Архив стихотворений Николая Огарева

Я сплю иль нет?.. Что это — ночь иль день?
Пора ли встать? Иль медленная лень
Даст мне понежиться, и члены порасправить,
И полусонный мозг на волю грез оставить?..
День без утра иль утро без зари…
Опять туман! Куда ни посмотри —
Сырое реянье в протяжном колебанье…
Все зыбь — как на море. Я, точно наяву,
Куда-то вдаль на корабле плыву —
С волны и на волну в размеренном качанье.
Исчезли берега, в тумане небеса,
И только плеск кругом, все только плеск бессвязный,
Безостановочный, глухой, однообразный,
Да ветер свищет в паруса.

Куда плыву? С чего сердечный трепет?
Не близки ли знакомые края?
И ты не лжешь — надежды тайный лепет?
Чу — в воздухе морозная струя!
Туман упал под ледяным дыханьем,
И ярко блещет день ликующим сияньем.
Передо мной лежит и искрится вдали
Равнина белая в серебряной пыли;
По ней, где кучками, а где поодиночке,
Чернеются рассеянные точки —
Дома, деревни, города,
И люди жмутся как стада.
Прощай, плавучий дом с свободным красным флагом!..
На лед прибережный ступил я скользким шагом
И, пробирался утоптанной тропой,
Я миновал сугроб, метелью нанесенный,
И выхожу на путь, санями улощенный…
Печален плоский край с замерзшею рекой!
Безвестным странником вхожу я в город людный,
Прямые улицы, высокие дома…
Знакомый мне дворец, знакомая тюрьма,
И медный богатырь в посадке многотрудной,
Сто лет уже взмощенный на гранит,
На медной лошади безмолвие хранит.
А люди около мелькают постоянно:
Курьеры вскачь спешат, как на пожар,
Летит жандарм — архангел царских кар;
Чернильный мученик — чиновник бесталанный,
Пешком усердствует со связкою бумаг;
Идут ряды солдат — сто ног в единый шаг,
И всюду суета да грохот барабанный…
Лишь редкий гость — брадатый раб, мужик —
Сторонится и головой поник,
Глядя в унынии на город чужестранный.
Бывало, тоже гость, невольный иль незваный,
Тоскуя, проклинал я бледный небосклон,
Мундиры и гранит, весь новый Вавилон,
И мерил с ужасом его тупую силу…
Теперь я знаю, он — торопится в могилу.

Толпа стоит без шляп,— и в санках проскакал,
В шинели до ушей, какой-то генерал —
Вид озабоченный, военная посадка,
И зыбкость помысла, и робкая оглядка…
Знакомым призраком он показался мне,
Его, мне помнится, я видел — но во сне.
То было в ночь, темно сошедшую в молчанье,
Над целою страной, томившейся в страданье,
То было в ночь вослед за незабвенным днем,
Когда все в трауре, с торжественным пеньём,
Огромного венчанного злодея
Похоронили, не жалея:
В ту ночь, во сне, передо мной стоял
В порфире и венце вот этот генерал…
Ступай себе пока!.. А мне своя дорога.

И я на тройке быстроногой
Скачу по скатам и холмам,
Да по бревенчатым мостам,
То полем безрубежно белым,
То бором мрачно поседелым.
По глади снежной тройка мчит,
Через ухаб, нырнув, летит,
Метет и жмется по сугробью,
И колокольчик мелкой дробью
И замирает и звенит.

И гаснет день, и звезды ночи —
Небес бесчисленные очи —
Сквозь тьму глядят на белый путь.,.
Но мне не время отдохнуть.
Пусть дни и ночи, свет со тьмою,
Бегут, чредуясь меж собою,—
Не успокоюсь до конца,
С упорством вечного гонца;
Пренебрегу, покуда можно,
Пока не слег в тиши гробов,
Дороги усталью тревожной,
Седою усталью годов.

И идут дни, и следом идут ночи,
Уж холод сдал, и слышу я весну;
Посыпал дождь в замену мокрых клочий,
И рыхлый снег утратил белизну.
Полозья в земь ударились с упором…
Седлай коня! И дальше в путь!
И в топь и вплавь, по кочкам и
Я проберуся как-нибудь!

Чернеет почва из-под снегу,
Ручьи сбегают в глубь долин,
И речка мутная с разбегу
Уносит вдаль обломки льдин.
Уже поля рядиться стали
В зеленый полог озимей,
Листом по роще зашептали
Побеги свежие ветвей;
Уж первый гром затих с раскатом,
Облекся вечер мирным златом;
При лунном трепете лучей
Защелкал первый соловей.

О! как баюкает томленьем сладострастья
Весенней неги мягкий звук!
Но мне не до него! я вырос вон из счастья,
Мне нужен толк да сила рук.
Мой путь с утра идет дремучим бором…
А вот и ночь, и скат береговой,
Река — что море — не окинешь взором,
И месяц всплыл над синей мглой.
Внизу у отмели пологой
Стоит бурлак с ладьей убогой.
Бурлак, вези! Пора пришла!
Ладья скользит, и волны мчатся,
И брызги искрами дробятся
Под взмахом мощного весла.
Плыву, молчу от ожиданья,
От нетерпенья и желанья,
А тут и волны, и луна,
И плеск, и блеск, и тишина…

Свежеет воздух, ночь бледнеет,
И сумрак трепетный редеет.
Заря! заря! Я различить могу
Кусты на дальнем берегу.
И вижу я: стоит толпа народа,
Кричит: «Скорей! сюда! сюда! свобода!»
И голос, точно дальний зов,
Поет… и песня так знакома!
И подхватили с силой грома
Ее сто тысяч голосов:

«Из-за матушки за Волги,
Со широкого раздолья,
Поднялась толпой-народом
Сила русская, сплошная.
Поднялась спокойным строем
Да как кликнет громким кличем:
Добры молодцы, идите,
Добры молодцы, сбирайтесь —
С Бела-моря ледяного,
Со степного Черноморья,
По родной великой Руси,
По Украине по казацкой,
Отстоим мы нашу землю,
Отстоим мы нашу волю,
Чтоб земля нам да осталась,
Воля вольная сложилась,
Барской злобы не пугалась,
Властью царской не томилась!..»

Ладья причалила, я выпрыгнул на берег…

И если б мне пришлось прожить еще года
До сгорблой старости, венчанной сединою,
С восторгом юноши я вспомню и тогда
Те дни, где разом все явилось предо мною,
О чем мне грезилось в безмолвии труда,
В бесцветной тишине унылого изгнанья,
К чему душа рвалась в годину испытанья:
И степь широкая, и горные хребты —
Величья вольного громадные размеры,
И дружбы молодой надежды и мечты,
Союз незыблемый во имя тайной веры;
И лица тихие, спокойные черты
Изгнанников иных, тех первенцев свободы,
Создавших нашу мысль в младенческие годы.
С благоговением взирали мы на них, я
Пришельцев с каторги, несокрушимых духом,
Их серую шинель — одежду рядовых…
С благоговением внимали жадным слухом
Рассказам про Сибирь, про узников святых
И преданность их жен, про светлые мгновенья
Под скорбный звук цепей, под гнетом заточенья.
И тот из них, кого я глубоко любил,
Тот — муж по твердости и нежный, как ребенок,
Чей взор был милосерд и полон кротких сил,
Чей стих мне был, как песнь серебряная,
В свои объятия меня он заключил,
И память мне хранит сердечное лобзанье,
Как брата старшего святое завещанье.

К М. Л. Огаревой

1

18 декабря, вечером

Хочу еще письмо писать
От делать нечего и скуки
И время длинное разлуки
Стихом причудливым занять.
Я здесь один и словно в пытке:
Тоска, и на сердце темно;
Сижу на месте, а давно
Мне быть хотелось бы в кибитке,
Как все живут, и я живу:
Все недоволен всем на свете;
Зимой скучаю я об лете,
А летом зиму я зову;
В Москве разладил я с Москвою,
В деревне грустно по Москве, —
Кататься буду по Неве —
И стану рваться в степь душою.
Что делать? — так устроен свет!
У всех неясное стремленье,
Все ищут с жизнью примиренья,
И я ищу — да, видно, нет.
Порою люди надоели,
Там недоволен сам собой;
Тоскуешь часто день-деньской
И ночь не спится на постеле.
Грустить, желать! — к чему желанья?
Что надо, то устроит бог,
Желал же Фауст — да не мог
Объехать с солнцем мирозданья!..
Но все мне на груди твоей
Бывает сладко так, Мария.
О! есть мгновения святые,
Где я далек тоски моей.
Есть сладость — сладость поцелуя,
Есть в мире счастие — любовь —
И в этом жизнь для сердца вновь
И веру юную найду я.

2
Попозже

Дай расскажу тебе, мой друг,
Всю жизнь мою. «Зачем? — ты скажешь, —
Ты нового мне не расскажешь,
Я знаю все. К тому же вдруг
Сказать всю жизнь — как это много!»
Да так хочу — что ж делать с тем?
Потребность не уймешь ничем, —
Итак, послушай, ради бога,
Я не могу не говорить,
Здесь много так воспоминаний,
Здесь осужден былых преданий
Я в память много приводить.
Здесь был ребенком я. Тогда
Я молчалив, как ныне, был,
Бродить я по саду любил;
Сидеть на берегу пруда,
Когда на запад день склонялся,
По лону вод, как жар, горел,
А я все на воду смотрел,
Где тихо поплавок качался, —
Смотрел и ждал, когда придет,
Крючок обманчивый лаская,
Играть им рыбка золотая
И быстро с ним ко дну мелькнет.

К В. А. Панаеву

Когда в цепи карет, готовых для движенья,
Нашли вы место наконец,
И приютились, как мудрец,
Меж девственных старух избегнув искушенья,
И взвизгнул роковой свисток,
И в дальний путь вас пар увлек;
Смущен, как человек пред диким приговором,
За быстрым поездом следил я долгим взором,
Пока он скрылся — и за ним,
Помедлив, разлетелся дым;
Пустынно две бразды железные лежали,
И я пошел домой, исполненный печали…

Так вы уехали!.. А длинный разговор
Еще звучит в ушах, как дружелюбный спор,
Но обоюдные запросы и сомненья
Уныло на душе остались без решенья.
Что эти сумерки — пророчат ли рассвет?
Иль это вечер наш и ночь идет вослед?
Что миру — жизнь иль смерть готова?
Возникнет ли живое слово?
Немое множество откликнется ль на зов?
Иль веру сохранит в ношение оков?
Как это знать!.. Так сеятель усталый
Над пашнею, окончив труд немалый,
Безмолвствуя в раздумии стоит
И на небо и на землю глядит:
Прольется ль свежий дождь над почвой оживленной
Или погибнет сев, засухою спаленный?

Я знаю — с родины попутный ветр пошел,
Заря проснулася над тишиною сел;
Как древний Ной — корабль причалил к Арарату,
И в море тихое мы пролагаем путь,
Как мирный мост, как связь востоку и закату,
И плавно хочет Русь все силы развернуть.
Я знаю — с берега Британии туманной
Живою жилою под морем нить прошла
До мира нового… И вот союз желанный!
И так и кажется, что расступилась мгла —
И наши племена, с победной властью пара,
Дорогу проведут вокруг земного шара.
Оно торжественно! И воздух свежих сил
Так дышит верою в громадность человека…
А тут сомнение и веянье могил
Невольно чуется при замиранье века.
И вижу я иные племена —
Тут — за морем… Их жажда — кровь, война,
И, хвастая знаменами свободы,
Хоть завтра же они скуют народы,
Во имя равенства все станет под одно,
Во имя братства всем они наложат цепи,
Взамен лесов и нив — всё выжженные степи,
И просвещение штыками решено —
И будет управлять с разбойничьей отвагой,
Нахальный генерал бессмысленною шпагой.

Чем это кончится? Возьмет ли верх палач
И рабства уровень по нас промчится вскачь,
Иль мир поднимется из хаоса и муки
При свете разума, при ясности науки?
Как это знать? Над пашнею стою,
Как сеятель, и голову мою
Готов сложить без сожаленья;
Но что же мой последний миг —
Он будет ли тяжелый крик
Иль мир спокойного прозренья?..

Вас проводя, так думал я, друг мой,
В безмолвии, когда я шел домой,—
Но обоюдные запросы и сомненья
Уныло на душе остались без решенья.

К подъезду! — Сильно за звонок рванул я —
Что, дома? — Быстро я взбежал наверх.
Уже ее я не видал лет десять;
Как хороша она была тогда!
Вхожу. Но в комнате все дышит скукой,
И плющ завял, и сторы спущены.
Вот у окна, безмолвно за газетой,
Сидит какой-то толстый господин.
Мы поклонились. Это муж. Как дурен!
Широкое и глупое лицо.
В углу сидит на креслах длинных кто-то,
В подушки утонув. Смотрю — не верю!
Она — вот эта тень полуживая?
А есть еще прекрасные черты!
Она мне тихо машет: «Подойдите!
Садитесь! рада я вам, старый друг!»
Рука как желтый воск, чуть внятен голос,
Взор мутен. Сердце сжалось у меня.
«Меня теперь вы, верно, не узнали…
Да — я больна; но это все пройдет:
Весной поеду непременно в Ниццу».
Что отвечать? Нельзя же показать,
Что слезы хлынули к глазам от сердца,
А слово так и мрет на языке.
Муж улыбнулся, что я так неловок.
Какую-то я пошлость ей сказал
И вышел. Трудно было оставаться —
Поехал. Мокрый снег мне бил в лицо,
И небо было тускло…

(Подражание Гейне)

Отравляясь никотином,
Отравляясь алкоголем,
С неизвестным господином
Ехал я ричмондским полем.

На вершине омнибуса
Мы молчали — не по ссоре,
А затем, что оба — вкуса
Не нашли мы в разговоре.

Мы молчали всю дорогу,
Все, что в мыслях — было скрыто,
И лошадки понемногу
Доплелись до Гаммерсмита.

Тут мы слезли. Он лукаво
Улыбнулся, но без гнева,—
И пошел себе направо,
Я пошел себе налево.

Огни, и музыка, и бал!
Красавиц рок, кружась, сиял.
Среди толпы, кавказский воин,
Ты мне казался одинок!
Твой взгляд был грустен и глубок
От тайного движенья неспокоен.

Тупой ли долг, любви ль печаль
Тебя когда-то гнали вдаль?
Или безвыходное горе?
Иль жажда молодой мечты —
Увидеть горные хребты
И посмотреть на юг и сине море?

И, возвратясь из тех сторон,
Ты, может, мыслью удручен,
Что — раб безумия и века —
Ты на войне был палачом,
И стало жаль тебе потом,
Что ни с чего зарезал человека?

А впрочем, может быть, что ты —
Питомец праздной пустоты —
Сидел усталый и бездушный,
А я сочувствие к тебе
Смешно натягивал в себе —
По-прежнему мечтатель простодушный.

Благодарю тебя, о провиденье,
Благодарю, благодарю тебя,
Ты мне дало чудесное мгновенье,
Я дожил до чудеснейшего дня.
Как я желал его! В душе глубоко
Я, как мечту, как сон, его ласкал —
Сбылась мечта, и этот миг высокой
Я не во сне, я наяву узнал.
Любовь и дружба! вы теперь со мною,
Теперь вы вместе, вместе у меня —
О боже мой, я радостной слезою
Благодарю, благодарю тебя.
Благодарю! О, с самого рожденья
Ты два зерна мне в душу посадил,
И вот я два прекрасные растенья
Из них, мой боже, свято возрастил.
Одно — то дуб с зелеными листами,
Высокий, твердый, гордою главой
Он съединился дивно с небесами
И тень отрадно бросил над землей.
Другое — то роскошное явленье,
То южных стран душистое дитя,
Магнолия — венец всего творенья…
О боже мой, благодарю тебя.
Любовь и дружба! — вы теперь со мною.
Друзья! так обнимите же меня.
Вот вам слеза, — пусть этою слезою
Вам скажется, что ощущаю я…

Дитя мое, тебя увозят вдаль…
Куда? Зачем? Что сделалось такое?
Зачем еще тяжелую печаль
Мне вносит в жизнь безумие людское?
Я так был рад, когда родилась ты!..
Чуть брезжил день… И детские черты,
И эта ночь, и это рассветанье —
Все врезалось в мое воспоминанье.

Вот скоро год слежу я за тобой —
Как ты растешь, как стала улыбаться,
Как ищет слов неясный лепет твой
И стала мысль неясно пробиваться…
И есть чутье в сердечной глубине:
Ручонками ты тянешься ко мне
И чувствуешь невольно вдохновенно,
Что я тот друг, чья ласка неизменна.

И страшно мне: ну! будешь ты больна?..
Не я тебя утешу в час недуга…
Ну! ты умрешь?.. Нет! это призрак сна,
Безумный бред ненужного испуга…
Ты вырастешь!— Но нежный возраст твой,
Дитя мое, взлелеется не мной,
Не я вдохну тебе, целуя руки,
Ни первых слов, ни первых песен звуки.

Не я возьмусь при раннем блеске дня
Иль в лунный час спокойного мерцанья
Тебя учить, безмолвие храня,
Глубокому восторгу созерцанья.
Не я скажу,— как в книге мысль сама
Из букв сложилась в летопись ума,
Не я внушу порыв души свободный
К святой любви и жертве благородный.

И страшно мне: в мой передсмертный час
Не явится ко мне твой образ милый;
Улыбка уст и ясность детских глаз
Мелькнут, как скорбь, по памяти унылой…
Но решено: тебя увозят вдаль…
Дитя мое, я утаю печаль
И детского спокойствия незнанья
Не возмущу тревогою страданья.

Мне было скучно в разговоре
Натягивать мой бедный ум,
Чтоб толковать о всяком вздоре,
Как ни попало, наобум…
И я урвался, одинокой,
К зеленым рощам и полям,
И там бродил в тиши глубокой
Печальным преданный мечтам.
Мне было грустно — вспоминал я
Другие рощи и поля,
Где, милый друг, с тобой блуждал я
И сладко так любил тебя.

О! тяжело забыть душою
Любви пленительный привет,
И день и ночь с одной тоскою
Себе твердить: ее здесь нет;
И отвыкать от женской ласки,
И ночью тихо не лобзать
Полузатворенные глазки,
Лобзаньем утра не встречать,
Проститься с тем, что было мило,
Грустить безмолвно каждый час…
О! тяжело… слеза уныло
Рукой стирается не раз.

Сон был нарушен. Здесь и там
Молва бродила по устам,
Вспыхала мысль, шепталась речь —
Грядущих подвигов предтечь;
Но, робко зыблясь, подлый страх
Привычно жил еще в сердцах,
И надо было жертвы вновь —
Разжечь их немощную кровь.
Так, цепенея, ратный строй
Стоит и не вступает в бой;
Но вражий выстрел просвистал —
В рядах один из наших пал!..
И гнева трепет боевой
Объемлет вдохновенный строй.
Вперед, вперед! разрушен страх —
И гордый враг падет во прах.

Ты эта жертва. За тобой
Сомкнется грозно юный строй.
Не побоится палачей,
Ни тюрьм, ни ссылок, ни смертей,
Твой подвиг даром не пропал —
Он чары страха разорвал;
Иди ж на каторгу бодрей,
Ты дело сделал — не жалей!

Царь не посмел тебя казнить…
Ведь ты из фрачных… Может быть,
В среде господ себе отпор
Нашел бы смертный приговор…
Вот если бы тебя нашли
В поддевке, в трудовой пыли —
Тебя велел бы он схватить
И, как собаку, пристрелить.
Он слово «казнь» — не произнес,
Но до пощады не дорос.
Мозг узок, и душа мелка —
Мысль милосердья далека.
Но ты пройдешь чрез те места,
Где без могилы и креста
Недавно брошен свежий труп
Бойца, носившего тулуп.
Наш старший брат из мужиков,
Он первый встал против врагов,
И волей царскою был он
За волю русскую казнен.
Ты тихо голову склони
И имя брата помяни.

Закован в железы с тяжелою цепью,
Идешь ты, изгнанник, в холодную даль,
Идешь бесконечною снежною степью,
Идешь в рудокопы на труд и печаль.
Иди без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья,

И верь неослабно, мой мученик ссыльный,
Иной рудокоп не исчез, не потух —
Незримый, но слышный, повсюдный, всесильный
Народной свободы таинственный дух.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Он роется мыслью, работает словом,
Он юношей будит в безмолвье ночей,
Пророчит о племени сильном и новом,
Хоронит безжалостно ветхих людей.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Он создал тебя и в плену не покинет,
Он стражу разгонит и цепь раскует,
Он камень от входа темницы отдвинет,
На праздник народный тебя призовет.
Иди ж без унынья, иди без роптанья,
Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Тихо в моей комнатке,
И кругом все спит,
Свечка одинокая
Предо мной горит.

Посмотрю ль в окошечко —
Все темно кругом,
Не видать и улицы
В сумраке ночном.

Звездочки попрятались,
На небе темно,
Тучами подернулось
Черными оно.

Ветер воет жалобно
Под моим окном,
И метель суровая
Все стучит по нем.

Страшно мне смотреть туда,
В сумрачную даль,
И ложится на душу
Тайная печаль.

Тихо в моей комнатке,
И кругом все спит,
Свечка одинокая
Предо мной горит.

День за день — робко — шаг за шаг,
Как тени скользкие во мрак
Иль как неверные преданья,
Теряются воспоминанья,
Бледнеют прошлого черты…
Всю жизнь мне кажется, что ты —
Напрасный мученик движенья,
Скиталец в даль без возвращенья,
Выходишь из дому, где жил,
И кто-то там тебя любил,
Ты тоже сам любил кого-то,
И ты ль кого, тебя ли кто-то
С бездушьем детским оскорбил.
Тая любовь, скрывая муку,
Пожал ты грустно чью-то руку
И вышел медленной стопой…
Дверь затворилась за тобой.
Ты проходил по длинной зале,
Лежал в печальной полумгле
Мертвец знакомый на столе,
И ты шаги направил дале,
В последний раз с немой тоской
Ему кивнувши головой.
И шел ты длинным коридором,
Глядя на выход робким взором,
И с длинной лестницы спустясь,
Внутри дрожа, рукой тревожной
Последней двери ключ надежной
Ты повернул в последний раз,
И дверь, отхлынув, заперлась.
Один стоял ты середь ночи,
Светил фонарь надстолбный в очи,
И долго тень твоей спины
Не отрывалась от стены.
Когда ж последние ступени
Того заветного крыльца
Сошел ты тихо до конца,—
Дрожали слабые колени.
Вдоль улицы в безлюдный час
Ты шел уныло, бесприютно,
Глядел назад ежеминутно,
Глядел назад, и каждый раз
Фонарь бледнел, потом погас,
Еще виднелся ночью томной
Высокий дом, как призрак темный,
И он исчез в далекой мгле,
Как гроб в наваленной земле.
И новый день с иной страною…
Другие люди, новый дом,—
Опять любовь и горе в нем,
И снова в путь,— и за собою
Ты видишь, как, едва горя,
Бледнеет пламя фонаря.
И что ж осталось от скитанья,
Где, повторяясь шаг за шаг,
Уходят вспять воспоминанья,
Как тени скользкие во мрак?
Глухая боль сердечной раны
Да жизни сказочные планы…

(Посвящено гр. Р[остопчино]й)

Теперь идет существованье
С однообразием водны…
Но миг случайный, намеканье —
И будит вновь воспоминанье
Давно утраченные сны.
Так звук внезапный, воскрешает
Всю песнь забытую — и вот
Знакомый голос оживает,
Знакомый образ восстает;
Из-за туманов ночи мрачной
Восходит жизнь прошедших лет,
Облечена в полупрозрачный,
Полузадумчивый рассвет.
Все это только род вступленья,
Чтобы сказать, что как-то раз,
Тревожа тени из забвенья,
Случайно вспомнил я о вас,
Воскресло в памяти унылой
То время светлое, когда
Вы жили барышнею милой
В Москве, у Чистого пруда.
Мы были в той поре счастливой,
Где юность началась едва,
И жизнь нова, и сердце живо,
И вера в будущность жива.
Двором широким проезжая,
К крыльцу невольно торопясь,
Скакал, бывало, я, мечтая —
Увижу ль вас, увижу ль вас!
Я помню (годы миновали!),
Вы были чудно хороши,
Черты лица у вас дышали
Всей юной прелестью души.
В те дни, когда неугомонно
Искало сердце жарких слов,
Вы мне вручили благосклонно
Тетрадь заветную стихов.
Не помню — слог стихотворений
Хорош ли, не хорош ли был,
Но их свободы гордый гений
Своим наитьем освятил.
С порывом страстного участья
Вы пели вольность и слезой
Почтили жертвы самовластья,
Их прах казненный, но святой.
Листы тетради той заветной
Я перечитывал не раз,
И снился мне ваш лик приветный,
И блеск, и живость черных глаз.
Промчалась, полная невзгоды,
От вас далеко жизнь моя;
Ваш милый образ в эти годы
Как бы в тумане помнил я.
И как-то случай свел нас снова
В поре печальной зрелых лет —
Уже хотел я молвить слово,
Сказать вам дружеский привет;
Но вы какому-то французу
Свободу поносили вслух
И русскую хвалили музу
За подлый склад, за рабский дух,
Меня тогда вы не узнали,
И я был рад: я увидал,
Как низко вы душою пали,
И вас глубоко презирал.
Скажите — в этот вечер скучный,
Когда вернулись вы домой,
Ужель могли вы равнодушно
На ложе сна найти покой?
В тиши угрюмой ночь глухая,
Тоску и ужас навевая,
Вам не шептала ли укор,
Что вы отступница святыни,
Что вы с корыстию рабыни
Свой голос продали за вздор?..
Мне жалко вас. С иною дамой
Я расквитался б эпиграммой,—
Но перед вами смех молчит,
И грозно речь моя звучит:
Покайтесь грешными устами,
Покайтесь искренно, тепло,
Покайтесь с горькими слезами,
Покуда время не ушло!
Просите доблестно прощенья
В измене ветреной своей —
У молодого поколенья,
У всех порядочных людей.
Давно расстроенную лиру
Наладьте вновь на чистый строй;
Покайтесь,— вам, быть может, миру
Сказать удастся стих иной,—
Не тот напыщенный, жеманный,
Где дышит холод, веет тьма,
Где все для сердца чужестранно
И нестерпимо для ума;
Но тот, который, слух лаская,
Звучал вам в трепетной тиши
В те дни, когда вы, расцветая,
Так были чудно хороши.
Не бойтесь снять с себя личину
И обвинить себя самих:
Христос Марию Магдалину
Поставил выше всех святых!
И нет стыда просить прощенья,
И сердцу сладостно прощать…
И даже я на примиренье
Готов по правде вам сказать —
И слов моих тем не ослаблю:
Я б и Клейнмихелю простил,
Когда б он девственную саблю
За бескорыстность обнажил.

Ну, прощай же, брат! я поеду в даль,
Не сидится на месте, ей-богу!
Ведь не то чтоб мне было вас не жаль,
Да уж так — собрался я в дорогу.

И не то чтоб здесь было худо мне,
Нет! мне все как-то близко, знакомо,
Ну, и дом, и сад, и привык к стране:
Хорошо, знаешь,— нравится дома.

И такое есть, о чем вспомнить мне
Тяжело, а забыть невозможно;
Да не все ж твердить о вчерашнем дне —
Неразумно, а может, и ложно!

И вот видишь, брат, так и тянет в путь,
Погулять надо мне на просторе,
Широко пожить, на людей взглянуть,
Да послушать гульливое море.

Много светлых стран, много чудных встреч,
Много сладких слов, много песен…
Не хочу жалеть! Не хочу беречь!
Ну, прощай! Мир авось ли не тесен.

«Ты откуда, туча, туча,
Пролетаешь над горой?
Не встречался ли могучий
Воин где-нибудь с тобой?

Свеж, как утро молодое,
Прям, как тополь средь полей,
Смел, как лев в отваге боя,
Конь его тебя быстрей
Пролетает средь степей?»

Туча мрачно отвечала:
«Нет, его я не видала».

Плачет дева над рекой:
«Ах! — ему я говорила, —
Не ходи, мой милый, в бой,
Не бросай своей ты милой.
Иль милей тебе война
Тайных в полночи свиданий,
С девой сладостного сна,
С девой пламенных лобзаний?
Но коня он оседлал
И на битву ускакал».

«Ты отколь летишь, орлица?
Не видала ли порой,
В блеске утренней денницы
Скачет воин молодой?
Гордо смотрит под чалмою,
Нет усов его черней,
Брови высятся дугою,
И еще твоих очей
Очи воина ярчей?»

И орлица отвечала:
«Нет, его я не видала».

Плачет дева над рекой:
«Ах, — ему я говорила, —
Не ходи, мой милый, в бой,
Не бросай своей ты милой,
И, когда взойдет луна,
Сон мы стражи околдуем,
Ты придешь на ложе сна,
Ты придешь за поцелуем,
Но коня он оседлал
И на битву ускакал».

«Ты отколь в пути летучем,
Буря, мчишься надо мной?
Буря! с витязем могучим
Не встречалась ли порой?

Пылко сердце молодое,
Нет любви его жарчей,
Он спешит на праздник боя,
Конь его тебя быстрей
Пролетает средь степей».

Буря с свистом отвечала:
«В поле мертвого видала».

Плачет дева над рекой:
«Ах! — ему я говорила, —
Не ходи, мой милый, в бой,
Не бросай своей ты милой.
Унесла его война!
Не дождусь его лобзанья!
Так умчи ж меня, волна,
К другу, к другу на свиданье».
И над трупом злобный вал
Белой пеной заплескал.