан бичевать проклятых ты устал?
А эта горькая в устах твоих усмешка
Не над людьми ли, Дант? Презренье и насмешка
Тебе идут к лицу. Ты родился, певец,
В стране несчастливой. Терновый твой венец
Еще на утре дней, в начале славной жизни,
На долю принял ты из рук своей отчизны.
Ты видел, как и мы, отечество в огне,
Междоусобицу в родной своей стране,
Ты был свидетелем, как гибнули семейства
Игралищем судьбы и жертвами злодейства;
Взирая с ужасом, как честный гражданин
На плахе погибал. Печальный ряд картин
В теченье многих лет вился перед тобою.
Ты слышал, как народ, увлекшийся мечтою,
Кидал на ветер все, что в нас святого есть, —
Любовь к отечеству, свободу, веру, честь.
О Дант, кто жизнь твою умел прочесть, как повесть,
Тот может понимать твою святую горесть,
Тот может разгадать и видеть — отчего
Лицо твое, певец, бесцветно и мертво,
Зачем глаза твои исполнены презреньем,
Зачем твои стихи, блистая вдохновеньем,
Богатые умом, и чувством, и мечтой, ^
Таят во глубине какой-то яд живой.
Художник! ты писал историю отчизны,
Ты людям выставлял картину бурной жизни
С такою силою и верностью такой,
Что дети, встретившись на улице с тобой,
Не смея на тебя поднять, бывало, взгляда,
Шептали: «Это Дант, вернувшийся из ада!»

1

Был день, когда, кренясь в народном урагане,
Корабль Республики в смертельном содроганье,
Ничем не защищен, без мачт и без ветрил,
В раздранных парусах, средь черноты беззвездной,
Когда крепчал Террор в лохмотьях пены грозной,
Свободу юную едва не утопил.

Толпились короли Европы, наблюдая,
Как с бурей борется Республика младая, —
Угроза явная для королей других!
Корсары кинулись к добыче, торжествуя,
Чтоб взять на абордаж, чтоб взять ее живую, —
И слышал великан уже злорадный гик.

Но, весь исхлестанный ударами ненастья,
Он гордо поднялся, красуясь рваной снастью,
И, смуглых моряков набрав по всем портам,
Не пушечный огонь на королей низринул,
Но все четырнадцать народных армий двинул, —
И тут же встало все в Европе по местам!

2

Жестокая пора, год Девяносто Третий,
Не поднимайся к нам из тех десятилетий,
Венчанный лаврами и кровью, страшный год!
Не поднимайся к нам, забудь про наши смуты:
В сравнении с тобой мы только лилипуты,
И для тебя смешон визг наших непогод.

Нет жгучей жалости к народам побежденным,
Нет силы в кулаках, нет в сердце охлажденном
Былого мужества и прежнего огня, —
А если страстный гнев порою вырастает, —
Мы задыхаемся, нам пороху хватает
Не более, чем на три дня!

Аббатство мрачное — гигантский мавзолей, —
Омытый Темзою и в глубине своей
Скрывающий гранит, седой и отсырелый!
Гордиться вправе ты блистательной капеллой,
И строем башенным, и входом, где в пыли
Тяжелый пурпур свой влачили короли.
Ты вправе с гордостью являть пришельцам плиты,
Под коими сыны Британии зарыты —
От повелителей в их каменных гробах
До граждан доблестных, чей знаменитый прах
Отчизна бережет с почтеньем и любовью;
Хоть и не счесть в тебе достойных славословья,
Хоть испокон веков и весь заполонен
Их изваяньями твой дивный пантеон,
Хоть лики светлые Ньютона и Шекспира
Сияют посреди божественного клира,
О скорбный памятник, о саван роковой
Величья гордого и славы вековой!
И все же: сонмы душ, краса и цвет народа,
Стучатся в пыльные и сумрачные своды
И молят, чтобы их в кругу святых могил
Ты средь соперников великих приютил!
Они тебя клянут настойчиво и страстно
И хлещут мощными крылами — но напрасно!
И потрясает мир, и длится без конца
Их исступленный крик, терзающий сердца!

Вестминстер! Навсегда ль останусь я мишенью
Для воплей яростных слепого возмущенья,
И, прежде чем решил верховный судия,
В глазах сородичей всегда ли буду я
Достоин адских мук? Ах, на чужом погосте
Лежат, скорбя, мои заброшенные кости,
И шквалы южные, свирепости полны,
Заоблачных высот беспутные сыны,
Когда-нибудь взревут над голою равниной
И прах мой выметут, как прах простолюдина.

Вестминстер! Возмужав, сурова и горда,
Душа моя к страстям остыла навсегда,
Познал я клевету: походкой воровскою
Она вошла в мой дом, его лишив покоя,
На ложе брачное пустила скользких змей,
И, славой осенен, между детьми своей
Фантазии живой, я видел руку злую,
Что въяве, надо мной победу торжествуя,
На лоб повесила мне прозвище, каким
Мы сумасшедшего, введя в Бедлам, клеймим.

Потом подрыли дуб, стоявший в полной силе,
Ствол от божественных побегов отлучили,
Отца от дочери; за дух мятежный мстя,
Отторгли от меня любимое дитя,
Крича, что сызмала растление вселю я
В природу чистую его; что поцелуи
Мои кощунственны; итак, умчали прочь,
От сердца оторвав, единственную дочь,
И неоглядные легли меж ней и мною
Пространства горьких вод, затянутые мглою.

Ах, не было и нет мучительней обид
Для тех, в чьих жилах кровь высокая бежит.
О, злых ударов град! О, тот клинок ужасный,
Входящий в глубь души, разящий безучастно
Любовь нездешнюю, основу из основ
Порыва пылкого поэтов и отцов!
О, пламени укус, неукротимо-ярый!
О, плети Эвменид! Неслыханные кары
Веков язычества, из вас хотя б одна
Похожа ли на боль, что мною снесена?

Вот перечень скорбей, которым вплоть до гроба
Упрямо обрекла меня людская злоба;
Вот раны на боках, — они еще свежи, —
То проложили след священные ножи;
Неумолимая стихия буревая
Над головой моей металась, завывая,
И сердце высохло, став горше и черней
Травы, таящейся среди морских камней,
И пенистой волны, какою изначала
Природа мрачная Британию объяла.

Вестминстер! Мне досель успокоенья нет!
Иль мало вынес я лютейших зол и бед?
Зачем же должно мне страдать и за могилой,
Прослывши дьяволом, враждебной людям силой?
А угрызения с отравой тонкой их,
А реки слез, в полях изгнанья пролитых,
А бесконечное томленье агонии?
Ах, я ль не искупил ошибки роковые?

Вестминстер! Или впрямь навек в твой мирный храм
Заказан вход моим сгнивающим костям?
О призрак сумрачный, отвергнутый в отчизне!
Бездонна скорбь твоя! Ты по короткой жизни
Промчался, словно лев, затравленный в лесах;
Гонимый по пятам, летел с грозой в глазах
Средь улюлюканья, и посвиста, и лая,
Сквозь заросли кустов, повсюду оставляя
Отодранную шерсть! Ты в бегстве изнемог,
Все тяжелей гудел могущественный скок,
И кровь с твоих боков, израненных жестоко,
Бежала на песок, как два густых потока.

Но попусту ль дышал враждою свет большой
К тебе, поэт-боец с кипящею душой;
Не твой ли стих стальной, отточенный на диво,
Со смехом горьким в грудь Британии чванливой,
Как меч карающий, вонзился, рьян и смел,
И в сердце у нее так глубоко засел,
Что раною она томилась беспредельно,
И крик ее всегда звучал тоской смертельной.
И открывалась вновь при имени твоем
Та рана страшная, горящая огнем?

О Байрон, юный бог, ты вызов одинокий
Швырнул сородичам враждебным; их пороки
Ты миру обнажил с бесстрашной прямотой;
Но постеснялся ты сорвать покров святой,
Столетья долгие как будто пригвожденный
К челу великого спесивца Альбиона —
Плотнее чем из мглы и копоти покров,
Который в наши дни, недвижен и суров,
Раскидывается от края и до края,
Род человеческий как в саван облекая.

Завесы ханжества ниспали под твоим
Ударом гибельным, растаяли, как дым;
Но после стольких зол, неслыханных гонений,
Несправедливых кар, которые твой гений
Напрасным ропотом встречал издалека,
Все так же ненависть, как прежде, велика, —
И над могилою ее пылают взгляды;
Как страшен суд людской! Не знает он пощады.
Ничем, о господи, не искупить вины
Страдальцам, кто молвой людской осуждены.

О сладостный певец тоски неодолимой
Столетья нашего; о, бездною любимый,
Поэт горчайших мук, чья страсть, хлеща, как плеть,
Неблагодарное отечество краснеть
И опускать глаза заставила немало;
Бок о бок с именем твоей страны блистало
Нам имя славное твое, а между тем
Был свет большой к твоим страданьям глух и нем,
Поторопился он сокрыть тебя во мраке,
Не дав тебе лежать в великолепной раке.

То — вечная судьба героев, для кого
Дороже истины нет в мире ничего!
Да, испокон веков несчастье исступленно
Грызет горящего отвагой Аполлона,
Кто твердо предстает пороку на пути,
С драконом гибельным дерзает бой вести:
О, горе! Кольцами чудовищного гада
Свирепо стиснутый, облит струями яда,
Ты поздно ль, рано ли был должен пасть в бою
И, всеми брошенный, истлеть в чужом краю.

А общество, немой свидетель агонии,
Непримиримостью дыша, как в дни былые,
Не пошевелится, чтоб вырвать наконец
Питомцев гения из роковых колец!
О, благо, если тот палач высокородный
Тела отдаст червям и в ярости холодной
Лютей, чем смерть сама, являть не станет власть,
Чтоб местью длительной насытить душу всласть
И, жертву новую свалив рукой всесильной,
Не будет прах ее тревожить в тьме могильной!

Аббатство мрачное, — гигантский мавзолей,
Омытый Темзою и в глубине своей
Скрывающий гранит, седой и отсырелый!
Гордиться вправе ты блистательной капеллой,
И строем башенным, и входом, где в пыли
Тяжелый пурпур свой влачили короли.
Ты вправе с гордостью являть пришельцам плиты,
Под коими сыны Британии зарыты —
От повелителей в их каменных гробах
До граждан доблестных, чей знаменитый прах
Отчизна бережет с почтеньем и любовью;
Хоть и не счесть в тебе достойных славословья,
Хоть испокон веков и весь заполонен
Их изваяньями твой дивный пантеон,
Хоть лики светлые Ньютона и Шекспира
Сияют посреди божественного клира,
О скорбный памятник, о саван роковой,
Величья гордого и славы вековой!
И все же: сонмы душ, краса и цвет народа,
Стучатся в пыльные и сумрачные своды
И молят, чтобы их в кругу святых могил
Ты средь соперников великих приютил!
Они тебя клянут настойчиво и страстно
И хлещут мощными крылами. Но напрасно!
И потрясает мир и длится без конца
Их исступленный крик, терзающий сердца!

Рассыпав блики вкруговую.
Уходит солнце почивать.
Ввысь на скалу береговую
Пойдем парами волн дышать!

Мы различим, над морем стоя,
Баркасы в отсветах зарниц —
Борта их, словно крылья птиц,
Воды касаются порою.

Увидим мы, как туч слои
Висят над нами мглой туманной,
А люди по косе песчаной
Идут гуськом, как муравьи,

Как тают буруны лихие,
Утрачивая голоса;
Увидим вольную стихию
Превыше моря — небеса;

И там, вверху, на голом склоне,
Вдали от шума, молчалив,
В ладони взяв твои ладони
И голову к тебе склонив,

Под причитания морские
В твоей груди услышу стук,
И этот тихий, мерный звук
Поглотит голоса другие.

Мой христианский дух терзает червь безверья,
Но посреди души искусства столп высок —
Сонм высших сил его в священный свет облек,
Как освещает луч плиту в глухой пещере.

Аллегри, голос твой я слышу в Мизерере,
Он мощно сквозь века звучит, суров и строг,
К святым местам ведет твой сдержанный смычок,
К ногам Спасителя, к высокой райской сфере,

Пленясь, моя душа, — хотя она чужда
Божественной любви, — летит с тобой туда,
Где голос твой звучит у райского порога.

Как Перуджино встарь, вглядевшись в вышину
Я вижу праведных, одетых в белизну,
Которые поют и славословят Бога.

Могучий Гутенберг, германец вдохновенный!
Когда-то мужественно ты
Омолодил своей находкой дерзновенной
Земли дряхлеющей черты.
На рейнском берегу, в ночи животворящей,
Свободу гордую любя,
О, как ты прижимал ее к груди горящей
В тот миг, блаженный для тебя!
Как радовался ты, как веровал сердечно,
Что мать суровая родит
Ребенка красоты и силы безупречной,
Который землю победит.
В преклонном возрасте пришел ты к вечной ночи
И опочил в сырой земле,
Как потрудившийся весь долгий день рабочий,
Спокойно дремлющий во мгле.
Увы! Как ни светлы заветные надежды,
С тобой дружившие тогда,
Как тихо ни смежил ты старческие вежды,
Устав от честного труда, —
Но в целомудренных объятиях — блаженства
Небесного не заслужил
И не вдохнул в свое творенье совершенства,
Свойств материнских не вложил.
Увы! Так свойственно, так суждено от века:
Страдая, веруя, борясь,
Чистейшая душа простого человека
Погибнет, втоптанная в грязь.
Сначала в облике бессмертного творенья
Все наши радует глаза:
И светлое чело, и пристальное зренье,
Что отражает небеса;
И звонкость голоса, могучего, как волны,
Как нестихающий прибой,
Когда он, тысячами отголосков полный,
Покрыл вселенную собой;
И зрелище, когда неправда вековая,
С печатью встретившись в упор,
Поникла, кандалы и цепи разбивая
И опуская свой топор;
И гармоническая сила созиданья,
Наполнившая города,
И стройный хор искусств, и строгий голос знанья
Во славу мира и труда, —
Все так чарует нас, так мощно опьяняет,
Так упоительно горит,
Как будто это май влюбленного пленяет,
О светлом счастье говорит.
Пред Гутенберговым божественным твореньем
Не позабудем — я и ты,
Что старец подарил грядущим поколеньям
Весь мир грядущей красоты.

Но если пристальней и ближе приглядеться
К бессмертной дочери его
И если, осмелев, ей предложить раздеться,
Сойти с подножья своего, —
Тогда бессмертное, сверкающее тело
Разочарует, — видит бог! —
И явится глазам вознею оголтелой
Чудовищ, свившихся в клубок!
Мы обнаружим там собак охрипших свору,
Облаивающих страну,
Зовущих города к всеобщему раздору
И накликающих войну;
Отыщем скользких змей, что гения задушат,
Едва расправит он крыла,
И жалом клеветы отравят и разрушат
Надгробье мертвого орла;
Найдем обжорливых, драконовидных гадин,
Что за червонец иль за грош
Пускают по миру, распространяют за день
Потоком льющуюся ложь;
Мы табуны страстей продажных обнаружим,
Все осквернившие вокруг,
Которые живут и действуют оружьем
Клыков и загребастых рук.

Какое зрелище! Бывает, что при виде
Всей этой свалки нечистот
На самого тебя, о Гутенберг, в обиде,
Смутится этот или тот
Достойный гражданин, и глухо он застонет,
Оплакав общую беду,
И молча на руки он голову уронит,
Пылающую, как в бреду,
И обвинит во всем неправедное, злое,
Безжалостное божество,
И самого тебя объявит с аналоя
Лихим сообщником его,
И проклянет за то, что ты трудился честно,
Свободу гордую любя,
И, наконец, начнет кричать он повсеместно,
Что лучше б не было тебя!

Увы, увы! Зачем громады туч нависли,
Запечатляя тень на царственном челе?
Кто злобно возжелал, чтоб олимпийцы мысли
Вослед иным богам исчезли на земле?

Шекспиру славному никто не внемлет ныне;
Разящий монолог — как выстрел холостой;
И трагик вопиет, как жаждущий в пустыне,
Бросая реплики в партер полупустой.

Британцы о своем достоинстве забыли:
Отринув истину, заблудшие умы
Хулят трагедию и хвалят водевили,
Впадают в варварство и тонут в безднах тьмы,

И тем не менее — какому исполину
Так много мерзости в огне спалить дано,
Безжалостно в душе людской нащупать дно,
Провидеть всю ее туманную пучину?

Какой поэт умел в душе, в ее затонах,
Найти сокрытую за семь печатей страсть,
Кто чувства тайные всегда умел заклясть,
Рассудку подчинить драконов разъяренных?

Кто так еще умел приподымать завесу
Над миром ужасов, над безднами веков,
Кто выпустить дерзал чудовищ из оков,
Чтоб снова их сковать, подобно Геркулесу?

Но жаждет зритель, чтоб затасканный сюжет
Увеселял его убого и уныло.
Навеки ли лучам верховного светила
Британцы предпочли лампады тусклый свет?

Что, равное тебе, смогла создать планета?
И суждено ль, чтоб ты из наших душ исчез?
О нет! Всесильна ночь, но только до рассвета —
Она не кинет тень на светочи небес.

О ты, чей ясный путь был крут, но плодоносен,
Ты в благодатный час рожден в родном краю,
И, от сосцов земли не отрывая десен,
Ты истину впитал навеки в кровь свою.

Все то, к чему сквозь мрак ты прорубил ступени,
Все то, что создал ты движением руки,
Все то, на чем печать напечатлел твой гений, —
Должно цвести и жить распаду вопреки.

Шекспир! В борьбе за жизнь, в бесплодном поединке,
Проходят смертные, которым счету нет,
Системы рушатся, одна другой вослед,
Смывает вал времен людских трудов песчинки, —

И только гений твой нездешней силы полн;
Взойди же в небеса, над миром гордо рея,
Незыблемо займи вершину эмпирея
И озари прибой безумствующих волн.

Иные с высоты прекрасных плоскогорий
Впивают соль ветров, несущихся в просторе,
И обращают взор в высокий небосвод;
Иные, поклонись восходу утром рано,
Выводят корабли на волны океана
И гордо бороздят лазурь бескрайних вод;

Иные, трепетом проникнуты глубоко,
Восторженно следят, когда сверкнет с востока
Лучей живительных широкая струя;
Иные, не томясь в плену забот нетрудных,
Весь день работают в долинах изумрудных»
Чтоб вечером заснуть под песню соловья:

Как радостны они! Им выпал добрый жребий,
Счастливая звезда для них сверкает в небе,
И солнце светит им, и полная луна;
Рукой Всевышнего, в чьей власти судьбы наши,
Избавлены они от самой горькой чаши, —
Благая участь им вовеки суждена.

А мы, чей тяжкий путь безвыходен и темен,
Во всем подобные рабам каменоломен
Не потому, что мы осуждены судом, —
Нет выбора у нас и нет свободной воли,
Мы — дети нищеты, страдания и боли,
И шахта черная для нас — родимый дом,

Мы — слуги Англии, мы — бедные шахтеры,
Мы роемся в земле, мы в ней копаем норы,
За шестипенсовик шагаем в шахту мы,
Мы рубим уголь там, усталости не зная,
И дышим сыростью, а смерть, сова ночная,
Над нами кружится среди кромешной тьмы.

И горе юноше, который в день веселья
Придет, не протрезвясь, — страшнее нет похмелья:
В глубинах пропасти он смерть свою найдет.
И горе старику, который в темном штреке
Замедлит шаг — волна зальет его навеки,
И погребет его обрушившийся свод.

Тебе, о дерзостный, но взявший лампы, — горе!
Свое безумие ты осознаешь вскоре:
Уж если ты шахтер — не расставайся с ней!
Злой дух во мраке ждет — и сгинешь ты задаром:
Он тихо подползет голубоватым паром,
И, бездыханный, ты замрешь среди камней.

О, горе, горе всем! С усердьем небывалым
Мы трудимся во тьме, но нам грозит обвалом
Всего один удар тяжелого кайла —
И не один из нас с тоскою вспомнит ныне
О ласковой жене, о дочери, о сыне
В тот краткий миг, когда обрушится скала.

Но все же это мы, затерянные в штреках,
Даем энергию судам в морях и реках,
Чтобы до гавани доплыть они могли, —
Ты солнца свет от нас навеки заслонила,
Цивилизация, — для твоего горнила
Мы рубим черное сокровище земли.

Мы рубим уголь здесь, питая пламя в домнах,
Для паровых котлов, для поездов огромных,
Для устрашения неведомых племен, —
Мы рубим уголь здесь, чтоб все на свете люди
Смогли почувствовать могущество орудий,
Что против них пошлет туманный Альбион.

Мы отданы служить безжалостной маммоне,
Мы в тягостном труде даруем блеск короне
И умножать должны ее сиянье впредь,
Чтоб жили радостней, счастливей, беззаботней,
Влиятельных господ едва четыре сотни,
Всегда готовых нам позволить умереть.

О Всеблагой Господь! Поверь, себе в угоду
Не просим мы, чтоб ты перевернул природу
И обратил дворцы земные в прах и тлен,
Чтоб ты сполна отмстил ученым и богатым
И наши пригоршни чужим наполнил златом, —
Нет, мы не требуем подобных перемен;

Нет, лишь одну мольбу мы обращаем к небу:
Смири сердца владык, о Господи, потребуй
От них внимания хоть небольшого к нам,
Пусть низойдут до нас они по доброй воле, —
Ведь если червь точить фундамент станет доле,
То, всех и вся губя, на землю рухнет храм.

Рожденный в той стране, где чист лазури цвет,
С нежнейшим именем, в котором лир звучанье,
Беспечной Музыки веселое дыханье,
Певец Неаполя, любил ты с юных лет.

О Чимароза! Где другой такой поэт,
Чье озаренное весельем дарованье
На лица, полные угрюмого молчанья,
Могло бы так легко отбросить счастья свет!

Но в упоении бездумного успеха,
В бубенчиках шута, под тонкой маской смеха,
Ты сердце нежное хранил в груди своей.

Прекрасен гений твой, мечты всегда живые!
Не поступился ты ничем для тирании
И пел свободе гимн, томясь среди цепей.