Архив стихотворений Натальи Астафьевой

Мое чистое светлое детство,
как в ясное утро заря!
Пусти меня погреться!
Примешь ли ты меня?

“Интернационал” играют —
мы с братом отдали честь…
Мне скоро будет одиннадцать,
брату исполнилось шесть…

Мы ничего не знали,
мы спали крепким сном —
в ту ночь отца забрали…
А маму — в тридцать седьмом…

Мое чистое светлое детство!
Сил нет дальше идти.
Пусти меня погреться,
как нищенку в пути!

Может быть, не в самом лучшем виде,
всё же прожила я, полюбив,
никого на свете не обидев,
комара от скуки не убив.

По земле в льняной своей рубашке
бегала, омытая весной,
жаворонки, белки и ромашки
мир делили пополам со мной.

Снимет светлый лес мою усталость,
с плеч моих уже ненужный груз,
мало жить мне на земле осталось,
но уйти я в землю не боюсь.

Принимаю холод замогильный,
слишком тесно стало на земле.
Пусть меня своей рукою милый
в светлый гроб положит на столе.

И венок, что я несу из леса,
как венец, возложит над челом:
буду я лежать в нём, как невеста,
в белом платье или голубом.

Мохом поросшие домики
у леса на берегу
осенние соломенные
пространства берегут.
Бегут лохматые поздние
с дальнего севера тучи.
Серый, в скелетах берез,
лес качается скучно.
Вечно темно-зеленая
ель и та как больная:
подпиленно-тонко стонет,
обтрепанной ветвью махая.
Стою, проникнута этим
ранним пустым увяданьем.
Мокрый стонущий ветер
больно ворвался, ранит,
топорщит леса щетину,
катает листья осины.
Комья стынущей глины.
Взрытые крылья тропинок.
И как-то особенно грустно
смотрят поросшие домики:
серым, заплатанным, русским,
березовым да соломенным.

Мужа на фронте убили.
Пятеро малых детей.
Их прокормить — не осилить.
Даром пятьсот трудодней.
Что трудодни! — пустые:
палочки в графах сухие,
ими не будешь сыт.
Долг на колхозе висит.
Вдрызг развинтились нервы,
сердце кипит целый день.
Не попадайся ей первым —
мечутся дети, как тень.
Всех больше влетает старшей,
тринадцатилетней, уставшей,
с нее, как со взрослой, спрос,
ей и тянуть воз.
А мать на весь день в колхоз.
Печь истопила до света,
щец ребятишкам нальет…
Послевоенное лето.
Сорок шестой год.

Мы крепко прикованы оба,
я колокол в небе твоем,
я бьюсь о железное нёбо
железной тоски языком.
Живу, как в лесу староверка,
что бога под елью нашла:
земля — моя белая церковь,
лазурны ее купола.
Родник — золотая икона,
лик солнца и личики звезд…
И новорожденный, зеленый,
под пальцами мягкий, как воск,
мир шумно вздыхает коровой
и тычется мордой в плечо,
блестит оброненной подковой,
нагретой в пыли горячо.
Стоят у его изголовья
осел, и медведь, и коза,
и светятся грустно коровьи
большие, как небо, глаза.
А ниже — жуки богомолы
и божьи коровки и тли.
И злые тяжелые пчелы
сгибают цветы до земли.
Полянки с примятой травою,
засохший лосиный помет…
Но кто там, зверея от зноя,
солдатскую песню орет?
Скорее туда — где мой грешный,
вбивая пять пальцев в песок,
отплясывает захмелевший
босой и расхристанный бог!

Мы расселяемся всё чаще,
всё дальше-глубже входим в лес,
и отступает зверь рычащий,
как перед белым ирокез.
Мы человеческая раса,
мы побеждаем на земле,
уже два страшных волчьих глаза
нам не мерещатся во тьме.
Мы словно ангелы бессмертья,
мы совершенства образцы:
телят не рвут зубами дети,
и не кусаются самцы.
Мы словно ангелы бессмертья,
нам всё земное не предел.
Один. Второй. Седьмой. Быстрее!
Ах, оторвался, полетел!
Трансгалактические трассы,
эти межзвездные пути…
Над головой летают асы,
как будто боги во плоти.
И человек, как первоптица,
умрет, обретши два крыла:
уже родиться и плодиться
тупая бомба начала.

Мы, дети атомного века,
не празднуем свои рожденья.
На двери — мамины засеки.
От снятых фотографий — тени.
Мы не успели оглядеться,
не выучили песен птичьих:
нашиты рядовому детству
значки казарменных отличий.
По стратегическому плану
игрушечных солдат расставив,
мы всё же не по-детски рано
мечтать о войнах перестали.
Нас прошлым подвигам учили,
нас будущей учили славе.
Нам знамя красное вручили
на Краснопресненской заставе.
И непосильное наследство
неся к невидимой нам цели,
мы не успели оглядеться,
сложить мы песен не успели.
Мы даже дней рождений даты
наверно бы не сохранили,
когда бы их военкоматы
по книгам не поразносили.
И вновь детей отцы-калеки
готовят к новому сраженью…
Мы, дети атомного века,
не празднуем свои рожденья.

На землю тень упала от детей:
так удивленно голова на плаху.
Палач засучил рукава рубахи —
пилот коснулся кнопки.
Эй, скорей!
Остановите! Он испепелит их!
Смертельный пот на лицах площадей.
Я говорю от имени убитых,
от имени расстрелянных детей.
Тень Хиросимы. Камни Нагасаки.
Руины гетто. Тюрьмы-острова,
где в казематах глохнут голоса
и скачут молчаливые собаки.
Сгинь и рассыпься, ужас! Гриб! Кащей!
Что волосы, как шерсть, вздымает дыбом,
и языки шевелятся, как рыбы,
и лица изменяются вещей.
Глаза — не зерна, их зарыть нельзя,
их выпьет ослепительная вспышка!
Весь берег в пене. Берег — как отрыжка.
Рыгая желчью, корчится земля.
Взлетает в небо в схватках океан,
рождая царство атомного бога,
где плавали индейцы на пирогах
и высился из камня истукан.
Хочу, хочу дожить до торжества.
С мальчишками вскарабкаться на крышу.
Ширяют разноцветные афиши.
В тумане сгинул остров Рождества.

Пусть вновь разговорятся этажи,
и шкаф откроется скрипучей дверцей,
и комната наполнится, как в детстве:
серебряные рыбы и ужи.
Пусть добрые отцовские глаза
в ладонь мою опустятся, как звезды.
Целую я густой кровавый воздух,
в ладони драгоценная слеза.

Я шевелю обрубком языка,
я говорю от имени мильонов,
в родную землю, как и я, влюбленных:
мне мира, как младенцу молока!
Пусть медом наливаются плоды,
и выпускают фабрики конфеты,
и, как лесные голуби, ракеты
в песке оставят влажные следы.
Пусть в жизнь сгустятся дым и облака,
и станет космос детскою площадкой…
Прочь, Апокалипсис! Прошу пощады,
я, существо из крови и белка!

На зонтики желтого шелка,
на солнце,
на пальцы,
на пыльцу
амазонки, охотницы пчелки
летят,
летят к крыльцу.
Подсолнухи головы горячие,
подсолнухи головы огромные,
опаленные, ослепленные
целый день за солнцем
поворачивают.
Девочка в лучиках-косичках,
девочка в рыженьких ресничках,
сама золото, сама солнышко,
загляделась
на яркие подсолнухи.

На кочках
вылинявший снег
повис,
как шерсти клочья.
И смерть
задумал человек,
как камень, мысль ворочая.
И ухнуло
и вверх пошло,
беременное семенем,
как черный гриб,
людское зло,
и дождь его рассеивал.
И рассыпались в прах грибы,
и мхи,
как кровь, алели,
и привставали на дыбы
и хрюкали олени.
Скакали в небо,
на бегу
валились вяло на бок,
и вертолет на берегу
по кочкам прыгал жабой.
Качались черные грибы,
и взрывом пригибало
вершины
круглые, как лбы.
Полярного Урала.

На Марс?
О, тяга!
Я сама —
на Марс, как на костер комар…
О, детство, ты сошло с ума!
О, сердце красное, как Марс!
Глазами в небо:
— Марс — маяк!
— Марс— мак!
— Мозг, сжавшийся в комок!..

Прости меня,
Земля моя,
что я ракетой — за порог…
Земля,
ты — кровля. Кровь. Кровней!
Ты — как по матери тоска:
мир вымирающих коней,
мир меда, масла, молока.
Колосья — на стеблях мазут.
Младенцы мертвые мадонн.
Мир медных и железных руд,
мартенов,
митингов,
знамен.
Земли мильонолетний мозг —
я
от Земли до Марса мост.
К Земле прилипла, как смола.
Я без Земли, как моль, мала,
дышать бы даже не смогла.
Ребенка от груди отнять,
вскормить коровьим молоком —
он выживет…
Но ты не мать,
ты больше:
ты мой гроб и дом.
Ты кровь моя — в пупок пупком.
Ты боль,
ты страх перед прыжком.
Мертва без клевера коса.
Без лодки мускулы весла
слабеют.
Без воды трава,
я —
крик живого естества.
Я на Земле живу, как бог.
Из камня высекла огонь.
Тоска — трублю в коровий рог.
Танцую танго под гармонь.
Перед востоком я — восторг:
светящегося газа шар!
Светило! Солнце!
Слово! Слог!
Страна чудес — мой каждый шаг.
Людское тело не протез.
Не выдуть из него тепло.
Оно не тлен, не прах, не персть.
Не выбить разум из него.
Меня сжигали на кострах.
Внушали стыд. Вселяли страх.
В пыль рассыпали, как набор.
Но я жила… Под снегом бор.
Я —
осязанье, нюх и вкус
и глаз и уха острота.
Не волк, не вор.
Не страус, не трус.
Не плоти пот.
Я — высота.
Меня с лица Земли не снять.
Не вывести, как с брюк пятно.
Не отменить,
как букву ять.
Меня зароют — я зерно:
сквозь камни мостовой — травой!
Из-за решетки головой,
платком,
намоченным в крови!
Всей добротой моей любви
и ненависти топором,
и даже атомным ядром
я поднимаюсь,
как протест:
я человек — п р о т и в о в е с.
Не робот я,
я человек,
вросла я в глину и гранит.
Грызу коренья,
пью из рек.
Как храм, Земля меня хранит.
Полеты в дальние миры –
как тяга открывать моря.
Планеты детства мне милы.
Но… Жизнь моя — Земля моя!

На работу водили в широкую степь
заключенных колонны на раннем рассвете.
Там несчастную маму встречали мы, дети,
приносили ей кашу, картошку и хлеб.

Мать стирала в тюрьме заключенным белье,
работящей была и внимательной к людям.
Вся тюрьма нашу маму выхаживать будет
после страшного тифа, жалея ее.

Столько женщин в той камере было — вповалку.
Чтоб одной повернуться, ворочались все.
И параша стояла… Тот смрад и клоаку
ни представить сейчас, ни пригрезить во сне.

А направо повыше под крышей — окно
здешней камеры смертников. Жены стояли
под стеной день за днем, снизу видя одно:
косо сбитые доски, как веко печали.

А у мамы окно было в левом углу —
наше с братом, одно из бесчисленных множеств.
Мать ждала и лицо прижимала к стеклу,
беспокоясь за нас, за детей, и тревожась.

Становилась я в очередь на передачу
и стояла, как многие в черный тот год…
Открывалось оконце железных ворот…
Отдавали подавленно, молча, не плача.

Над Кремлем облака сине-снежные.
Чуть золотеют кресты.
И непонятная нежность
меня наполняет…
Прости,
прости, что твои за собою
глаза, как молитву, ношу,
у догоревших соборов
слушая древний шум.
Прости, но так неразрывно все,
небо, народ, красота…
Поднят лазурью издавна
серебряный стратостат.
И наша любовь,
притаенная
в продолговатых глазах, —
словно никем не затронутая
истории глава.

Над обомлевшей степью
свистят перепела.
Как угли в теплом пепле,
я память берегла.
Гора арбузов спелых.
Поваленный плетень…
Меня, как солнце, грела
отца большая тень.
Гнедой, ты головою
упрямо не мотай!..
За темною горою
есть детства яркий край.
Ты знаешь, в этом крае —
открытое окно!
Там красками играет
льняное полотно.
Там красные плакаты.
Там красный месяц май.
Там в галстуках ребята
наполнили трамвай.
Гнедой, не дергай вожжи!..
Когда наступит ночь,
там спать отец уложит
под «Варшавянку»
дочь.
И скрипнут под руками
арбузы весом в пуд.
И красными кругами
знамена поплывут.
Теперь уже недолго.
Арбузы разгружу,
в траву ночную волглую
ладони погружу
и, эту морду умную
щекою приласкав,
под ноги брошу шумную
охапку душных трав.
За черным-черным небом
есть красная страна.
Там наполняют хлебом
кошелки дополна.
Там земли без ограды
и без замков сердца.
Туда последним взглядом
глядят глаза отца.
Я знаю жизнь без страха,
команду: «Становись!» —
и красная рубаха
из-за решетки ввысь.
И громы барабанов.
И демонстрантов бьют…
Отцовских глаз каштаны
на мостовой плывут.
О тех, кто шел под пули,
ты память сохрани!
Гляди, уже мигнули
со станции огни.
Эй, не скули, дворняга!
Гуди в степи, завод!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Отец под красным флагом
в бессмертие идет.

Наше тело — решето,
наши лица — маски,
пропадаем ни за что,
мы солдаты — каски…
Где,
в каком тайнике
бомбы,
как клопы,
и висят на волоске
черные грибы?
Я не знаю ничего,
дочке шью игрушки,
без согласья моего
шар земной на мушке.
Я машу, машу руками…
Где нейтроны?
где лучи —
эти: альфа, бета, гамма —
невидимки из ночи?
Ночь со злом играет в прятки,
смерть крадется с ветром…
Разбросавшись,
спит в кроватке
детство безответное.
Почему должна я верить,
что добром все кончится,
а потом
подобно зверю
в красной луже корчиться?
Ждать весну,
и каждый год:
что-то? что случится?
И,
как перед бойней скот,
пить, мычать, мочиться.
Почему?
Мы все равны.
Все мы люди — дети.
Все мы есть и пить должны
на своей планете,
брать познанья древний плод
в руки осторожно…
Смерть,
тяжелый водород —
как коней стреножить!
В человеке зверь косматый
до конца не вымер,
рано растревожен атом
в бомбе, в мозге, в мире.
Будем мы еще людьми,
добрыми богами…
Темный атом,
погоди
расправляться с нами!

Не беги испуганным цыпленком:
телом — к материнскому бедру.
К небу поднимаешь головенку…
Мы играем в древнюю игру.
Только бомбы нынешние много
когтя ястребиного страшней
и кривого клюва носорога.
Щит, защита — тело матерей.
Трепеща, в нем застревали стрелы,
пули останавливали бег,
и вставал над ним осиротелый
маленький печальный человек.
Разбросаю руки, словно крылья,
чтобы детку — веточку свою…
Только люди бомбу сочинили:
не погибнуть в праведном бою.
Не помогут руки тут и ноги,
тело друга или грудь врага,
каменные бабы, будды, боги,
крепостные стены на века.

Гном из сказки — невидимка атом,
где кровавый след твоей руки?
В институтах крови,
как солдаты —
умирают дети, старики.
Нет виновных —
есть тела из крови,
есть зеленый хлорофилл в листе…
Детям
долголетье и здоровье
не несет сорока на хвосте.
Трескается и буреет кожа,
и дурнеет молоко коров,
и во мне, в тебе,
в любом прохожем
в дождь и в снег заболевает кровь.

Не выношу я жалости,
ее прокисший дух:
одно из двух, пожалуйста,
одно из двух.
Не выношу я слабости,
ее округлых глаз…
Паук кривыми лапами
все тащит про запас.
Но как же так,
на память
взяв только скудость слов,
своими же руками
отдать твое тепло?
Но как же так,
так скоро,
молчание храня,
на все четыре стороны
отпустишь ты меня?

Не высланная я была —
дочь высланной.
Но я-то в ссылке въявь жила,
не мысленно.

Я помню ссыльные места,
где бедствовала.
В те дни, как сытая Москва
вас пестовала.

Нет, я не лагерница, нет —
дочь лагерницы.
А загибалась столько лет
по безалаберности.

И никаких не жду я льгот.
Что дать мне можете
за каждый прожитый там год,
м н о й прожитый!

Не здесь ли,
у синего Дона,
сидела на камне Аленушка,
и братец ее,
олененок,
ловил потонувшее солнышко?
Не здесь ли
веками
чуть слышно
шепталися с ветром камышинки
и белые легкие гуси
летели над сказочной Русью?
В плену истомившийся князь
грустил,
над водою склонясь?
Над яблочной Лебедянью
плывут облака лебедями,
и солнце в высокие копны
вонзает блестящие копья.
До самого Дона сбегает
капуста,
как Дон,
голубая,
до самого синего Дона,
где небо
бескрайно, бездонно!