Архив стихотворений Натальи Астафьевой

Не хочу слова подыскивать
о любви к тебе навек:
ты мне просто самый близкий
на планете человек.

Это право за тобою
за одним лишь признаю,
острым счастьем, острой болью
ты наполнил жизнь мою.

Каждой ночью стал мне сниться —
а такие сны роднят —
чуткий, в ласковых ресницах,
понимающий твой взгляд.

С полуслова, с полувзгляда
понимает на лету
всё, что рассказать я рада,
просыпаясь поутру.

Недаром так поют в оврагах птицы,
над лесом – половодье голосов:
обмениваясь пищей из зобов,
все к таинству стремятся причаститься.
На ветках реполовы и чижи
торопятся нектаром обменяться.
Рябинники на гнездах суетятся,
описывают в небе виражи.
Наперебой расхватаны макушки,
и каждый здесь соперник и солист,
и горлышко, как на осине лист,
дрожит у соловья и у кукушки.
Но все сливается в один могучий хор
согласных, и свистящих, и шипящих,
и гласных, но согласно с гор катящих
весенних песен яростный напор.
Варакушек, под деревом жужжащих,
малиновок, взлетевших на забор,
и чижиков, щебечущих свой вздор…
Птиц неумолчных радостный задор,
в согласии своем одну любовь хвалящих.
И дятлы барабанят, дрозд поет,
и растревоженно кричит удод,
и в колокольчики звонят синицы…
И нам с тобой пора поторопиться,
пока еще источник сладкий бьет,
пока нектар нам заливает рот
и жизнь-любовь трепещет в нас, как птица.

Несчастен край, в котором может
безумец занимать престол.
Тех, кто умней, смелей, моложе,
упрячет в тюрьмы, уничтожит
и установит произвол.

Несчастен край, где может править
тяжёлый и тупой дебил.
Страну позорить, мир забавить
и тех в тмутаракань отправить,
кого тот прежний не убил.

Несчастен край, в котором воры
насквозь пронизывают власть.
Они хватать и хапать скоры,
и лишь о том ведутся споры,
кто сколько смог, успел украсть.

Несчастен край, где — стыд и грех! —
мы терпим над собой их всех.

Обуян весь мир прогрессом,
мчится скоростным экспрессом,
англичане ли, датчане…
А у нас, за тёмным лесом,
грусть-тоска и одичанье.

Если путь наш — путь особый,
заповеданный навеки,
так зачем рубить чащобы
и губить свой лес и реки?
Рвёмся стать над той же бездной,
той, где видит цель и мету
Запад, супермен железный,
изнасиловав планету?..
Для того ли царь небесный
(если верить впрямь поэту)
исходил всю землю эту?..
Дай ответ!.. Ответа — нету.

Огородами к реке
я сбегу,
ведро в руке,
на плечах братишкин плащ,
под ногами грунт хрустящ,
ломкий инея узор,
ледяной травы вихор
да гремящий из-под ног
смерзшейся земли комок.
Тормозили у реки
пыльные грузовики,
исчезали за бугром.
Я сбегу, гремя ведром.
По канавам лебеда.
От картофеля ботва.
Да капустные листы
в мерзлых луночках
воды.

Озорные зеленые синицы
заглядывают в окна
на раскрытые страницы
Блока.

За окном в голубом
березы почти золотые,
легкая луна лбом
к стеклу прислонилась, стынет.

Мне легко, мне почти легко,
мне легко почти до слез…
Ты невероятно далеко,
дальше, чем золото берез!

Озорные зеленые синицы,
любопытствуя, подлетают к окну,
солнце на каждую страницу
кладет по янтарному листку.

Оказался ласковым нежданно.
Прядь на лбу податливых волос.
А глаза,
что карие каштаны,
жаркие…
и видные насквозь.
Выбралась на палубу из трюма,
из нечеловеческой тоски —
никогда б я не могла подумать,
что бывают люди так близки!
Грохот океана…
Залпы пушек
бурный путь пророчат кораблю.
На груди широкой,
как на суше,
крепко-крепко до утра просплю.
Ничего на свете мне не надо —
только б от крушенья уберечь
волевую устремленность взгляда,
сложенные крылья этих плеч.
Теплый камень этих щек колючих,
наши чутко сближенные лбы,
губ твоих горячие излучины
да большие кулаки борьбы.
Эти руки, обгорая, ломом
в дымном танке выбивали люк…
Ближе близости родного дома
крепкое объятье этих рук.
Шрамы…
Плащ брезентовый поношен.
Синева усталости у век.
Наконец
по-крупному хороший
встретился мне в жизни человек.

Она была человеком, которому все известно.
Она знала, что злые люди злы, а добрые — добры.
Она знала, что после ночи наступает утро,
а после утра — день.
Она знала, что Пушкин величайший поэт,
а Россия лучшая страна на свете.
С мужчинами же нужно кокетничать.

А я ходила по городу и не видела, куда выйду.
Я глядела на воришек, нищих, милиционеров
и всем доверчиво улыбалась.
Я подставляла солнцу широкое лицо
и снимала шапку, когда шел дождь.
А вечером отдавала тело беспутному мальчишке.

Но вот наступит весна, а с весною придет вечность.
Воробьи будут купаться в грудах золотого песка.
Голубятники наполнят небо кувыркающимися флагами.
Девчонки разлинуют классами горящие тротуары
и разрежут воздух быстрым свистом веревок.
Тогда я хлопну парадною дверью.
Скину проношенное на локтях пальто.
Заброшу трижды латанные галоши.
Вырежу пониже ворот пестрого платья
и уйду по далекой дороге.

Женщины попадутся мне навстречу,
обветренные и загорелые,
с голосами высокими, как небо.
Ребятишки угостят горстями сахарной земляники.
Мужчины остановят свежеобструганные повозки,
пахнущие дегтем и солнцем,
и, расправив помягче солому, подвезут меня.

Осенью же я опять вернусь в высокий город.
Пойду. Куда? Не знаю.
Нищие, воришки, милиционеры выйдут мне навстречу.
Солнце на минуту дольше задержится на крышах.
А дождь припустит во все лопатки,
чтобы успеть промчаться до закрытья ворот.
Вечером беспутный мальчишка взглянет на число в газете,
хлопнет себя по лбу и, перепрыгивая ступеньки,
выбежит мне навстречу.
Я не замечу опозданья, хоть прождала все женские сроки.
Не спрошу, целовал ли других в долгие знойные месяцы.
Не вырвусь из рук, нежных и беззастенчивых,
и пойду с ним, куда он захочет.

«Оправдать посмертно…»
Через четверть века
обретаю древо,
коего я — ветка.
Мне вернуло время
имя, род и племя.
Не горжусь шляхетством
четырехсотлетним,
а горжусь заветным
отцовским наследьем.
Выходец шляхетский,
ставший коммунистом,
жизнь прошел отец мой
юношески чистым.
Мой отец, чье имя
шептала с опаской,
столько лет таила:
Чешейко-Сохацкий.
«Оправдать посмертно…»
Через четверть века
обретаю древо,
коего я — ветка.

Опрокинули фары
на потолок бульвары,
и над твоей кушеткой
перебегают ветки.
А ты спишь как убитый,
чай на столе недопитый,
ночь загляделась в кружку,
встречному голову вскружит,
подойдет к любому,
обоймет с любовью.
Нежность недорого стоит,
Когда и с этой и с той!
Я знала с первого вечера:
ты лишь случайный встречный.
Стихи не тебе писала,
в косы цветы не вплетала,
как уходила – так забывала.

Остановишься – слышно, как пьет
пашня снежную воду глотками,
и как птица птицу зовет,
прячась в голых кустах под ветвями.

Голубая, как небо, вода
стынет в рытвинах старой дороги,
и на глине, ползущей со льда,
тяжело разъезжаются ноги.

В буераках – возня и скулеж,
припадают волчата на лапах,
будоражит, кидает их в дрожь
прелой почвы волнующий запах.

И желтеет на бугорках
мать-и-мачеха – первый цветочек.
И, как ноты, на тонких ветвях –
узелки набухающих почек.

От закопченных деревянных стен
уводит в гору крестная дорога.
Я, Магдалина, плачу у колен
Исуса человека, сына бога.
Он изнемог от ласковой любви
ко мне и к детям, и к скоту в загоне,
мычат коровы, скачут воробьи
к открытой и приподнятой ладони.
Меня проводит и детей, и скот
к реке — вода прозрачна, скулы сводит,
наемся медом из пчелиных сот
и закричу, заплачу при народе
от жалости, раскаянья, любви
(слова застряли в горле слезным комом) —
ты не молчи, со мной заговори,
ты, как и я, родился под соломой.
Тебя шершавым длинным языком,
дыша, лизала черная корова,
изба пропахла теплым молоком,
квашней ржаною и щепой сосновой.
Омою ноги пыльные твои,
ты отдохнешь, мне жаль тебя, Исусе,
все ждут тебя, все ждут твоей любви,
ложись в постель, я ужином займуся.
Рассыпчатой картошкой накормлю
и бедным жарким благодарным телом,
мне жаль тебя, Исусе, никому,
что ты устал, что заболел, нет дела.
Кровавый пот ладонью оботру,
ты голый (отвернусь) неловкий, нежный…
Спи, не тревожься, я тебе к утру
перестираю все твои одежды.
Я вижу, вижу: в гору крест несут,
ты так устал, а им все мало, мало!
Тут тихо… Слышно, мальчики поют,
и жаба по дороге поскакала,
всплеск рыбы, скрип уключин на реке,
и топот ног, и крики под горою…
Усни, Исусе, на моей руке,
слезами ноги бледные омою,
под острыми гвоздями на кресте
ты теплой кровью весь истек, Исусе…
Забудь людей. Со мною в тесноте
останься жить, я ужином займуся,
ядреный с медом приготовлю хрен,
стоит в корзине рыба у порога…
Я, Магдалина, плачу у колен
Исуса человека, сына бога.

Отделилась ветка от меня,
стала жить сама.
На зеленых листьях
жилки, как дорожки.
Линии расходятся
на ее ладошке.
Гляну с удивлением
чуть со стороны…
Были, как растенья,
мы тесно сплетены.
Как одна волна.
Только легкий стук
клювиком в скорлупку —
в тяжесть моих рук.
Под рукой биенье,
как к оплате чек.
Ходит по планете
новый человек.
Глаза не мои.
Слова не мои.
Ты не я, иная,
но меня пойми!
Были, как растенья,
мы тесно сплетены.
Гляну с удивленьем
чуть со стороны.
Я — как ствол без ветки.
Ты — вещь в себе.
Первые кольца
в тонком стволе.

Памятки эпохи сталинской
после матери храню…
Эту рамку с инкрустацией
из соломки на клею.

Есть на этой рамке маминой
золотые хоть куда
в четырех углах орнамента
дом, корабль, цветок, звезда.

И храню пейзажик маленький
на фанерке, тех же лет,
он написан краской масляной.
А еще — двойной портрет,

он рисован с фотографии,
на портрете я и брат,
рисовал художник в лагере,
нас не видя, наугад.

Мать платила хлеба пайками,
отрывая от себя,
над художниками плакала,
что такая их судьба.

И достались мне от матери
рамочка, пейзаж, портрет —
то, что сделали три мастера,
их недолговечный след.

Память отрочества — мой семейный ларец,
там не жемчуг — мои затвердевшие слезы,
там еще улыбается мертвый отец
и по снегу скрипят детских санок полозья.

А на саночках скарб скромной мамы моей,
я ее провожаю в тюрьму до порога,
прошлый раз уходила она без вещей,
а теперь собрала что могла, хоть немного.

Как сослали — ни тряпки, чтоб вымыть полы,
а не то что уж сменной обувки-одежки…

И опять всю страну выскребают до крошки,
заметают оставшихся, рожки да ножки,
с неизжитым усердьем опричной метлы.

Не добром будь помянут год тридцать восьмой,
год повторных арестов, год новых этапов,
сбитых с толку службистов, безумьем объятых,
переполненных камер, расстрелов гурьбой.

Вскоре схлынет, нажравшись, безумная чистка,
если б дальше так шло, не хватило б людей…
С кумачовых трибун говорили речисто
и гремели оркестры со всех площадей.

Тех дрейфующих льдин, экспедиций на полюс,
перелетов, рекордов, газетных страниц,
собирательниц хлопка, ударниц свекольных —
не забыть мне вовеки смеющихся лиц.

Наступали большие в стране перемены.
Шла на стройку деревня с тряпичным узлом.
Шла в тюрьму моя мама в том тридцать восьмом —
не забыть мне тюремные желтые стены
и окошечко с маминым бледным лицом.