И прилетал на землю бог
в скафандре космонавта.
Задумчиво поверх голов
глядел он в наше завтра.
Он предрекал нам глад и мор,
войну — конец света…
И на кресте,
Как жалкий вор,
он был распят за это.
Осталось смутное, как сон,
воспоминанье…
На плоских скалах космодром
с земли нас в небо тянет.
Да в круглом храме купола —
я с трепетом глядела —
космического корабля
напоминают тело.
И снилось мне, что я летала
И снилось мне, что я летала…
Мир вылуплялся из яйца.
Руками воздух загребала.
В носу цветочная пыльца.
Я опиралась,
как на друга,
на воздух,
плывший из-под рук.
Он тек под пальцами упруго.
Внизу блестел болотный луг.
О, мученики расстояний
и адских в воздухе машин, —
мы,
люди,
странные созданья,
взлетев
превыше всех вершин, —
пусть нас тошнит,
от боли очи
на лоб вылазят из орбит —
взлетим
в саму утробу ночи,
как любопытство нам велит!
И снова свадьбы снаряжают
И снова свадьбы снаряжают,
и девочки детей рожают.
Жизнь будет возобновлена.
А у ворот – война.
И стягивали до отказа
И стягивали до отказа,
и сдавливали до предела…
Но все равно —
не для показа
душа,
как колокол, гудела.
И глаза красный уголок,
как флаг спасенный,
как платок,
нашейный, близкий, кумачовый,
косил на страшные оковы…
Оков нелепых этих звон,
когда безмолвствовал закон,
когда тупое подозренье
отращивало оперенье…
Ты мог подумать ли в тот год,
что величальных позолот
осыплются,
темнея,
краски?
Что царства в пропасти летят.
Что имена меняют склад.
И наступают дни огласки.
И тучи спадают завесою с глаз
И тучи спадают завесою с глаз.
И светится неба стекло.
И, высыхая, туманится грязь.
И сосны на солнце. Тепло.
А скоро на рыжих макушках бугров,
в стеблях прошлогодних жива,
мохнатыми лапками землю вспоров,
зазеленеет трава.
Худые березы стоят без рубах,
Шевелятся пальчики – ткут.
И птица – синица на голых ветвях
взлетает к вершинке, как ртуть.
Иди, пожалуйста, куда хочешь
Иди, пожалуйста, куда хочешь,
снег сошел, земля камениста,
и наш союз, беды короче,
до самого злого листка перелистан.
Из норок вылезшие звери
Из норок вылезшие звери
резвятся тихо под луной…
Конец приходит биосфере,
и нашей суетности злой.
Иных достойная, наверно
Иных достойная, наверно,
я в черных платьях с плеч чужих
любила, верная, неверных,
дарила, щедрая, скупых.
Плоть по ребенку тосковала,
с деревьев падала пыльца —
а у меня в глазах стояло
прекрасное лицо отца.
И как ни одиноко было,
как молодость ни шла к концу,
я никого не находила
подобных моему отцу.
Отец мой был мне идеалом
во всем — и в малом и в большом,
все, что я в людях уважала,
сосредоточила я в нем.
И чувства, вспыхнув, тут же стыли.
Никто — ни сердцу, ни уму.
Все не по мне мужчины были:
я примеряла их к нему.
К жизни спиной повернуться
К жизни спиной повернуться –
лицом к стене.
Стреляют. Снаряды рвутся.
И все по мне.
К земле потянет тяжесть лет
К земле потянет тяжесть лет –
прилягу и глаза закрою.
Махнёт мне вслед зелёный лес,
земля сомкнётся надо мною.
Как зверь, закрытый на засов,
в потёмках я протрепетала,
лишь несколько горячих слов –
вот всё, что людям я сказала.
Прощай, зелёный остров мой,
моя зелёная планета!
Шуми, шуми над головой
живой, мятущейся листвой,
прибоем солнечного света!
К холодным ногам приехала
К холодным ногам приехала.
Метель завевает снег,
и едет по снежным вехам
в последний свой путь человек.
Была я ему как солнышко.
А был он стар и сир.
Как голубое оконышко
в солнечный этот мир.
Стою в стылой комнате – вот он,
покой стариковских дум,
где окружал нас заботой
хозяин её, хлопотун.
Встречал нас бурчаньем застенчивым,
под нос что-то нежно ворча,
старик, одинокий, как птенчик,
в просторной квартире врача.
Он ждал нас все лето так преданно.
Была я ему как дочь.
Все некогда, все не приеду я,
и вот ничему не помочь.
Седые шевелятся брови,
метель завевает снег,
как в лодке –
прямой и суровый –
плывет над землей человек.
Каблуками бы топтала
Каблуками бы топтала,
била белое лицо,
чтобы сердце не рыдало,
не любило подлецов.
Сдвинул маленькие глазки,
словно камень на пути…
Как могла к тебе я с лаской
человеческой идти?
Как могла тебя ночами
славить в песнях до небес?
Как могла я ждать годами
непредвиденных чудес?
Каждый вечер
Каждый вечер — бродячие очи ко мне
псов голодных, бездомных в морозные ночи…
Это, город, твои воспалённые очи
у подъезда встречают меня в полутьме.
Мою совесть тревожат, приходят во сне
сотни синих голодных блуждающих точек,
я голодный их блеск различаю на дне
смутных мыслей, которые душу мне точат.
Пёс, как волк, отчуждённо сидит на снегу,
утомлённую спину согнувши в дугу.
На разрушенной кладке кирпичной стены,
где железной клешнею дома снесены,
пёс сидит, пригорюнившись, будто Христос,
и ошейник на нём — как шипы диких роз.
Как в сталактитовой пещере
Как в сталактитовой пещере,
шагаю по Арбату…
Дома,
сосульками ощерясь,
вслед смотрят зверовато.
Над домом —
синие провалы…
Дом льдом оброс,
как мамонт.
И отливают кровью алой
вечерние рекламы.
…Меня толкают:
— Кто ты?
— Где ты?
Еще трепещут ноздри…
Товарищи мои в ракетах
летят, летят —
на звезды!
Как дом сухой
Как дом сухой,
как сухостой,
как степь, испитая ветрами,—
от вспышки малой —
спички самой
обычной,
кондровской,
простой —
займется и пойдет гудеть,
как тяга в трубах самовара,
как та заставская гитара,
как хриплая оркестров медь.
Как на церковке деревянной
осклизлые колокола…
Как океанская скала
на том просторе окаянном.
Как многопенный тот прибой,
парящий с ревом над скалами,—
так я настигнута тобой,
твоими жесткими глазами.
Как ласково на мир глядят
Как ласково на мир глядят
глазами выцветшими старцы.
Так только доченькины пальцы
ласкают брошенных котят.
Как лодка, к берегу причалена
Как лодка,
к берегу причалена.
Но снова ветер необычайного
меня уносит прочь —
туда,
в соленые пределы,
где на волнах, от пены белых,
нахохлясь,
пляшет ночь.
Большие силы,
как звери в пуще,
на долю были мне отпущены,
но всё спалил дотла
пожар,
пробушевавший в чаще,
и смертным жаром дубов горящих
я сожжена была.
Весенний ливень
обрывы рушит,
мешает море с песчаной сушей,
живит простор земной
и мертвой и живой водою
проходит над людской бедою,
и вот он — надо мной!
Обрушься на меня лавиной!
Как женщины ногами глину,
танцуя, месят —
так
встряхни меня в круговороте,
в живительной живой работе,
чтоб я взошла, как злак.
Все, что во мне бессильно стыло,
пусть развернется с новой силой—
довольно я ждала!..
Под полым льдом ручьи забьются,
и в темной куколке взметнутся
замлевших два крыла.
Как об лед немая рыба бьется смертно
Как об лед немая рыба бьется смертно,
мы так бились год за годом незаметно.
Мы живые, мы видали, мы слыхали,
как у стенки коммунаров расстреляли.
Сколько смерти,
сколько смерти в поколенье…
В стекленеющих глазах — недоуменье.
Как славно добрести в дороге
Как славно добрести в дороге
к постели чистой – и старинной
набитой перьями периной
всласть удовольствоваться… боги!
Или ребенком подкатиться
под материнский бок горячий
и, растворившись в сладком плаче,
уютным, детским сном забыться.
Или припасть в саду, ликуя,
к земле, прогретой солнцем вешним,
и есть мясистые черешни,
в лепные губы их целуя.
Или прилечь на смертном ложе,
устав от жизни бесконечной,
запах почувствовать аптечный,
и не проснуться больше… боже!
Как трудно люди умирают
Как трудно люди умирают,
как будто в схватках родовых.
Смерть от планеты отрывает
тела измученные их.
Из глаз выдавливает слёзы,
что в мир растерянно глядят…
И вот они уже лежат,
как брёвна, сброшенные с воза.
Как яичко, облупился нос
Как яичко, облупился нос…
В памяти отстукал телеграф
ленту дней…
Там бегает мой брат
и тайком гоняет голубей.
Пропускает школу день за днем,
второгодник он… А мы вдвоем.
Я работаю, он школу пропускает…
Мать у нас в тюрьме,
за что, не знает…
Носим передачу…
Там, над козырьком,
бледное лицо к стеклу прижато…
День за днем, за часом час —
все глядит, выглядывает нас…
Мы подходим, ей рукою машем,
неумело смешанную в кашу
ей еду свою передаем,
там творог и клюква…
День за днем, день за днем,
день за днем сиротство длится наше.
Как и все здесь,
в это время страшное —
у ворот тюрьмы
и мы вдвоем.
Какая смертная тоска
Какая смертная тоска —
куда мне деться от неё?
Жизнь —
словно школьная доска:
написано
и стёрто всё.
Не белый мел —
живая кровь,
живая ненависть и боль.
На бойню повели коров,
и стёрта я,
как тряпкой ноль.
Какая глупость — до чего
нелепо хрупок этот мир!
Ты пламя мозга своего
к другим планетам устремил.
Каких ты только лишь чудес
не выдумал за путь земной,
а сам —
как бабочка,
как лес —
уйдёшь в промозглый перегной.
Мой мозг —
бессмертия сосуд —
ты в смертной ткани заключён…
И пальцы на груди уснут,
и поплывёт дощатый чёлн.
Но будут дети в книги дуть,
и чувства в музыке греметь,
к другим мирам —
в бескрайний путь —
ракеты медленно лететь.
Какие погибали люди
Какие погибали люди!
Об этом говорить не будем.
Как не хватало дыб…
Мы стали все за эти годы
обезъязыченной породы,
немее мертвых рыб.
Когда закрыли души наши
блестящим валом лжи и фальши,
взводя тупой курок,
тогда народной жизни сила
ушла, затянутая илом,
как речка сквозь песок.
Какие тёмные дела
Какие тёмные дела,
какие тёмные печали
наш мир с младенчества качали,
что весь он корчится от зла?
Что нет на нём живого места —
весь болью он прошит до дна.
Что ночь весенняя полна
наивных радостей злодейства.
Мир первозданной простоты,
где насекомых жрут цветы,
где людоеды непорочны,
и где глядят младенцев проще
морские гады из воды.
Какое тут спасенье
Какое тут спасенье!
Корабль идет на дно.
Хоровое пенье.
Красиво, как в кино.
Каркают, каркают
Каркают, каркают
серые вороны,
грязные помарки
на зеленых кронах.
Кто вы? Черти готики?
Грешники ада?
Радиоглотки?
Или телевзгляды?
Глаз скосила в сторону,
гаркает, пугает
пегая ворона,
родич попугая.
В белых кляксах травы,
сосны и каски…
Разговор картавый —
до чего горласты!
Пленные немцы?
На балконах махи?
Мертвые младенцы?
Черные монахи?
Кто вы? Кто вы?
На ветвях распяты,
страшные, как совы
или как солдаты!
Кидало, шлепало, об землю било
Кидало,
шлепало,
об землю било…
Ах, что осталось?
Сыпучих косточек не соберу.
Приподымаюсь травой затоптанной
на остром локте
и вслед гляжу:
ушли, исчезли в пыли полуденной
и были, не были —
не разобрать…
Зачем, проезжая дороженька,
ты колыбелью моей была?
Могучий лес,
тенистый, солнечный,
зачем ты срублен под корень был?
Когда б ты бакенщиком стал
Когда б ты бакенщиком стал —
хлебал бы щи в охотку,
и я бы прыгала со скал
с тобой в большую лодку.
Мы зажигали бы огни,
как маленькие звезды,
и жили бы совсем одни —
вода, луга и воздух.
Ныряют утки в тростнике,
на кольях сохнут сети,
и вырастают на реке,
как негры, наши дети.
Когда в окно с одной надеждой
Когда в окно
с одной надеждой —
шею
сломать
или скорей сойти с ума…
Не жизнью дорожили,
нет, не ею —
не вынесли позорного клейма.
Клеймо-то ведь какое:
«враг народа»!
Клеймили б просто каторжным клеймом…
Товарищей семнадцатого года,
свои своих —
в затылок, к стенке лбом.
Свои своих…
Нелепо и кроваво.
Да, было так.
А ты еще жива,
страна, многострадальная вдова.
Все вынесла,
глумленье и расправу
и громкие
слова,
слова,
слова…
Когда души спокойствие нарушу
Когда души спокойствие нарушу,
мне кажется фальшивым каждый звук,
и целый день все падает из рук
и слезы выворачивают душу.
Разбуженному заспанному мужу
я расскажу про снег трехдневных вьюг
и как взвалила на быков свой вьюк —
всю жизнь былую вывалю наружу.
В глазах возникнут города и годы,
судьба родных… А за домами, там,
все льет и льет целительный бальзам
великая гармония природы.