Архив стихотворений Николая Огарева

Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем,
Мы в жизнь вошли с неробкою душой,
С желаньем истины, добра желаньем,
С любовью, с поэтической мечтой,
И с жизнью рано мы в борьбу вступили,
И юных сил мы в битве не щадили.

Но мы вокруг не встретили участья,
И лучшие надежды и мечты,
Как листья средь осеннего ненастья,
Попадали и сухи и желты, —
И грустно мы остались между нами,
Сплетяся дружно голыми ветвями.

И на кладбище стали мы похожи:
Мы много чувств, и образов, и дум
В душе глубоко погребли… И что же?
Упрёк ли небу скажет дерзкий ум?
К чему упрёк?.. Смиренье в душу вложим
И в ней затворимся — без желчи, если можем.

На севере туманном и печальном
Стремлюся я к роскошным берегам
Иной страны — она на юге дальном.
Лечу чрез степь к знакомым мне горам —
На них заря блестит лучом прощальным;
Я дале к югу — наконец я там,
И, нежась, взор гуляет на просторе,
И Средиземное шумит и плещет море.

Италия! опять твой полдень жаркий,
Опять твой тёмно-синий небосклон,
И ропот волн немолчный, блеск их яркий,
При лунной ночи пахнущий лимон,
Рыбак на море тихом с утлой баркой,
И чёрный локон смуглолицых жён.
И всё там страсть, да песни, да картины,
Да Рима старого роскошные руины.

В Италии брожу и вновь тоскую:
Мне хочется опять к моим снегам,
Послушать песню грустную, родную,
Лететь на тройке вихрем по степям,
С друзьями выпить чашу круговую,
Да поболтать по длинным вечерам,
Увидеть взор спокойный, русый локон,
Да небо серое сквозь полумёрзлых окон.

На море тихое ложится мрак ночной,
И небо синее усеялось звездами;
Шумит колёсами и пену под собой
Взбивает пароход, качаясь над водами;
За ним волна, кипя, бежит двумя браздами
И вьётся чёрный дым густою полосой,
И чайка поздняя вкруг мачты с криком вьётся,
А море звучное чуть плещется и льётся.

На палубе умолк докучный разговор,
Товарищей моих в каютах сон объемлет;
У борта я один. Печально ищет взор
Знакомой стороны, где дальний берег дремлет;
Но песен рыбака уже мой слух не внемлет.
Едва чернеется цепь отдалённых гор,
Как смутная черта… она исчезнет вскоре,
И только небеса останутся да море.

Италия, мне жаль твоих роскошных стран!
Картины дальние ещё воспоминанье
Рисует тихо мне. То, сквозь ночной туман,
В Сорренто веет мне садов благоуханье,
То Рима предо мной унылая Кампанья
И лица строгие надменных поселян;
То слышен вёсел плеск, и дожей дом угрюмый
Наводит на душу таинственные думы.

Но я бегу от вас, волшебные места!
Ещё в ушах моих все звуки южных песен,
Но жизнь людей твоих, Италия, пуста!
В них дух состарелся, и мир твой стал мне тесен:
Везде развалина немая, смерть да плесень!
Лепечут о былом бессмысленно уста,
А головы людей в тяжёлом сне повисли…
Теперь бегу искать движенья новой мысли.

И примет странника иная сторона,
Где жизнью всё кипит и в людях дышит сила,
И труд приносит плод, и нива их пышна,
И ясно разум их наука озарила,
И жажда в каждом есть, чтоб всем им лучше было.
Туда, мой пароход! Но вот уже луна
Взошла над влажною пустынею печально —
Прощай, Италия! исчез твой берег дальной…

И всё ж мне жаль тебя! Любил я созерцать
Тебя, как мёртвую красавицу влюблённый:
И взор уже потух, и краски не видать,
А роскошь веет с уст в улыбке сохранённой,
И будто то не смерть, а час покоя сонный,
И негу, кажется, объятья могут дать
Ещё так сладостно, томительно, тревожно,
Что, миг проживши в них, и умереть бы можно.

Италия! не раз хотеться будет мне
Вновь видеть яркость дня и синей ночи тени,
Забыться и забыть в прозрачной тишине
И старость детскую заглохших поколений,
И скорбь моей души, усталой от волнений.
Прощай! да берег твой почиет в мирном сне,
Меж тем как ухожу я в путь мой бесконечный
Среди бродячих волн и дум, не спящих вечно!

Вы знаете: победа дряхлой власти
Свершилася. Погибло, как мятеж,
Свободы дело, рушилось на части,
И деспотизм помолодел и свеж.
Безропотно, как маленькие дети,
Они свободу отдали тотчас,
В смущении боясь отцовской плети,
И весь восторг, как шалость, в них погас.

Вы знаете: в Европе уже ныне
Не сыщется ни одного угла,
Где б наша жизнь, верна своей святыне,
Светло и мирно кончиться могла.
Вы не зарезались? Ещё, быть может,
Жить хочется? Так что ж? Скорей, скорей!
Бегите в степь, где разве вихрь тревожит,
В Америку — туда, где нет людей!
И, до седин бесплодно доживая,
С отчаяньем в груди умрите там,
Забыть стараясь и не забывая,
Что всё, что в жизни было свято вам,
Мечты свободы, ваши убежденья
Не нужны никому — и все замрут,
Как всякие безумные мученья,
Как всякий мозга бесполезный труд!

Я виноват, быть может, в многом,
И жил я, сам себя губя,
Но по разборе жёстко-строгом
Ещё могу сказать и я,
Что, как и прежде, так и ныне,
Не менее, чем кто-нибудь,
Остался верен я святыне,
Которой век дышала грудь.
И, несмотря на скорбь и скуку,
На дне осевшую от лет,
Ты беззапятнанной мне руку
В час расставанья дашь вослед.
И дашь в твоей душе, как прежде,
Мне тот же мирный уголок,
Где каждой мысли и надежде
Всегда приют найти я мог.
Но если, вняв мольбе суровой,
Ты отказался от меня,
Тогда прости, мой Каин новый,
И позабудь скорей меня.

Когда сменился день молчаньем тёмной ночи,
Дремота смутная мне налегла на очи,
И вижу я: на площади народ,
И слышен звон с высоких колоколен,
И юный царь торжественно грядёт
В порфире и венце, сияющ и доволен;
За ним попы, бояре и полки,
Хвалебный гимн гремит, блестят штыки…
Но мною обуял внезапно гнев священный,
Я бросился к царю и дланью дерзновенной
С его главы сорвал златой венец
И бросил в прах, и растоптал на части —
«Довольно! — я вскричал, — погибни наконец
Вся эта ветошь ненавистной власти!»
Пророческая мощь мою вздымала грудь,
А царь бледнел, испуганный и злобный;
В народе гул прошёл громоподобный,
И, как морская зыбь, грозы почуя путь,
Растёт из тишины, в которой ей дремалось, —
Тысячеглавая толпа заколебалась…

Я наконец оставил город шумный,
Из душных стен я вырвался на миг;
За мною смолкнул улиц треск безумный
И вдалеке докучный говор стих,
И вот поля равниною безбрежной
В вечернем блеске дремлют безмятежно.

Люблю я вас, вечерние отливы
И с далью неба слитый край земли,
Цветок лазурный между жёлтой нивы
И птички песню звонкую вдали.
О, как давно уже в тиши раздольной
Я не дышал беспечно и привольно!

Мне хорошо… но отчего ж так грустно?
Душа мягка и вместе больно ей,
И сельский быт невинный, безыскусный
Меня томит, как память детских дней.
Утратилось невинности значенье,
Тоскует грудь в тяжёлом умиленьи.

О, по душе прошло с тех пор так много —
Гнёт истины, ошибок суета,
Порок, страстей безумная тревога,
И сладкой жажды чувствовать тщета,
Рассудка власть и грозная работа,
И мелкой жизни мелкая забота.

Поля, поля! ваш мир меня объемлет,
Но кротких чувств он не приносит мне;
Как прежде, сердце в тихом сне не дремлет…
Вы мне теперь, в вечерней тишине,
Растроганность болезненную дали,
Слезу души и внутренней печали.

Мой друг, не вижу я средь английских полей
Станицы стОрожкой высоких журавлей,
И посвистом тройным в траве, всегда скошённой,
Не свищет перепел, отрадно затаённой,
Не стонет коростель в вечерней тишине;
Один — космополит — трепещет в вышине,
Как точка малая, весёлый жаворонок,
И здесь его напев всё так же чист и звонок;
Да воробей ещё — другой космополит —
По кровлям и в садах и скачет и пищит.
На Темзе не видать, чтоб диких уток стая
Садилась на воду, кругами налетая;
Ручные лебеди над грязью тусклых вод
Одни белеются, минуя пароход.
Сурово осудил невинные созданья
Жестокий человек на дальние изгнанья,
Пугая злобно их и силой, и враждой,
И смертью дикою — зане он царь земной.
Зато промышленность развита у народа,
И рабство тайное, и для иных свобода;
Всё это хорошо, я скоро в прозе сам
Развитию хвалу торжественно воздам.

Но сердцем я дикарь! Мне хочется на лоно
Раздольной роскоши моих родных степей,
Где взору нет конца до края небосклона,
Где дремлет в знойный день станица журавлей, —
Один настороже стоит, поднявши ногу,
И в миг опасности готов поднять тревогу;
Где слышен дергача протяжный, грустный стон,
Когда уходит день за дальний небосклон;
Где перепел свистит, таясь в зелёном море
Некошеной травы; где жить им на просторе
Привольно и легко, при ясном, тёплом дне,
В благоухающей, безбрежной стороне.

Иль наш дремучий лес, и шум, и колыханье,
И в чаще пенье птиц, и пчел и мух жужжанье…
И вновь мне хочется, чтоб мирно, без тревог,
В тенистой зелени я заплутаться мог,
Дождаться вечера… Закат в мерцаньи дальнем
По листьям золотым блестит лучом прощальным,
За птицей птица вслед смолкает в тишине,
И лес таинственный почиет в свежем сне;
Одни кузнечики, по ветреной привычке,
Трепещут у корней в болтливой перекличке.
Да где-то явственней становится слышна
Ручья журчащего бессонная волна.
И жду я месяца… Он встал над лесом мглистым,
Прокрался сквозь вершин отливом серебристым,
И призрачно встают, как бы из мира грёз,
Все белые, стволы развесистых берёз,
Задумчиво в тиши понурились ветвями
И робко шепчутся пахучими листами…
Но месяц клонится, светлей лесная мгла,
Проснулась иволга, жужжа, летит пчела,
И вновь, разбуженный алеющей зарёю,
Заколебался лес под влажною росою.

(Повесть)

Глава 1. Приезд

У нас нейдёт воспоминанье
До предков дальних. Редко дед —
Как судия иль муж побед —
Оставил громкое названье.
Зато, когда деревня есть,
В ней дом большой, — от внука честь
Неведомому деду, ибо
Невольно скажешь дедушке спасибо.

В деревне внук (он друг природы)
На внуке скачет жеребца,
Чей сын был конь его отца,
Краса наследственной породы, —
И объезжает злато нив
Иль ездит так, когда ленив
Хозяйственной заняться частью,
Столь выгодной, но скучною, к несчастью.

В деревне прежде деды наши
Живали долго, круглый год,
Дрались иль тешили народ
И пир вели из полной чаши,
Держали дворню и собак, —
А нынче уж совсем не так!
Хлеб дёшев, дорог рубль — и внука
Нужда в деревню гонит или скука.

Иным, конечно, в мысль припало
В деревне просвещать людей;
Живут, хлопочут, но, ей-ей,
Таких немного, даже мало,
И те (я признаюсь к стыду),
Имея благо всех в виду,
Имеют и довольно лени,
Сей язвы всех славянских поколений.

Подобно им, ещё мечтатель —
Хотя уж тридцати годов —
В поместье древнее отцов
Приехал Юрий, мой приятель.
Давно скитаяся один,
Своей свободы господин,
Помещик душ… (я знаю только,
Что было много их, не помню сколько).

Он захотел нелицемерно
Познанья, ум и жажду дел,
Которой цели не умел
Определить доселе верно,
К тому направить, чтоб село
Его трудилось и цвело,
Чтоб грамоте учились дети
И мужики умнели бы без плети.

Я чту подобные задачи,
Предмет достойный средь веков
Всех государственных умов;
Но я боюсь за неудачи:
Преград нежданных грустный ряд
Весь наш порыв теснит назад
И вдруг подрезывает крылья,
Какие б мы ни делали усилья.

Но Юрий, ехавши в селенье,
Где в детстве он гулял и рос,
Надежд, свежей весенних роз,
В себе заметил пробужденье.
Хоть жизнью он испытан был,
Но всю упругость сохранил
Души несдавленного пыла
(Что часто детскость, иногда и сила).

К тому ж теперь в полезном деле
От смут душевных отдохнуть
Он думал, ибо жизни путь
Довольно странно вёл доселе.
Прельщённый блеском эполет,
Герой мой с юну был корнет.
Страсть к киверу питали все мы!
(Тогда носили кивер, а не шлемы.)

Но кивер разлюбил он вскоре;
И круг товарищей лихих,
И ласки граций покупных,
И вин и водок чуть не море, —
Всё показалося ему
Противным вкусу и уму,
И видя в службе только скуку,
Он взял отставку и вдался в науку.

ФилологИи, медицине,
Всему учась во всех странах,
Он слушал Ганса о правах,
Он слушал логику в Берлине;
Потом финансы изучал
И в Альбионе наблюдал
Устройство быстрых паровозов,
Столь выгодных в сравнении обозов.

В Париже посещал он залы
Сорбонны и растений сад,
И слушал прения палат
Прилежно, и читал журналы.
Искусство, древность и досуг
Его влекли на тёплый юг
Душ поэтических к святыне,
Где небо сине, море тоже сине.

Тогда дремал там дух народа,
Как дремлет стая кораблей
Среди затихнувших зыбей:
Светло вокруг, и нет исхода!
Но ветер дунул, якорь снят,
И мачты парусом шумят,
И всё ликует на эскадре…
Вперёд! вперёд! Corraggio, santo padre!

Но при возникнувшем движеньи
Мой Юрий не был. Средь руин,
Садов, палаццо и картин
Блуждал он будто в сновиденьи;
Благоухающий восход
В Альбани, близ спокойных вод,
Ходил встречать он пышным летом…
Я сам когда-то… ну! да что об этом!..

Элладу Юрий видел тоже,
В Афинах прежнего искал,
Но окончательно узнал,
Что с прежним новое не схоже,
Что умер влюбчивый Зевес,
Перикла пышный век исчез
И древнеэллинского тона
Следа нет даже при дворе Оттона.

Из края в край переносимый,
Чего он ждал, учась всему?
Какой запрос его уму
Предстал, ничем неотразимый?
Начало ль мира, цель и ход
Искал, иль из иных забот
Он рылся в книгах иностранных,
На этот счёт я не имею данных.

Молва лукавая носилась,
Что вдаль тоска гнала его —
Затем, что как-то не в него
Одна красавица влюбилась.
Оно быть может. Случай сей
Бывает часто у людей;
Его и сами фаланстеры
Устроить нам не представляют меры.

Молве не верю я отчасти.
Век плакать Юрий бы не мог;
Тоску б он, верно, превозмог:
Имел он слишком много страсти
И слишком жар большой в крови
Для платонической любви,
И скоро б стал для новой встречи
Искать роскошные и грудь и плечи.

Я в Генуе у ног певицы
Его нашёл. Она была
С косою чёрной, но бела,
И если, длинные ресницы
Подняв, она порой на вас
И блеск и негу южных глаз
Роняла в прихоти случайной,
В вас пробегал по телу трепет тайный.

Когда на берегу залива
Маяк вспыхал во тьме ночной
И шум сменялся городской
Далёким гулом перелива,
Она для звуков вся жила,
И песня вольная была
Звучней волны и жарче юга,
Душа рвалась от счастья и недуга.

Но я, пустившись снова в море,
Не знаю, долго ли они
Плели любви златые дни,
Или, остыв, расстались вскоре;
Не знаю, мирно ли пришла
К концу любовь, иль замерла
В упорных ссорах, жёлчной муке,
И кто из них заплакал о разлуке…

Глава 2

В степях России необъятной
Желтел печально снег сырой,
Когда в деревню мой герой
Решился ехать в путь обратный.
Шла тройка робко; по шиблям
Ныряли сани вкось и впрямь,
И колокольчик заунывный
Побрякивал в пустыне безотзывной.

И взору после многих суток
Открылся дом в тиши полей,
Средь низких изб и флигелей,
Как лебедь белый между уток.
Храня прямолинейный тип,
За ним был сад из голых лип,
Там купол церкви деревянной,
Не очень ветхой, но довольно странной.

Хоть Юрию и были чужды
Забавы нежных, юных лет;
Предчувствий робкий полусвет
И сердца грусть без всякой нужды —
Но дух ему тоской свела
Картина скудная села,
Как будто вид каких развалин,
Где если есть жилец, то он печален.

Убогих изб вдоль косогора,
Соломой крытых и кривых,
Тянулся ряд — и никаких
Не представлял отрад для взора.
Казалось, сплочены чуть-чуть
Они из брёвен как-нибудь
И что кочующее племя
Случайно в них устроилось на время.

Но мы к крыльцу! село минуем.
Уж ключник старый подоспел
И руку барскую хотел
Увлажить рабским поцелуем.
Лобзанье Юрий оттолкнул;
Старик с прискорбием смекнул,
Что уж не тот расчёт при сыне,
Что прежде был при старом господине.

Вот Юрий входит в дом старинный…
В пустынных залах по стенам
Сквозь окон бродит здесь и там
Зари вечерней отблеск длинный.
На мебелях слинялый штоф,
Ковры из пыли сверх столов,
И воздух тот, когда с полвека
Не слышно было в доме человека.

Невольно Юрий сердца трепет
В наследном замке ощутил;
Как трудный сон, его смутил
Воспоминаний детский лепет —
О том, что было, что прошло,
Кого в могилу низвело;
А он всё жив, и не сломали
Досель его ни радость, ни печали.

Томим тревогой беспокойной,
По всем он комнатам идёт
И постепенно узнаёт
Порядок их не вовсе стройный.
Вот здесь отцовский кабинет,
Где деда жирного портрет
В причёске пудреной и гладкой,
С осанкой важной и улыбкой сладкой.

А здесь в шкафах под слоем пыли
Отведан крысами — Вольтер,
Руссо, Гельвеций… «Например —
К чему им книги эти были?
Они читали только встарь
Простой и адрес-календарь,
По слуху веруя, что вроде
Бесовских дел вся книга о природе».

Так думал Юрий. С ним едва ли
Согласен я на этот раз:
Как и на Западе, у нас
В том веке многие блистали,
Став резко в обществе пустом,
Своим скептическим умом
Или развратом — так же точно,
Но всё с какой-то примесью восточной.

Болезнь души — воспоминанье —
Проходит, был бы крепкий сон;
Заутра труд. — Уж на поклон
Идёт народ, явя желанье
Увидеть барина… Зачем?
Любим он, что ль, народом тем?
За что?.. Как Гамлет, скептик грубой,
Я думаю: «Ну, что ему Гекуба?»

Что мужикам тот миф, который
Известен тем, что дважды в год
По почте получал доход?
Да если бы в чужие горы
Не уезжал он, — всё равно:
Любовь лишь inter pares. — Но
Сильнее разума и знанья
О, ты! недуг наследственный преданья!

Речь Юрий вёл о том, что с поля
Мужик взял хлеба, как и кто,
Советовал и то, и то…
Все отвечали: «Ваша воля!»
Но Юрий на такой ответ
Сказал сердясь, что вовсе нет!
Их польза слушаться совета. —
«Конечно!.. но всё ж ваша воля это!»

Иной в таком ответе видит,
Что наш мужик отчасти туп,
А он меж тем совсем не глуп;
Он волю чтит, но ненавидит
Ваш ум, как школьник свой урок,
Хотя бы и пошёл он впрок.
Заметьте, вас прошу усильно,
Что самый Пётр нас просвещал насильно.

Но Юрий думал, взяв терпенье,
Что разум, как подземный крот,
Невидим вроется в народ,
И чтоб подвинуть просвещенье,
Хотя б чрез барский произвол,
Он школу тотчас же завёл
(Но сам не мог учить никак он,
И потому учителем был дьякон).

Пока был Юрий мучим жаждой
Полезных дел, соседей полк
О нём завёл всеобщий толк.
Воскресли барышни, и каждой
Мечталось будто бы сквозь сон:
«Уж не жениться ль хочет он?
На ком? Быть может, не на мне ли?…»
И страх они как замуж захотели.

Но тщетен был их сон любимый!
Боялся Юрий брачных уз,
Боялся с женщиной в союз
Вступить навек и клятвой мнимой
Лишить, всю будущность губя,
Её свободы и себя,
И, перестав любить и верить,
Терзать, скучать, хитрить и лицемерить.

«Пусть сердце было б в нашей воле
За хронометр любви признать
И в кабалу не отдавать, —
Мы, может быть, любили б доле!..»
Так думал Юрий, а не я;
Не обвиняйте же меня
О вы, вернейшие супруги,
Мужей унылых скучные подруги!

Соседи мужеского пола,
Равно не ведая его,
Кляли героя моего,
Насколько хватит произвола.
Но Юрий… (Кстати: умолчать
Намерен я, как надо звать
Его по батюшке. Признаться,
Все они стали мне смешны казаться).

И так же я — во что б ни стало —
Его фамильи не скажу.
Я выгод в том не нахожу!
У нас фамилий звучных мало,
А феодальных в них начал
И вовсе я не замечал.
(Из всех на ов, ин, ский и ейкин
Звучит недурно — капитан Копейкин.)

Но Юрий, сплетен враг старинной,
Уединённо занят был
И только старосту томил
Беседой мудрою, но длинной.
Мужик догадлив; он постиг
Своим чутьём в единый миг,
Без напряжённого расчёта,
Что Юрий хочет доброго чего-то.

Но раб привычки боязливой,
Довольный грязною избой,
Пошёл обычной колеёй
И, озираяся пугливо,
Со страхом барина встречал
И никогда не доверял,
Чтоб с ним была возможность дружбы,
Заплатный труд считая долгом службы.

Глава 3

Шло время. Уже пост великий
Кончался. Каялось село
И к пасхе сладкий хлеб пекло.
Меж тем на место вьюги дикой
Весенний ветр, с полдён гоним,
Повеял чем-то молодым,
И, не страшась морозов боле,
Прорезался зелёный стебель в поле.

Забился лист на ветке гибкой,
В ручье пошла звучать волна,
И улыбнулася весна
Младенца свежею улыбкой.
Вкушая отдых от труда,
Мог Юрий тоже иногда
Забыться сладко в мирной лени
Под пенье птиц, при веяньи сирени.

Но, вспомнив, что суха дорога,
Решился он изведать честь
С соседями знакомство свесть.
Хотя он радости не много
Предвидел в этом для себя,
Но думал, пользу всех любя,
Что разговор его, быть может,
Их сонный ум немного растревожит.

К тому же, в людях видя только
Их целой жизни результат,
Он многое прощать был рад,
Не презирая их нисколько,
Лишь были б несколько сносны.
«Принять, — он думал, — мы должны,
Что как бы голос ни был скверен —
Всё ж можно звук найти, который верен».

Поехал. Близок дом соседний.
К крыльцу! Здесь проживает Лёв
Иванович, полковник Пнёв,
Встречает гнусный дух в передней,
Потом хозяин. Он уж стар,
Но с виду отставной гусар,
В седых усах, чуть рыжеватых,
Решительность в движеньях угловатых.

Он Юрия поочерёдно
С женой и дочерью своей
И с каждым из своих гостей
Знакомит, и — как странник модный,
Как монумент иль редкий зверь —
Осмотрен новый гость теперь.
Дородная супруга Пнёва,
Привстав немножко, молча села снова.

Они с супругом, очевидно,
Делили в доме барства власть,
Взяв мелкий гнёт себе на часть,
Для слуг запуганных обидный.
Дочь Пнёвых, дева в двадцать лет,
Представить не могла примет
Ума или иного дара,
Но всё вздыхала и звалась Варвара.

У них гостей-соседей было:
Одна вдова, мать трёх девиц,
Безмолвных, но весёлых лиц;
Ещё с женою, с виду милой,
Советник статский Бобочкин, —
Лишённый места господин
По явном в взятках уличеньи,
За что и был оставлен в подозреньи.

В гостиной все уселись важно;
Пошли вопросы. Юрий тут
Всех общих мест изведал труд,
Часы съедающий протяжно.
«Надолго ли в деревню он?
Зачем и из каких сторон?
А мы и к батюшке езжали,
Но вы нас помнить можете едва ли».

Он точно в памяти упрямой
Их не хранил и отвечал,
Что он тогда был слишком мал.
«Да-с! малы! Помним: в год тот самый,
Когда нам Вареньку дал бог
Любви супружеской в залог,
Уехал с вами ваш родитель
И до конца всё был столичный житель».

«Покойник жил весьма богато, —
Вздохнув, заметила вдова, —
Как должен барин!.. как едва
Теперь живёт кто!.. Виновата
Война с французом, что у нас
Порода бар перевелась.
У Фистулова генерала,
У одного есть свой оркестр для бала.

А вот в старинные-то годы…» —
«И, матушка! какой тут бал!
По горло всякий задолжал,
Хлеб ни по чём и дрянь доходы;
Да и народ другой пошёл:
Бывало, барский произвол —
Святыня; нынче на работу
Насилу розга придаёт охоту».

Герой наш мог бы по-латыне
На это дать такой ответ,
Что tempora mutantur et
Ум прежний глуп, быть может, ныне.
Но, чуждый педантизму школ,
По-русски просто речь он вёл
О том, что выгод было б боле,
Когда б народ наш вовсе жил на воле.

На лицах вспыхнула досада.
Полковник стал свой ус щипать,
Хозяйка не могла поднять
На Юрия прямого взгляда;
Сжал молча губы Бобочкин;
Вдова, припомнив мужний чин,
Народное освобожденье
За личное признала оскорбленье.

И вскоре стали понемногу
Все друг за другом говорить,
Что этого не может быть,
Что вольность не угодна богу
И что ведь надо ж наконец,
Чтоб барин был… ну… как отец
Своих крестьян, иль пастырь стада…
Спросил их Юрий: «Почему же надо?»

Вопрос был прост, ответ был труден,
И Бобочкин, скрывая злость,
Сказал: «Вы здесь заезжий гость,
Ваш взгляд на вещи слишком чуден.
Так вы хотите, чтобы я,
Всю жизнь на службу посвятя,
Под старость не был дворянином,
Моих крестьян законным господином?»

«О вашей службе нет и речи», —
Промолвил Юрий, но тут Пнёв
Ему докончить не дал слов:
«Так для того против картечи, —
Воскликнул он, — я ставил лоб,
Чтобы какой-нибудь холоп
Мог быть мне равный собеседник?
Нет! я дворян потомственных наследник.

Еще, пожалуй, и землёю
Вы нас заставите потом
Делиться с нашим мужиком
И нашей бабой крепостною!..»
И вдруг раздался крик вдовы:
«Пожалуй, запретите вы
За недомытую рубашку
Пугнуть порядком скверную Парашку!..»

Не споря против прав дворянства,
Хоть признаваясь, что оно
Довольно плохо быть должно,
Когда лишь мелкое тиранство
И над рабами грустный гнёт
Ему значение даёт,
Доказывал герой наш только,
Что в рабстве выгод нет для нас нисколько;

Что, в мнимый веруя избыток,
Не ценим мы, тесня рабов,
Ни капиталов, ни трудов,
И все работаем в убыток.
Соседей Юрий раздразнил,
Но их ни в чём не убедил,
Хоть взгляд его был очень верен,
Что в прозе сам я доказать намерен.

Меж тем ударил час обеда.
Уже икры и водки вид
Щекочет русский аппетит,
И смолкла спорная беседа;
К столу ведут мужчины дам…
Но я молчу: уж прежде нам
Ряд блюд, по чину обносимых,
Бутылки вин — увы! — непроглотимых,

Соседний пир изображая,
Иной описывал поэт…
И в двадцать или тридцать лет
Не изменилась Русь святая!
Державы сильной то закон:
Меж тем как в быстроте времён
Меняют люди вкус и веру —
Она всё предков следует примеру.

И меж иных обрядов разных
В хозяйстве Пнёвых издавна
Была привычка введена
Обедать на тарелках грязных,
И много прочих мелочей
Из русских допотопных дней.
Но перечесть их нет терпенья…
К тому же все, уже вкусив варенья,

Идут в гостиную обратно.
Желудок свой обременив,
Бывает человек ленив
И склонен к сну невероятно;
И чтобы ум занять, у нас
Обычно в этот грустный час
Колоды карт и мел точёный
Приносятся на стол светлозелёный.

О карты! вас бранят, — но, боже!
Вся государства связь
Без вас наверно б порвалась
(А для народа что ж дороже?),
И мы бы в разные страны
Скорей разъехаться должны,
Затем, что дома нам, на месте,
Без карт и делать нечего бы вместе!

Меж тем как с Пнёвым и вдовою
Уселся Бобочкин за стол
И каждый свой расчёт повёл:
Купить ли с трефовой игрою,
Иль в вист идти и записать
В свой выигрыш копеек пять, —
Остался Юрий поневоле
Оратором при юном женском поле.

Хозяйка дочери велела
Особенно занять его
Затем, что виды на него
Уже дальнейшие имела.
Но как вести беседу он
Не вовсе был расположён,
В любезность дам сих веря мало,
То разговор неловко шёл сначала.

Но Варенька решилась вскоре
Спросить, что, как в чужих краях,
Зимою ездят ли в санях,
И долго ли тошнит на море,
Как папа крестится, и что
В посты за пищу принято,
И бриты ль бороды в народе
И что за шляпки и мантильи в моде?

Проснулось ли воспоминанье
В душе героя моего,
Вопросы ль тешили его,
Но быстро шло повествованье
О том, что вчуже видел он.
Нашли девицы, что мудрён
Его рассказ, но удивлялись
И ахали иль просто улыбались.

Анета слушала… Казалось,
Картины чуждой стороны
Ей были более ясны,
Чем то, что вкруг неё свершалось.
Когда рассказа быстрый ход
Давать мог повод для острот,
Она, задумавшись, искала
Их смысл… и вдруг их понимала.

Что ж не сказал я, кто Анета?..
Анета — юная жена
Советника Бобочкина.
Как к ней нейдёт фамилья эта!
Я признаюсь: кого едва ль
Как этой женщины мне жаль!
Когда её я с мужем вижу,
Его всегда я горько ненавижу.

В пустой глуши степных селений
Безвестно вянувший цветок,
Она ни блеска, ни тревог
Не ведала, ни развлечений,
К которым женщин юных лет
Влечёт так страстно модный свет,
Что порицают моралисты
И девы в сорок лет, чьи души чисты.

И если бы могла Анета
Лицом иль белизною плеч
Вниманье юношей привлечь,
Её преследовать за это
Нашлась бы тётка где-нибудь,
Которая, безбрачный путь
Свершая, всё моралью мерит,
Бьёт девок крепостных и в бога верит.

Но юных радостей не знала
Анета бедная моя
(Как выше то сказал уж я)
И разве лишь во сне видала,
Что вот… является на бал,
Огнями блещет пышный зал,
Гремит оркестр с высоких хоров,
Мелькают пары, уносясь от взоров.

Она подобна фее нежной,
В одежде белой стан ея
Свободно гибок, как змея;
Ей в русый локон ввит небрежно
Зелёный мирт; двоит уста
Улыбки ветреной черта,
И тайным светом полны очи
Мечтательно, как северные ночи.

Вот взор её орлиным взором
Встречает юноша… и вдруг
Ланиты вспыхнули и дух
Стеснён биеньем сердца скорым.
Уж в быстрый вальс увлечена
В его объятиях она,
И ручка, скрытая перчаткой,
Дрожит, когда он жмёт её украдкой.

Под звуки скрипок и кларнета
Таится от чужих ушей
Влюблённый шёпот их речей…
Но сон бежит, и вновь Анета
Встречает с тяжкою тоской
Фигуру мужа пред собой,
Да сёл убогих вид унылый,
И скуку жизни, ей давно постылой.

Отец её, богач когда-то,
В пирах всей жизни видел цель,
Держал для дочери «мамзель»,
Тщеславясь дорогою платой.
Но раз нечаянный валет,
Понтёра враг, на белый свет
Его пустил молить из хлеба
Довольно тщетно милосердье неба.

Случись жених во время оно,
Известный вор, тупой подлец,
И продал дочь свою отец,
Как продают с аукциона
Глупцу ничтожною ценой
Картину кисти мастерской.
Да это в свете и не ново:
Известно — дочь есть собственность отцова.

И вот в семнадцать лет Анета —
Уж госпожа Бобочкина,
Мужчины в сорок лет жена,
И с ним она, вдали от света,
Должна прожить всю жизнь в глуши
Без тени счастья для души.
Как птичка, пойманная в сетке,
Она побилась, но привыкла к клетке.

Чудовище привычка! Руки
К морозу привыкают; слух —
Визг слушать; гордый дух —
Встречаться с подлостью без муки;
Вздыхали люди о тюрьме
И не клеилось в их уме,
Что можно жить без тьмы и цепи…
Я сам привык к пустому виду степи!

Анете в ум не вдруг вмещалось,
Что можно на одну кровать
Идти с тем человеком спать,
Кого гнушалась и боялась,
Кто дома, деспотом явясь,
Дрался с людьми не горячась,
Лицом был ряб, в привычках грязен,
С кем взгляд и вкус у ней во всем был разен.

Потом постигла поневоле
Она, что выхода ей нет,
Что мучиться нельзя сто лет,
И покорилась божьей воле.
Зато потух блестящий взор,
Умолк весёлый разговор,
Улыбка свежая слетела
С румяных уст: Анета отупела.

Письмо Юрия

Мой друг! я думал сделать много!
Я думал — здесь себе исход
В труде рассчитанном найдёт
Ума немолчная тревога,
Подобно, как пары, стремясь,
Для цели движут тяжесть масс,
Иначе в пустоте окружной
Разносятся бессильно и ненужно.

Бразды правленья взял я в руки,
Изгнав уныние, как грех,
С надеждой юной на успех,
С запасом мыслей и науки,
Желаньем лучшего томим,
С тем уважением прямым
К лицу, к его правам, свободе,
Которое хотел вселить в народе.

Я думал — барщины постыдной
Взамен введу я вольный труд,
И мужики легко поймут
Расчёт условий безобидный.
Казалось, вызову я вдруг
Всю жажду дела, силу рук,
Весь ум, который есть и ныне,
Но как возможность, в нашем селянине.

Привычкой связанный ленивой,
Раб предрассудков вековых,
В нововведениях моих
Следы затеи прихотливой
Мужик мой только увидал
И молча мне не доверял,
И долго я на убежденье
Напрасно тратил время и терпенье.

И… как мне было это ново!..
Чтоб труд начатый продолжать,
Я должен был людей стращать!
Пойми насквозь ты это слово:
Я должен был стращать людей!
И чем же? — властию моей,
Которой от души не верю,
Которою я гадко лицемерю.

Да! гадко! Гадко и бесплодно!
Я этим верить приучу
Во власть мою, а хлопочу
Дать почву вольности народной!
И впереди моя судьба:
Увидеть прежнего раба
Там, где хотел я человека
Воспитывать для всех успехов века.

Что ж выхожу перед собою
И пред людьми я наконец?
Что? Барин? подданных отец?
То есть плантатор пред толпою
Сих белых нerpов? Иль опять,
Как и назад тому лет пять, —
Мечтам не верящий мечтатель,
В горячке вечной подвигов искатель?

Итак, мой друг! вперёд ни шагу!
Желанья тщетно пропадут,
Я только на пустынный труд
Растрачу силу и отвагу.
Один не изменю я ход,
Который избрали: народ,
Его правительство и барство,
Всю гнусность под названьем — государство.

И выход есть один: терпенье!
Терпенье! в этом слове, друг,
Две вещи высказаны вдруг:
Бесплодная работа и мученье!
Терпенье! — выход!.. Так сносить
Среду, где довелося жить,
Насколько б ни было в ней скверно, —
Есть выход?.. О, как это лицемерно!

Так что ж? Теперь — ещё покуда
Я сил запас не истощил,
Для денег денег не ценил, —
Уж не бежать ли мне отсюда?
Чтобы уйти, я мужикам
Именье всё и волю дам…
Но этим, не исправив нравы,
Я послужу невеждам для забавы!

И всё же жаль мне цель оставить —
Устроить в стороне родной
Хоть этот мирный угол мой
Так, чтоб в нём мог себя поздравить
С свободой прочной селянин,
Деревни вольной гражданин.
Вот всё, чего ищу… Ужели
Для этого мы даже не созрели?

О! если так, то прочь терпенье!
Да будет проклят этот край,
Где я родился невзначай! —
Уйду, чтоб в каждое мгновенье
В стране чужой я мог казнить
Мою страну, где больно жить,
Всё высказав, что душу гложет, —
Всю ненависть или любовь, быть может.

Хочу по крайней мере, чтобы
Хоть умер я на почве той,
Где любит волю род людской,
Где я глаза б закрыл без злобы,
Вдали от всех тупых рабов,
От всех властителей-глупцов,
От козней тёмных и злодейских
И всех смешных надзоров полицейских.

Но до конца
Я стану в чуждой стороне
Порядок, ненавистный мне,
Клеймить изустно и печатно,
И, может, дальний голос мой,
Прокравшись к стороне родной,
Гонимый вольности шпионом,
Накличет бунт под русским небосклоном.

Смеркаться начинает,
Уж звезды надо мной, —
И вот мы подъезжаем
К заставе городской.

Дома стоят рядами,
Огонь мелькает в них, —
И стук от экипажей
Несется с мостовых.

Вся скука городская
Приходит мне на ум,
И как гнетет здесь душу
Забот вседневных шум.

Скорей! насквозь чрез город,
Ямщик, скачи же ты:
Там — снова бесконечность
И вольный мир мечты.

Е. Ф. Коршу

Из края бедных, битых и забитых
Я переехал в край иной —
Голодных, рубищем едва покрытых
На стуже осени сырой.
И то, что помню я, и то, что вижу ныне,
Не веет отдыхом недремлющей кручине.
Я помню смрад курной избы,
Нечистой, крошечной и темной,
И жили там мои рабы.
Стоял мужик пугливо-томный,
Возилась баба у печи
И ставила пустые щи,
Ребенок в масляной шубенке,
Крича, жевал ломоть сухой,
Спала свинья близ коровенки,
Окружена своей семьей.
Стуча в окно порой обычной,
На барщину десятский звал,
Спине послушной и привычной —
Без нужды розгой угрожал.
Я помню, как квартальный надзиратель,
Порядка русского блюститель и создатель,
Допрашивал о чем-то бедняка,
И кровь лилась под силой кулака,
И человек, весь в жалком беспорядке,
Испуганный, дрожал, как в лихорадке.
Я годы, годы не забыл,
Как этот вид противен был…
И после мы — друзей в беседе пылкой —
О родине скорбели за бутылкой.
И вижу я: у двери кабака,
Единого приюта бедняка,
Пред мужем пьяным совершенно
Полуодетая жена
В слезах, бледна, изнурена,
Стоит коленопреклоненна
И молит, чтобы шел домой,
Чтоб ради всей щедроты неба
Сберег бы грош последний свой,
Голодным детям дал бы хлеба.
А мимо их спешит народ,
Трещат без умолку коляски,
И чувствуешь — водоворот,
Кружение бесовской пляски…
О ты, который упрекал
Мой стих за мрачность настроенья,
За байронизм, и порицал
Меня с серьезной точки зренья,
Поди сюда, серьезный человек,
Отнюдь не верующий в бедство
И уважающий наш век!
Взгляни на лик, состарившийся с детства,
На хаос жизни пристально взгляни,
И лгать не смей, а прокляни
Весь этот род болезненный и злобный
И к лучшему нисколько не способный.