Архив стихотворений Натальи Астафьевой

Когда историки, как Страшный Суд,
придут порыться по секретным сейфам,
быть может, среди тех, кого найдут,
им попадется и мой дядя Стефан.

Пускай присмотрятся к его судьбе.
До революции — подпольщик пылкий,
почти мальчишкой в РСДРП
и срок свой отбывал в сибирской ссылке.

Он в красном Двинске возглавлял Совет
и Витебском руководил губернским…
А памятника дяде нет как нет,
хоть он давно уж в царствии небесном.

Да, в царствии небесном. Рай и ад —
лишь образ подлинной дихотомии
добра и зла. И Стефан, старший брат
отца, хоть и не ждал себе наград
от Революции и от России,
а все-таки на небо будет взят.

А взят он был — понятно, кем и как —
один из первых и погиб тогда же.
А я ребенком на его руках
сидела и курила трубку даже.

Он сказки сочинял для нас, детей…
А позже, в «жизни-после-жизни» нашей,
возник в рассказах матери моей
и женщины, его немного знавшей.

Погиб мой дядя. Нет по нем следа,
по нем и по жене его, латышке.
А крохи сведений я не тогда,
а позже собирала понаслышке.

Нет бога в небесах, а космос пуст.
И мне твердят, что нет понятий твердых.
Но есть еще, есть небо наших чувств
и нашей нежной памяти о мертвых.

Когда маму забрали под Первое мая,
тут же вскоре сославши в казахские степи,
мы с братишкой, поехать к ней в ссылку желая,
в детприемнике жили, как многие дети.

Юрке — десять, мне было почти что пятнадцать,
с мамой мы не могли и представить разлуку
и просились к ней,
и потому так пристрастно
две недели разглядывали нас, как в лупу.

Были там ребятишки от года и старше,
все такие домашние теплые крохи,
а по ним убивались их матери страшно,
осужденные женщины, жертвы эпохи.

Мы, девчонки, малышек чужих одевали
и кормили из ложечки нежно, как кукол…
Позже матери их отыскали едва ли,
если вышли из тюрем и стали аукать.

Из детдома, наверно, их брали охотно,
тех фарфоровых, ангельских, сладких детишек…
Под чужими фамилиями бесповоротно
затерялись… Как мать ни аукай — не слышат.

Когда она посуду мыла,
летали мысли далеко,
ее загадочно манило
пустое гулкое окно.

Она в него ложилась птицей
и опускалась пауком,
было забавно опуститься,
суча льняную нитку ртом.

Еще не в том, уже не в этом,
здесь, между небом и землей,
где жарят душные котлеты
соседки, стоя над плитой.

Было смешно так долго длиться,
так долго жить и слышать:
— Эх! —
и видеть задранные лица
и рыбий глаз один на всех.

Было забавно так маячить
на тонкой нитке изо рта…
Но лопалась, как синий мячик,
слепого неба пустота.
И разжимала жабры бездна,
и задыхалась рыбьим ртом…

Но на окно она не влезла,
посуду вымыла при том.

Когда проснешься среди ночи,
охватит ужас и тревога.
Что, ночь-цыганка, напророчишь —
сума, тюрьма или дорога?

Что позади? Одни потери.
А впереди — темно, туманно.
Легко ль надеяться и верить?
Погиб отец, погибла мама.

Дождались реабилитаций
их отлетающие тени.
Но я, чтоб с ними повстречаться,
прошу свиданий-сновидений.

Проснешься среди ночи — пусто.
Их нет, их даже вспомнить не с кем.
Лишь я, сойдя с крутого спуска,
былое вижу в свете резком.

Ночь заставляет передумать
и перечувствовать так много…
Ночь — мрак затопленного трюма.
Сума, тюрьма или дорога.

Когда я заболею,
умрет последний друг,
и голод,
мальчик маленький,
пойдет скакать вокруг…
Свезет меня в больницу
могучий санитар,
медсестры круглолицы,
а повар — круглый шар.
И по палатам
в белых
халатах доктора
и нянечки…
Я телом
сгорела, я стара.
Но в выжженном сосуде,
как в пустоте меж звезд,
еще горит и судит
земной мятежник —
мозг.

Когда я потеряла тебя,
я умерла, а надо было жить,
и я научилась находить радость в простом:
паук висел на паутинке,
блестело крыло мухи,
в трещине коричневой стены
шевелились тараканьи усы,
в окно стучала клювом озябшая синица,
на дворе гремела цепью собака,
топтались коровы,
блеяли овцы.
В инее на стекле я прогрела дыханьем
голубую лунку
и стала глядеть
на желтый от солнца снег,
блестящие следы санных полозьев,
след ноги человека,
синий от воды и теней в ямке.
Мальчишки красными руками
лепили мокрые снежки.

Когда я,
в мыслях о тебе,
вдруг стану среди комнаты,
забуду я,
зачем пришла, —
одно на свете помню:
облокотился человек
на холод подоконника…
И я
волнением его
вся до краев наполнена.
Как будто
стрелки мы с тобой,
дрожащие на компасе.
Как два крыла у коршуна,
кружащего над пропастью.
Как резко перевернутые
единые две лопасти:
ты со своею грубостью —
я со своею робостью.

Кончаются мои враги,
уходят понемногу,
но скоро уж и я уйду
в последнюю дорогу.
Кончаются мои враги,
но мне в том мало проку.

Кончаются мои враги.
А руки-то у них — в крови,
Идут со взяткой к богу,
чтобы отпели их в церквах
и приняла земля их прах.

Кончаются рабы карьер,
сановники, лакеи,
лишённые сердец и вер
ханжи и фарисеи.

Они попользовались тут
благами, всем на свете.
А вслед за ними старт возьмут
и вверх карабкаться начнут
их выкормыши-дети.

Крепкие листья в ночь облетели,
дождь их с трепещущих веток оббил.
Стукнет мороз,
и обрыщут метели
рощу и кладбище мокрых могил.
Осень земли,
я тебя в переходах,
красках,
то бурых, то серых,
люблю…
Под опрокинутым небосводом
силы для нового лета коплю.
Только заблещет вода снеговая,
талым огнем заливая поля, —
снова я сильная и молодая,
яркая кровь забурлит,
веселя!

Лежат лебяжьи тихие
болезные снега…
Все торопилась, бегала –
перед весной слегла.

Мои родные-близкие
попрятались в земле.
В могиле, в черной матушке,
не страшно, не одна.

Могильный холмик дышит,
как грудь моя во сне.
Ушли вы не обласканы –
моя, моя вина!

Ни часу нет, ни времени,
всё дети, всё дела,
теперь же холод вечности
нам теплый хлеб печет.
Здесь отоспимся досыта,
здесь домолчим до дна.
Нам боль из сердца вымоет
холодный родничок.

Лепились сами по себе,
как ласточкины гнезда…
Стихами,
двигаясь в толпе,
дышала я, как воздухом.
Но не хочу я умереть,
пропасть стихотвореньем,
хочу я в людях жить и зреть,
их слухом быть и зреньем.
Установила с миром связь
не мертвыми молитвами,
словами отыскала вас,
подковами магнитными.
Стихи столпились на полу
в газетах рваных связками…
Я так слаба на похвалу,
как старики на ласку.
Дороже всех дневных забот
из глаз в глаза:
— Спасибо! –
Ворочаю невпроворот
слов каменные глыбы.
Для вас, для вас слова найду…
И чудо сотворится,
вновь принесет на талом льду
весне волчат волчица.

Ломалось время. Тридцать третий год
обрушился. Там Гитлера приход,
а здесь отца трагическая гибель.
Единственно достойный выход — смерть.
Столетия отец мой видел треть,
а двух третей он так и не увидел.

Но этой первой третью красен век,
но это революция, рассвет
Европы, человечества, России.
Эпоха выбивала клином клин.
Пусть говорят, что комом первый блин,
но русский, украинец, армянин,
китаец и поляк, латыш и финн
шли как один и гибли как один
и светлой кровью землю оросили.

Они погибли, смертью смерть поправ,
отвергнув многовековые распри,
как побратимы кровь свою смешав,
нам завещав свою мечту о братстве.

Их отсветом светлы мы до сих пор,
хоть свет их — свет угасших звезд,
посмертный…
Не зря ль погибли? Не напрасны ль жертвы?
Кто виноват? — не утихает спор.

Ломалось время. Тридцать третий год.
Отец мой, чтоб оставить имя чистым,
жизнь кончить должен был самоубийством —
его записку прокурор прочтет.

Столетия отец мой видел треть.
От нас все дальше, дальше это время.
Но мы обречены туда смотреть.
Чтобы осмыслить. Хоть в какой-то мере.

Люди древнее небо закрыли гранитом,
что им до кратких восходов?
На горячую землю тяжелые плиты
бросили с криком “свобода!”.

И забились ветра в проводах, словно птицы,
под колесами степь застонала,
а наутро реки уже разлиться
не смогли в узкогрудых каналах.

Так поколения неторопливо
сменялись, не зная печали.
Может быть, были даже счастливыми?
Может быть. Не замечали.

Дни за днями летели размеренно четко
в еде, в установленных играх,
рождались, допустим, по четным,
по нечетным числам гибли.

Но только ночами чье-то молчанье
медленным шагом нищих
по-прежнему, как вначале,
наступало на их жилища.

С полок снимали пыльные сказки,
отыскивали поэтов
и долго придумывали краски,
когда-то сгоревшие летом.

И все им казалось, чего-то мало,
все словно не так, как надо,
чужая пластинка веками играла,
лимоны кивали из кадок.

Перегибаясь тяжелыми лбами,
пытались мучительно вспомнить,
о чем это плачет кто-то веками
в далекой книжной Японии.

А в проводах бились дикие ветры,
в каналах смирели воды…
Невозмутимо глотал километры
поезд с маркой “свобода”.

Лягу. Крепок сон-темница.
Мышцы чувств напряжены.
Неотвязное мне снится.
Страшные бывают сны.
Там умершие давно
люди — всё еще живые.
Небылицы, дни былые
сон прокрутит, как в кино.
Там все поезда уходят
и вагон всегда не тот.
Там в движеньях несвободен
ты, и поезд твой уйдет.
Собираю в кучу вещи
и не уложу никак…
Мама, подо мной зловещий
разверзается овраг!
И на бреющем полете
самолеты косят степь…
Просыпаюсь. Дрожь колотит.
И в душе тяжелый след.

Мерзлота консервирует мамонта.
Я пойду, закопаюсь в снега,
в мёрзлой почве материка
сохранюсь — Афродита из мрамора.
Я простое земное творенье,
ничего —
лишь умею любить,
но наступит пора воскресений,
и меня захотят воскресить.
Я чихну, может, даже закашляю,
я протру удивлённо глаза, —
луговой бело-розовой кашкою
удивительно пахнет земля.
Лебедям и слонам и кузнечикам
машет солнце горячим лучом,
и каштан благодарные свечи
зажигает в раю голубом.
Муравьи, крестоносцы усатые,
поднимают жуков над землёй,
и плывут облака, словно статуи,
из античности в век золотой.
Не могу оторваться от рая,
от моей многоцветной земли…
Я любила её, умирая, —
я воскресну от этой любви.
От желанья раскапывать, сеять,
и лепить, и косить, и строгать,
запрокидывать руки за шею,
крепышей ребятишек рожать.
И целебные майские травы
в доме, пахнущем мёдом, сушить,
и носить свой халатик дырявый,
и запретно и дерзко любить.
Пусть для вас я смешна, старомодна,
пусть отстала на тысячу лет —
мне равно всеблагая природа
открывает свой запах и цвет.
Лижет кошка котят своих, пестует,
шерсть блестит, волосок к волоску.
Вижу в чашечке каждого пестика
по плоду, по ребёнку тоску.
Вижу трепетных век шевеленье,
их язык мне понятен без слов.
И мельчайших нейтронов свеченье,
и рождение новых миров,
и распад старых руд…
Помогите
на земле мне остаться навек,
я ведь тоже, как вы, — человек,
сохраните мне жизнь, сохраните!

Мне в детстве снились страхи,
лес, ночь, разбойник, нож,
а ноги как из ваты,
догонит, не уйдешь.

Я просыпалась с криком,
не в силах убежать,
и прятаться бежала
к родителям в кровать.

Еще мне снилась пропасть,
срываюсь и лечу…
Мать спросит: — Что с тобою? —
а я в ответ молчу.

Теперь я сплю тихонько,
мне некуда бежать,
и снится мне блаженно
моя живая мать.

И снится пес наш Крадусь,
во сне он как живой,
и мы втроем гуляем,
потом идем домой.

Мне надоело слушать.
Коробочка пуста.
Мне прожужжали уши
и выпили уста.

Мне надоело верить,
постель перестилать.
Мне надоело двери
любимым открывать.

Я сердце успокою,
взяв в зубы леденец.
Ты нового покроя
на старый образец.

И снова лоб горячий
мне некуда склонить.
Но я уже не плачу.
Мне некого любить.

Мне тепло, прекрасно.
Снилась мне любовь.
Не душила астма,
не гремела кровь.

Сердце, бейся мерно,
четко, не части!
Я держу все нервы,
всю себя в горсти.

Жизнь была такая —
страшно вспоминать.
Отбилась от стаи.
Где отец? Где мать?

По земному шару
мыкалась душа
от родной Варшавы
аж до Иртыша.

Все же продержалась.
Потому и чту
я людскую жалость,
дружбу, доброту.

Но бывало всяко.
В одинокий час
выла как собака,
не смыкая глаз.

И когда не греет
кровь — твержу назло
верный аутотренинг:
мне тепло, тепло…