и прежние порядки
переменили стать…
Но те, что брали взятки,
не могут перестать.
Пернатый танец брачного обряда
Пернатый танец брачного обряда —
треск крыл — крестом раскрытые крыла.
Как мать-земля рождением брюхата,
я в свой черед тяжелая была.
Несла, как воду в глиняном сосуде,
ходила плавно, расплескать боясь.
Рождение — сказание о чуде,
полощет парусом пеленок бязь.
Прорезывался, словно зуб, ребенок,
неловкий, голый — боязно взглянуть.
И пальчик из зашитых распашонок
выглядывал и утыкался в грудь.
Плохая связь у яви с подсознаньем
Плохая связь у яви с подсознаньем,
только проснусь — и сон мой позабыт,
меня суровый призывает быт
к сиюминутному деянью.
А часто жаль: подводная пещера
ночного сна
сокровищ вся полна,
как сквозь витраж она освещена,
почти реальна, хоть и эфемерна.
Только уснешь, причудливейший сон
(Данте-Вергилий) — за руку уводит
в другие плоскости, в другие сочетанья.
Границы расширяет он
пространств-времен,
и сдавленные чувства — на свободе
раскрепощают страхи и желанья.
По бережку
По бережку, по бережку,
под мостиком, под мостиком
махнула щука хвостиком —
и нет уж прошлых дней,
и нет уж тех людей.
Лишь я храню последняя
в глазах до мелочей
отчетливо подробное
то царство лиц подводное.
По избе шныряет ветер
По избе шныряет ветер,
где-то в щелки проскочил…
Спрятались на печку дети,
тарабарят,
как грачи.
К костенеющим от стужи
пальцам
книга приросла.
И уже на печке тужат
тоненькие голоса.
По ком-м-м
— По ком-м-м? По ком-м-м? — звонит все снова, снова
Джон-н-н Дон-н-н, Джон-н-н Дон-н-н…
К нам тянется та нить.
В веках гудит глаголемое слово.
Гадает Гамлет: — Быть или не быть?
Там, у источника вечно живого,
земную истину губами пить.
От яростных пророков Иеговы
до наших дней нести, не уронить
слово, на счастье взятую подкову,
перед порогом памяти прибить.
И за последней выстраданной гранью,
когда в толпе послышится аминь,
под куполом прозрачным мирозданья
вдруг зазвучит тобою спетый гимн,
и, ублаженный, отойдешь ты с ним
под стройные людские причитанья.
Погибнут первыми
Погибнут первыми
сосна и ель,
кедр, пихта, лиственница, туя —
их губит облученье пять рентген.
Потом пернатые:
дрозды, скворцы, синицы,
щеглы, чечётки, зяблики, кукушки
и гуси-лебеди, и журавли,
и аисты, и цапли, и пингвины,
колибри, страусы, попугаи,
орлы и дрофы — все другие птицы.
А насекомые останутся звенеть,
скакать, ползать, плавать, летать,
жужжать, жалить, шуршать — кишеть.
Кошмар:
нашествие червей, вшей,
жуков, стрекоз, мух, пауков,
комаров, блох, тараканов,
клопов, муравьев, молей, тлей,
скорпионов, сороконожек.
Подумай только,
мы не детей пугаем,
обсуждаем
всерьез
возможное убийство мира,
исчезновенье жизни на земле.
Пробьется жизнь,
и снова колесо
докатится до зверя, человека…
Никогда
я не поверю, что
на этом обрывается развитие:
на странном и несовершенном,
на полугаде, полутигре,
на мне,
на полном силы человеке!
Подбитая совесть
Подбитая совесть
сосет их, как тля.
К ним ластятся столики,
льстиво юля.
Их кровь — алкоголь,
их нерв — никотин,
их пальцы трясутся —
листья осин.
И вынули жизнь,
и выдули прочь,
души остались —
темная ночь.
Подходила смерть
Подходила смерть
к самым воротам,
ударяла в медь –
в колокол заботы.
И не отвратить
крик рукой усталой,
только:
— Дайте пить! –
я всю ночь шептала.
Только:
— Дайте пить! –
я всю ночь молила.
И, устав томить,
смерть уходила.
Полкруга, даже четверть круга
Полкруга, даже четверть круга
летательного аппарата,
мгновенье краткого испуга —
и больше ни отца, ни друга,
ни мужа, ни сестры, ни брата.
На сцене темного пространства –
па заключительного танца.
И всё. Ни нас, ни слез, ни боли –
лишь в гравитационном поле
полет планеты неизменный
в математической вселенной.
Польские революционные песни
Польские революционные песни!
«Варшавянка», «Червоны штандар»,
воскрешавшие после репрессий
память в сердце о чем-то давнем!
Я рыдала, услышав снова
ваши полузабытые тексты
о тиранах, жертвах, оковах —
всё, что азбукой было с детства.
Столько лет державный диктатор
истреблял ваш порыв мятежный!..
«Варшавянка», «Червоны штандар» —
возвращающиеся надежды!
Годы страха, тени чудовищ
да исчезнут, как сон кошмарный!..
Вы в душе моей черную горечь
очищали, как Шостакович,
возвышали, как Шостакович,
«Варшавянка», «Червоны штандар»!
Он в Одиннадцатой, в грозном финале,
даст литавры вам, даст барабаны,
чтобы вы во всю мощь зазвучали,
«Варшавянка», «Беснуйтесь, тираны»!
Но в себя приходя, как будто
после долгой-долгой болезни,
я вас пела гордо и грустно,
польские революционные песни!
Попала в новую эпоху
Попала в новую эпоху.
Что было плюсом — стало плохо.
Прибита к чуждым берегам,
гляжу, сторонник аскетизма,
сквозь искажающую призму,
как Христиане на Ислам,—
на шествие капитализма,
на город, льстящий богачам,
на беззаконье, на бедлам.
Портреты в черных рамках под стеклом
Портреты в черных рамках под стеклом.
Планета — саркофаг с гробами близких.
Сойду с машины,
заприметив холм
под красным деревянным обелиском.
Войду в морскую толщу —
в глубине,
без вянущих венков на постаментах,
на гофрированном зыбями дне
лежат тела,
обшитые брезентом.
От плоских кладбищ моря и земли
взлетаю в небо —
там толпятся тени,
там их обитель, в облачной пыли,
всех — от Икара до Экзюпери,
всех тех пилотов, что недолетели.
Земля людей, земля людских могил
и дыма: от развеявшихся дымом!
Да будет мир! Чтоб каждый долго жил
на этом свете неисповедимом.
Постепенно оживаю
Постепенно оживаю
от глухого злого сна,
кисти рук освобождаю,
выплываю, как со дна.
Постепенно ускоряясь,
разогрелась в жилах кровь.
Сновиденья, разрушаясь,
блекнут, тают — я пытаюсь
удержать их в знаках слов.
Было в цвет и плоть одето
то, что снилось и ушло
вдруг, не завершив сюжета, —
полное движенья, света
интенсивное ничто.
Дел дневных разнообразней,
чувств действительных сильней
был тот мир полубессвязный
спящей личности моей.
Но в моем жилище черном
посветлел проем окна
и в дневном сознанье четком
выветрил остатки сна.
Почему так нетронуто звонко
Почему так нетронуто звонко
стародавнее слово:
душа?
Я осталась девочкой тонкой
с голубых берегов Иртыша.
Назовешь меня нежной и робкой,
заколотится сердце в тоске,
побегу незатоптанной тропкой
вдаль по птичьим следам на песке.
Почему-то надо приходить весне
Почему-то надо
приходить весне,
почему-то надо
видеть тебя во сне.
Через день кончается
мартовский напор,
целый день качается
за дорогой бор.
В форточку сквозящую
слышим —
чудеса! —
самые настоящие
птичьи голоса.
Ударяют в небо
птиц колокола,
бархатная верба
иссиня-бела.
Через день с рассветом
перейду порог
и уйду по этой
лучшей из дорог.
Предпочитаю солнце
Предпочитаю солнце,
и рожь, и дикий мак.
Пусть жизнь моя несется,
мчится во весь мах.
Предпочитаю небо
тупому потолку.
Предпочитаю бедность
собачьему куску.
Живу в разладе с модой.
На город осердясь,
с потерянной природой
налаживаю связь.
С жуком, летящим в пламя,
и с птицей, что поет,
и с жаркими полями,
целебными как мед.
Прибилась кое-как я к берегу рассвета
Прибилась кое-как я к берегу рассвета,
устав, как сто собак. Мне снилось то и это.
Всю ночь был сон не в сон, поверхностный, бредовый,
и трясся, как вагон, то черный, то багровый.
Но жизнь страшней, чем сон. Только включишь антенну —
и видишь: вновь и вновь кровь льется на арену,
война то там, то там, и нет конца тем войнам.
И нет надежды мне забыться сном спокойным.
Придавила память
Придавила память.
Пусть не в рост покамест.
Но не ветка согнутая,
а пружина собранная!
Принижать до голода
Принижать до голода,
подавлять до шепота
добываньем золота,
превращеньем в робота.
Страшная, несчастная —
темнотой объятая…
И за то ужасная
выпала расплата.
Припасть к берегу
Припасть к берегу,
желтому, песчаному,
прогретому солнцем,
пустить корни
и стать ивой или сосной.
Но
остановится сердце,
замерзнут глаза,
не увижу солнца,
желтого песка
и тебя в лодке,
желтого и голубого,
как небо и песок
на реке моего детства
Висле.
Приподымаюсь
Приподымаюсь
и тяпкой острой
об землю черствую
со звоном бью.
Где,
дождик-странник,
все лето прячешься?
Кто
тучи хлебные
взял распугал?
Земля,
как женщина,
солдатка сильная,
без мужа —
высохла,
гормя горит.
Пришли, ночную дачу оцепили
Пришли. Ночную дачу оцепили.
И увели. И нет у нас отца.
Наверно, мучили. Наверно, били.
Он оказался стойким до конца.
Нет в деле подписи его рукою.
Не подписал ни одного листка.
Осталась лишь написанная кровью
записочка в кармане пиджака.
Отец отверг нелепость обвинений
и, внутренним гореньем озарен,
шагнул к окну и выбросился в небо
из бреда обезумевших времен.
На площади плашмя лежало тело
того, чей дух взлетал за облака…
Так вышвырнули царские войска
на мостовую инструмент Шопена…
Проходят годы, крови не смывая,
а только бередя мою беду.
Когда по этой площади иду –
кипит отцовской кровью мостовая.
Когда я говорю с отцовской тенью,
две родины ведут во мне свой спор:
я полька, варшавянка по рожденью,
по крови я москвичка с этих пор.
Но негде мне припасть к его надгробью,
погоревать, поплакать по нему.
Осталась лишь написанная кровью
записочка в архивах ГПУ.
Что — вся поэзия, все поэтизмы!
Нет более красноречивых слов,
чем результат двукратной экспертизы,
удостоверившей, что это кровь.
Проснувшись в час печальный, неурочный
Проснувшись в час печальный, неурочный
(а время спать),
я буду черной безъязыкой ночи
без слов внимать:
что в глубине ее живет, таится,
а что прошло…
Спит, голову свою закинув, птица,
в пух, под крыло.
Комочек перьев, будто неживая,
устав смотреть,
всей своей скорбной позой выражая —
скульптурно — смерть.
Птица болеет, в жизнь уже не веря,
в пух пряча клюв,
вся содрогаясь, голову под перья
назад свернув.
Но чуть заря — в ней снова жизнь проснется,
стряхнувши смерть,—
потянется крылом, и встрепенется,
и будет петь.
Простота хуже воровства
Простота хуже воровства —
не воры ли придумали это?
Не надо каждую поговорку
брать за чистую монету.
Народ — это разные люди,
разные слои и сословья.
Не надо все, что в рифму складно,
брать дословно.
Я живу вместе со всеми,
как они живут или жили,
но стараюсь собственным мненьем
максимы поверять чужие.
Прохожу вокруг да возле до утра
Прохожу вокруг да возле до утра,
хмурой тучкой утром рано на порог:
— С добрым утром, просыпаться вам пора,
мой веселый деревенский рыжий бог!
Сел, огонь лесной затеплился в очах,
а сам рыжий: кровь, пожар, закат и медь,
обернулся — сажень с четвертью в плечах,
по берлоге заметавшийся медведь.
Ах, каким тебя мне захотеть!
Красок в сердце — сколько птиц в лучах,
сколько звезд немеркнущих в ночах,
сколько рыб, запутавшихся в сеть…
Чтобы ты и делом был могуч,
человечьим сердцем был высок,
чтобы счастье вышло из-за туч,
мой веселый деревенский рыжий бог!
Прошепчу слова такие
Прошепчу слова такие,
чтоб снега они растопили.
Крикну так, что оглохнет ветер…
Но ты все равно не ответишь.
Прощанье с миром милым затянулось
Прощанье с миром милым затянулось.
Прощанье с другом милым затянулось.
Вся жизнь моя нелепо растянулась,
но поздно начинать её с конца.
Прожить её по трафарету нудно.
Прожить её наполненно и людно
я не сумела: нищенски и трудно
сложилась жизнь с дня гибели отца.
Какие смехи тут, какие вздохи,
какие ахи и какие охи,
какие счёты старые — эпохи
все грозные, какую ни возьми.
С голов летели царские короны,
с колёс летели спальные вагоны,
голодные опухшие колонны,
шатаясь, шли, ведомые людьми.
И всё-таки ужасно и нелепо
сложилась жизнь и не поднять из пепла,
как Феникса… Из траурного крепа
себе я платье сшить давно должна.
Вы скажете: сама, мол, виновата.
Сама я знаю: жизнь моя — растрата.
Но поздно знать: не улететь обратно
назад… Да и в какие времена?
Птенцов накормят птицы в зеленые июли
Птенцов накормят птицы в зеленые июли.
Весной взыграют рыбы под синей толщей льда.
В леса умчатся звери. И в копоти и в гуле
живут своею жизнью большие города.
Жизнь копошится в почве, и спит в корнях растений,
и ползает по листьям, ссыпая вниз навоз,
ни снега не боится, ни серных испарений,
в могилах зарождаясь и в сердцевинках роз.
И кто ее придумал, настырную такую,
тот мог быть лишь безумцем, приснить в кошмарном сне.
Кишмя кишащей массой плодясь, толпясь, ликуя,
она в воде не тонет и не горит в огне.