Спи, потомок благородья,
Баюшки-баю,
Я, дитя простонародья,
Песенку спою.
Мать на бале. Пляшет стройно —
Барыня она…
Ты же спи себе спокойно —
Я с тобой одна.
Наш народ хотел бы воли,
Воли да с землей,
Но не даст хорошей доли
Царский наш разбой.
И отец твой, русский барин,
Знает роль свою,
Он хоть ловок, но бездарен,
Баюшки-баю!
Он учен всему на свете,
Вышло — ничего.
У него одно в предмете —
Денежки его.
Но и с ними он не сладит,
Разорит семью,
Праздной жизнью все изгадит,
Баюшки-баю!
Он в полку служил на диво
И солдат бивал,
В Отделенье третьем живо
Вышел генерал.
А потом был губернатор,
Грабил всех гуртом,
Его русский император
Наградил крестом.
Но не верь ты в штуку эту —
Все не впрок пойдет…
Ты с сумой пойдешь по свету,
Няня, знай, помрет,
А ты будь слугой народа,
Помни цель свою —
Чтоб была ему свобода,
Баюшки-баю!
По краям дороги
По краям дороги
В тишине глубокой
Темные деревья
Поднялись высоко;
С неба светят звезды
Мирно сверх тумана…
Сердце? Сердце просит
Нового обмана.
В памяти тревожной
Все былые встречи,
Ласковые лицы,
Ласковые речи;
Но они подобны
Призракам могилы,
Не вернут былого
Никакие силы.
О! Когда б пришлося
По дороге темной
Снова для ночлега
Встретить домик скромный
И в объятьях жарких
Пробудиться рано…
Сердце?.. Сердце просит
Нового обмана.
Портреты
Печально я смотрю на дружние портреты —
Черты знакомые и полные тоски!
Такие ль были мы, друзья, в былые лета,
Когда, еще унынья далеки,
Мы бодро верили в надежде благородной,
Что близок новый мир, широкий и свободный?
И вот теперь рассеялися мы…
Иные в гроб сошли, окончив подвиг трудный
Жить в этом мире хаоса и тьмы.
Мы проводили их. В пустыне многолюдной
Не многие осталися в живых;
Они должны свершить остаток дней своих,
Томясь в труде безвестном и бесплодном,
В уединении бесцветном в холодном.
Разлад
Есть много горестных минут!
Томится ум, и сердцу больно,
Недоумения растут,
И грудь стесняется невольно.
В душе вопросов длинный ряд,
Все тайна — нету разрешенья,
С людьми, с самим собой разлад,
И душат горькие сомненья.
Но все ж на дне души больной
Есть вера с силою могучей…
Так солнце бурною порой
Спокойно светит из-за тучи.
Мой друг, твой голос молодой
Отводит душу, сердце греет,
И призрак пал передо мной,
И дух уныния слабеет.
А есть с чего сойти с ума
Или утратить силу веры —
Так зверств и подлостей чума
Россией властвует без меры.
И вот пришло на память мне —
Как в старину, никем не знаем,
Бывал, спасаясь в тишине,
Отшельник адом искушаем:
Из тьмы углов, из черной мглы,
Из-за полуночной завесы —
И отвратительны и злы —
Его смущать являлись бесы,
А он крепился и мужал,
И призрак верой побеждал.
Мой друг, твой голос молодой
Отводит душу, сердце греет,
И призрак пал передо мной,
И дух уныния слабеет.
И верю, верю я в исход
И в паше светлое спасенье,
В эемлевладеющий народ
И в молодое поколенье.
И верю я — невдалеке
Грядет, грядет иная доля,—
И крепко держится в руке
Одна хоругвь — «Земля и Воля».
Среди могил я в час ночной
Среди могил я в час ночной
Брожу один с моей тоской,
С вопросом тайным на устах
О том, что дух, о том, что прах,
О том, что жизнь и здесь и там,
О всем, что так безвестно нам.
Но безответен предо мной
Крестов надгробных темный строй,
Безмолвно кости мертвецов
Лежат на дне своих гробов,
И мой вопрос не разрешен,
Стоит загадкой грозно он.
Среди могил еще одна
Разрыта вновь — и вот она
Недавний труп на дно взяла.
Еще вчера в нем кровь текла,
Дышала грудь, душа жила;
Еще вчера моим отцом
Его я звал — сегодня в нем
Застыла кровь, жизнь замерла,
И где душа, куда ушла?
Боялась робкая рука
Коснуться трупа хоть слегка
Так страшен холод мертвеца,
Так бледность мертвого лица,
Закрытый взор, сомкнутый рот
Наводят страх на ум. А вот
И гроб — и тело в нем
Закрыто крышкой и гвоздем
Три раза крепко по бокам
Заколочено… Душно там,
В могиле душно под землей…
Ничтожество!.. О боже мой, —
Ничтожество! И вот конец,
И вот достойнейший венец
Тому, кто силен мыслью жил,
И кто желал, и кто любил,
Страдал и чувствовал в свой век
И гордо звался: Человек!
А я любил его. Меж мной
И им таинственной рукой
Любви завязан узел был.
Отец! о, я тебя любил.
Скажи ж, мертвец, скажи же мне,
Что есть душа? И в той стране
Живешь ли ты? Нашел ли там
Ты мать мою? Пришлось ли вам
Обняться снова и любить?
И вечно ль будете вы жить?
Сомненье вечно! Знанья нет!
Все сумерки — когда же свет?
Сомненье! Боже, как я мал,
Ничтожен! Тот, кто умирал
Когда-то на кресте, — страдал
И верил. Я не верю — я,
Сомненья слабое дитя…
О нет! я верю, верю… Нет,
Я знаю. Для меня есть свет.
Я знаю — вечная душа,
Одною мыслию дыша,
Меняя формы, все живет,
Из века в век она идет
Все лучше, лучше и с тобой
В одно сольется, боже мой!
Среди сухого повторенья
Среди сухого повторенья
Ночи за днем, за ночью дня —
Замолкших звуков пробужденье
Волнует сладостно меня.
Знакомый голос, милый лепет
И шелест тени дорогой —
В груди рождают прежний трепет
И проблеск страсти прожитой.
Подобно молодой надежде,
Встает забытая любовь,
И то, что чувствовалось прежде,
Все так же чувствуется вновь.
И, странной негой упоенный,
Я узнаю забытый рай…
О! погоди, мой сон блаженный,
Не улетай, не улетай!
В тоске обычного броженья
Смолкает сна минутный бред,
Но долго ласки и томленья
Лежит на сердце мягкий след.
Так, замирая постепенно,
Исполнен счастия и мук,—
Струны внезапно потрясенной
Трепещет долго тихий звук.
Труп ребенка, весь разбитый
Труп ребенка, весь разбитый,
В ночь был брошен. Ночь темна,
Но злодейство плохо скрыто,
И убийца найдена.
Бледнолицая малютка
С перепуганным лицом,
Как-то вздрагивая жутко,
Появилась пред судом.
Ветхо рубище худое,
В дырьях обувь на ногах,
Грязно тело молодое
И мозоли на руках.
Выраженье взглядов мутных
Полно дикости. В речах,
Неразборчивых и смутных,
Слышен только детский страх.
Кто она?— она не знала,
Кто отец ей, кто ей мать;
Всякий сброд в вертеп подвала
Приходил к ним ночевать.
Кто сгубил ее? Давно ли?—
Неизвестно ей: царил
Ночью мрак у них, и с воли
Разный люд к ним приходил.
Как на грех она решилась?—
Ночью плохо стало ей,
А поутру приходилось
На завод идти скорей…
Еле слышные ответы
Разобрать подчас нельзя,
И не верится, что это —
Мать, убившая дитя!
А отец? Забитый рано
Горем, фабрикой, вином —
Разве знает он, что спьяна
Стал кому-то он отцом?
Тате Герцен
В дорогу дальнюю тебя я провожаю —
С благословением, и страхом, и тоской,
И сердце близкое от сердца отрываю…
Но в мирной памяти глубоко сохраняю
Твой смех серебряный, и добрый голос твой,
И те мгновения, где родственной чертой
Твой лик напоминал мне образ безмятежный
Той чудной женщины, задумчивой и нежной.
Ты едешь в светлый край, где умерла она…
Невольно думаю с любовию унылой —
Как сини небеса над тихою могилой,
Какая вкруг нее зеленая весна,
Благоуханная, живая тишина.
И снится мне, как сон, вослед за тенью милой,—
И мягкий очерк гор сквозь голубую мглу,
И дальний плеск волны о желтую скалу…
Подобно матери, средь чистых помышлений
Сосредоточенно живи, дитя мое;
Сердечных слез и дум, труда и вдохновений
Не отдавай, шутя, за блеск людских волнений,
Тщеславной праздности безумное житье.
В искусстве ты найдешь спасение свое;
Ты юное чело пред ним склони отныне
И в гордой кротости служи твоей святыне.
Удел поэта
«Страдай и верь, — сказало провиденье,
Когда на жизнь поэта воззвало, —
В твоей душе зажжется вдохновенье,
И дума рано омрачит чело,
И грустно ты пройдешь в земной юдоли,
Толпа все дни несносно отравит,
Но мысли светлой, благородной воли
В тебе никто ничем не укротит,
И ты с презреньем взглянешь на страданья,
Толпе грозящим словом прогремишь,
Погибнешь тверд и полон упованья
И песнь свою потомству завестишь».
Ты сетуешь, что после долгих лет
Ты сетуешь, что после долгих лет
Ты встретился с своим старинным другом
И общего меж вами вовсе нет…
Не мучь себя ребяческим недугом!
Люби прошедшее! Его очарований
Не осуждай! Под старость грустных дней
Придется жить на дне души своей
Весенней свежестью воспоминаний.
Шекспир
«На землю ступай, — провиденье сказало, —
И пристально там посмотри на людей,
Дела их твоя чтоб душа замечала
И в памяти ясно хранила своей.
Ты вырви в них душу и в смелом созданье
Ее передай им ты в звучных словах,
И эти слова не исчезнут в преданье
И вечно в людских сохранятся умах.
Иди же, мой сын, безбоязненно, смело,
Иди же, иди ты, мой избранный, в мир,
Иди и свершай там великое дело…»
Сказало, решило — явился Шекспир.
Упование
Год 1848
Anno cholerae morbi
Все говорят, что ныне страшно жить,
Что воздух заражен и смертью веет;
На улицу боятся выходить.
Кто встретит гроб — трепещет и бледнеет.
Я не боюсь. Я не умру. Я дней
Так не отдам. Всей жизнью человека
Еще дышу я, всею мыслью века
Я жизненно проникнут до ногтей,
И впереди довольно много дела,
Чтоб мысль о смерти силы не имела.
Что мне чума?— Я слышу чутким слухом
Со всех сторон знакомые слова:
Вблизи, вдали — одним все полно духом,—
Все воли ищут! Тихо голова
Приподнялась; проходит сон упрямый,
И человек на вещи смотрит прямо.
Встревожен он. На нем так много лет
Рука преданья дряхлого лежала,
Что страшно страшен новый свет сначала.
Но свыкнись, узник! Из тюрьмы на свет
Когда выходят — взору трудно, больно,
А после станет ясно и раздольно!
О! из глуши моих родных степей
Я слышу вас, далекие народы,—
И что-то бьется тут, в груди моей,
На каждый звук торжественной свободы.
Мне с юга моря синяя волна
Лелеет слух внезапным колыханьем…
Роскошных снов ленивая страна —
И ты полна вновь юным ожиданьем!
Еще уныл «Ave Maria»2 глас
И дремлет вкруг семи холмов поляна,
Но втайне Цезарю в последний раз
Готовится проклятье Ватикана.
Что ж? Начинай! Уж гордый Рейн восстал,
От долгих грез очнулся тих, но страшен,
Упрямо воли жаждущий вассал
Грозит остаткам феодальных башен.
На Западе каким-то новым днем,
Из хаоса корыстей величаво,
Как разум светлое, восходит право,
И нет застав, земля всем общий дом.
Как волхв, хочу с Востока в путь суровый
Идти и я, дабы вещать о том,
Что видел я, как мир родился новый!
И ты, о Русь! моя страна родная,
Которую люблю за то, что тут
Знал сердцу светлых несколько минут,
Еще за то, что, вместе изнывая,
С тобою я и плакал и страдал,
И цепью нас одною рок связал,—
И ты под свод дряхлеющего зданья,
В глуши трудясь, подкапываешь взрыв?
Что скажешь миру ты? Какой призыв?
Не знаю я! Но все твои страданья
И весь твой труд готов делить с тобой,
И верю, что пробьюсь — как наш народ родной
В терпении и с твердостию многой
На новый свет неведомой дорогой!
Я поздно лег, усталый и больной
Я поздно лег, усталый и больной,
Тревожимый моей печальной жизнью;
Но тихо сон сомкнул мои глаза…
И вот внезапно я себя увидел
Среди ее семьи. Кругом стола
Мы все в большой сидели зале,
Она сидела близ меня. Невольно
Встречались наши взоры; трепетно
Касалися друг друга наши руки.
Семья ее смотрела на меня
С учтивостью какою-то холодной.
Потом все уходили понемногу,
Я наконец остался с ней один.
И нежно мы глядели друг на друга..
Склонясь ко мне головкою, она
Сказала, что давно меня уж любит…
Я чувствовал, как по щеке моей
Скользит ее развитый мягкий локон,
Уста коснулись уст, мы обнялись
И плакали, блаженствуя в лобзанье,
Потом опять мы оба чинно сели,
Пришли ее родные и на нас
Смотрели косо. Но что мог значить нам
Их скрытый гнев? Мы так глубоко жили
Всей бесконечной полнотой любви…
Проснулся я, и верить сну хотелось,
И рад я был, как глупое дитя,
И знал, что это невозможно…
Aurora musae amica
Зимой люблю я встать поутру рано,
Когда еще все тихо, как в ночи,
Деревня спит, и снежная поляна
Морозом дышит, звездные лучи
Горят и гаснут в ранней мгле тумана.
Один, при дружном трепете свечи
Любимый труд уже свершать готовый —
Я бодр и свеж и жажду мысли новой.
Передо мной знакомые преданья,
Где собран опыт трудный долгих лет
И разума пытливые гаданья…
Спокойно шлю им утренний привет
И в тишине, исполненный вниманья,
Я слушаю, ловя летучий след,
Биенье жизни от начала века
И новый мир творю для человека.
Но гонит день туманы ночи сонной,
Проснулся гул — подобие волне,
Зовет звонок к работе обыденной.
И все, что мог создать я в тишине,
Развеет дико день неугомонный…
И в жизни вновь звучит уныло мне
Одно и то же непрерывной цепью,
Как ветра шум над бесконечной степью.
А ввечеру, всех дел окончив смету,
Засядем мы, мой друг, пред камельком:
Нам принесут печальную газету,
И грустно мы все новости прочтем
И ничего по целу белу свету
Отрадного ни капли не найдем,
И молча мы пожмем друг другу руку,
Чтоб выразить любовь, и скорбь, и скуку.
Gasthaus zur Stadt Rom
Луна печально мне в окно
Сквозь серых туч едва сияла;
Уж было в городе темно,
Пустая улица молчала,
Как будто вымерли давно
Все люди… Церковь лишь стояла
В средине площади одна,
Столетней жизнию полна.
Свеча горела предо мной;
Исполнен внутренним страданьем,
Без сна сидел я в час ночной,
Сидел, томим воспоминаньем,
И беспредметною тоской,
И безотчетливым желаньем,—
И сердце ныло, а слеза
Не выступала на глаза.
Но вот коснулись до меня
Из комнаты соседней звуки:
Как вихрь, по клавишам звеня,
Тревожно пронеслися руки;
Потом аккорды слышал я,
И женский голос, полный муки,
Любви тоскующей души,
Мне зазвучал в ночной тиши,
Qual cuor tradesti!1 Кто же мог
Встревожить женщину обманом?
Кто душу светлую облек
Тоски безвыходной туманом?
Любовь проснулась на упрек,
И совесть встала великаном,
Но слишком поздно он узнал,
Какое сердце разорвал.
Любовь проходит, и темно
Становится в душе безродной;
Былое будишь — спит оно,
Как вялый труп в земле холодной,
И сожаленье нам одно
Дано с небес, как дар бесплодный…
Но смолкла песнь; они потом
Иную песнь поют вдвоем.
И в этой песне дышит вновь
Души невольной умиленье,
И сердца юного любовь,
И сердца юного стремленье;
Не бурно в жилах бьется кровь,
Но только тихое томленье
От полноты вздымает грудь,
И сладко хочется вздохнуть.
Я им внимаю в тишине —
Они поют, а сердцу больно;
Они поют мне о весне,
Как птички в небе — звучно, вольно,
И хорошо их слушать мне,
А все ж страдаю я невольно;
Их песнь светла, в ней вера есть —
Мне сердца ран не перечесть.
Они счастливы, боже мой!
Кто вы, мои певцы,— не знаю,
Но в наслажденьем и тоской
Я, странник грустный, вам внимаю.
Блаженствуйте! я со слезой
Вас в тишине благословляю!
Любите вечно! жизнь в любви —
Блаженный сон, друзья мои.
Живите мало. Странно вам?
Ромео умер, с ним Джульетта —
Шекспир знал жизнь, как бог,— мы снам
Роскошно верим в юны лета,
Но сухость жизнь наводит нам…
Да мимо идет чаша эта,
Где сожаленье, и тоска,
И грустный холод старика!
Блаженны те, что в утре дней
В последнем замерли лобзанье,
В тени развесистых ветвей,
Под вечер майский, при журчанье
Бегущих вод,— и соловей
Им пел надгробное рыданье,
А ворон тронуть их не смел
И робко мимо пролетел.
Le cauchemar
Мой друг! меня уж несколько ночей
Преследует какой-то сон тревожный:
Встает пред взором внутренним очей
Насмешливо и злобно призрак ложный,
И смутно так все в голове моей,
Душа болит, едва дышать мне можно,
И стынет кровь во мне… Хочу я встать,
И головы не в силах приподнять,
То Фауст вдруг, бессменною тоской,
Желаньем и сомнением убитой,
Идет ко мне задумчивой стопой
С погубленной, безумной Маргаритой;
И Мефистофель тут; на них рукой
Он кажет мне с улыбкой ядовитой,
Другую руку мне кладет на грудь,
Я трепещу и не могу дохнуть1.
Потом я вдруг Манфредом увлечен;
Тащит меня, твердя о преступленье,
Которому давно напрасно он
У бога и чертей просил забвенья…
Уж вот на край я бездны приведен,
Стремглав мы вниз летим — и нет спасенья…
Я замираю, и по телу лед
С губительным стремлением идет2.
Но вдруг стоит принц Гамлет предо мной,
Стоит и хохотом смеется диким…
Безумный, нерешительный герой
Не мог любить, ни мстить, ни быть великим,—
И говорит, что точно я такой,
С характером таким же бледноликим…
И я мечтой в прошедших днях ношусь,
И сам себе так гадок становлюсь…3
Насилу сон слетел с тяжелых век!..
Я Байрона и Гете начитался,
И мне дался Шекспиров человек —
И только!.. В жизни ж я и не сближался
С их лицами, да и не сближусь ввек…
Но холод долго в теле разливался,
И долго я еще не мог вздохнуть
И в темные углы не смел взглянуть…
Il giorno di Dante
Суровый Дант не презирал сонета… Пушкин
Италия! земного мира цвет,
Страна надежд великих и преданий,
Твоих морей плескание и свет
И синий трепет горных очертаний
Живут в тиши моих воспоминаний,
Подобно снам роскошных юных лет!
Италия! я шлю тебе привет
В великий день народных ликований!
Но в этот день поэта «вечной муки»
Готовь умы к концу твоих невзгод,
Чтоб вольности услышал твой народ
Заветные, торжественные звуки,
И пусть славян многоветвистый род
Свободные тебе протянет руки.
Die Geschichte
За днями идут дни, идет за годом год —
С вопросом на устах, в сомнении печальном
Слежу я робко их однообразный ход.
И будто где-то я затерян в море дальнем —
Все тот же гул, все тот же плеск валов
Без смысла, без конца, не видно берегов;
Иль будто грежу я во сне без пробужденья,
И длинный ряд бесов мятется предо мной:
Фигуры дикие, тяжелого томленья
И злобы полные, враждуя меж собой,
В безвыходной и бесконечной схватке
Волнуются, кричат и гибнут в беспорядке.
И так за годом год идет, за веком век,
И дышит произвол, и гибнет человек.
Nocturno
Как пуст мой деревенский дом,
Угрюмый и высокий!
Какую ночь провел я в нем
Бессонно, одинокий!
Уж были сумраком давно
Окрестности одеты,
Луна светила сквозь окно
На старые портреты;
А я задумчивой стопой
Ходил по звонкой зале,
Да тень еще моя со мной —
Мы двое лишь не спали.
Деревья темные в саду
Качали все ветвями,
Впросонках гуси на пруду
Кричали над волнами,
И мельница, грозя, крылом
Мне издали махала,
И церковь белая с крестом,
Как призрак, восставала.
Я ждал — знакомых мертвецов
Не встанут ли вдруг кости,
С портретных рам, из тьмы углов
Не явятся ли в гости?..
И страшен был пустой мне дом,
Где шаг мой раздавался,
И робко я внимал кругом,
И робко озирался.
Тоска и страх сжимали грудь
Среди бессонной ночи,
И вовсе я не мог сомкнуть
Встревоженные очи.
А. А. Тучкову
(21 июля)
Я знаю, друг, что значит слово мать,
Я знаю — в нем есть мир любви чудесный,
Я знаю — мать прискорбно потерять
И сиротой докончить путь безвестный.
Я матери лишился с детских лет,
И нет ее в моем воспоминанье,
Но сколько раз, забыв земной наш свет,
Носился к ней я в пламенном желанье!
И знаешь, друг, душе в ее скорбях
Есть тайное, святое утешенье
Знать, что душа родная в небесах
Ее хранит и в горе и в смятенье.
И вот, когда вечернею порой
Ты взглянешь вдруг на небо голубое —
Подумаешь: вот матери родной
С любовью тень несется надо мною.
И вот, когда толпу людей пустых
Вдруг оскорбил в порыве благородном
Ты правды чистой голосом свободным, —
Тебе не страшны будут козни их:
Ведь на тебя из горнего селенья
Взирает мать с улыбкой одобренья.
Чего хочу?.. Чего?
Чего хочу?.. Чего?.. О! так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что кажется порой — их внутренней тревогой
Сожжется мозг и разорвется грудь.
Чего хочу? Всего со всею полнотою!
Я жажду знать, и подвигов хочу,
Еще хочу любить с безумною тоскою,
Весь трепет жизни чувствовать хочу!
А втайне чувствую, что все желанья тщетны,
И жизнь скупа, и внутренно я хил,
Мои стремления замолкнут безответны,
В попытках я запас растрачу сил.
Я сам себе кажусь подавленным страданьем,
Каким-то жалким, маленьким глупцом,
Среди безбрежности затерянным созданьем,
Томящимся в брожении пустом…
Дух вечности обнять за раз не в нашей доле,
А чашу жизни пьем мы по глоткам,
О том, что выпито, мы все жалеем боле,
Пустое дно все больше видно нам;
И с каждым днем душе тяжеле устарелость,
Больнее помнить и страшней желать,
И кажется, что жить — отчаянная смелость;
Но биться пульс не может перестать,
И дальше я живу в стремленье безотрадном,
И жизни крест беру я на себя,
И весь душевный жар несу в движенье жадном,
За мигом миг хватая и губя.
И все хочу!.. Чего?.. О! так желаний много,
Так к выходу их силе нужен путь,
Что кажется порой — их внутренней тревогой
Сожжется мозг и разорвется грудь.