Архив стихотворений Натальи Астафьевой

Где, спросите, живу? В деревне…
Двадцатый век, а будто век назад:
избенки темные, в углах иконы древние
да семьи, полные ребят.
Вот и сейчас… Тетради проверяю…
Семья лишилась на войне отца.
Ребята голопузые да босые играют,
а из клети глядит овца.
Но, впрочем, игры ради воскресенья.
Мать ушла с рассветом по дрова.
Они и рады: крики, смех и пенье —
свободой надышаться норовят.
Обычно всё дела. Да брань, да плач, да драки.
Картошку моют, чистят, натирают.
А на дворе мороз по бревнам крякает
да ветер воет в скважинах сарая.

Глаза убитых — это ад,
они глядят, они глядят,
глаза их в каждой скважине:
— Не убивают на земле?
— Не голодают на селе?
— Не погребают заживо?—
Я руки голые в огонь,
и от горелой кожи вонь,
мы,
люди,—
словно спички,
хоть не легко нас погасить,
я за спиной хочу носить
две жесткие косички.
«Горю, горю я, как костер…»
Какой это девчачий вздор!
За что мы гибнем, братцы?
Все наши речи:
пыр-мыр-дыр…
Зачем он гибнет, этот мир,—
дай в главном разобраться!
Позволь
романы не читать,
не пить вино,
не танцевать,
по моде не чесаться.
Позволь знамена не носить,
не мыть посуду, не стелить —
дай в главном разобраться!
Отца убили —
почему?
В церквах кадили
почему
убийце и тирану?
Душой кривили —
почему?
С вопросом детским «почему?» —
как банный лист
пристану!

Гляди, волчица волку
зализывает раны,
ребенка-человека
выкормила брюхом…
Мы вышли из природы,
как пули из нагана,
ляг, приложись к планете
раковиной-ухом.
Зерен созреванье,
в слоях земли глубоких
движенье и раскрытье
и в клубнях накопленье.
Книг —
что в колосьях зерен —
накоплено на полках.
За нашим поколеньем —
твое поколенье.
Оно отрывается от тяготенья,
оно улетает всё дальше и выше…
А я уйду в растенья,
в корней копошенье,
распад пород услышу
и писк полевки-мыши.

Гляжу на землю в оба,
покуда не умру…
Палевое облако
в темном бору.
Клубком раздетых веток
береза парит.
Снег в искрах фиолетовых
как в крапинках гранит.
О землю стукнет шишка,
пластинки разомкнет,
и семя с легким крылышком
отправится в полет.
Через березы голые,
стволы из молока…
И голубая елочка
взойдет из-подо мха.
Пусть истлевают вещи.
Пусть вянет красота.
Но в обновленье вечном
земля моя пестра.
Я из земли восстала
и в землю уйду,
но сердце не устало
стремиться в высоту.
Синицы горло чистят.
Накрыт березы стол.
И сдавленные листья
Переполняют ствол.

Город наш очень быстро нищает.
Появились огромные стаи
безнадзорных бродячих собак —
как грозящего бедствия знак.

В подворотнях, в толпе площадей
опустившихся вижу людей,
отощавших от вечной нехватки,
сквозь одежду торчат их лопатки.

Перехватит от жалости дых.
Мне их жаль, будто кровных родных.

Ведь когда я была молодая,
я сама много лет голодала
и не разумом, а животом
понимаю и помню о том.

И не хочется верить мне в голод,
нищим бомжем входящий в наш город.

Господи, помилуй
нас и землю всю.
Людям не под силу
жизнь терпеть свою.

И земля не в силах
нас терпеть, людей.
Вся она в могилах,
в трещинах траншей.

До того ей тошно,
что земля блюет.
Тошно до того, что
всю ее трясет.

Рвут ее на части
войны и террор…
Если в твоей власти —
прекрати раздор!

Густое, комариное,
темно-зеленое,
лето стозвонное.

Колкий колос
в горсти топорщится,
в емкое поле
солнце пролито.

В Доне же, в Доне
небо ли тонет?
Язь ли, лещ ли
в небе ли плещут?

Росы, косы,
всплески лески,
пляски, лязги
кос ли, вёсел ли?

Двенадцать выпускниц
гимназии Савицкой,
двенадцать юных лиц
провинции российской.

Сквозит в них светлый лик
Комиссаржевской Веры,
отобразившей их
без фальши, без манеры.

Иных уж скоро ждут
супружеские узы,
иных — учеба, труд,
бестужевские курсы,

а может быть, и тот
порог, перед которым
уже который год
стоит с открытым взором

отважнейшая часть,
та, что готова к жертве,
тюрьмы не устрашась
и даже самой смерти.

Гляжу в двенадцать лиц
с волнением и верой…
Фотограф Штейнберг, Двинск,
начало нашей эры.

Запечатлен лишь миг,
но он и есть нетленность,
а лица молодых —
не высшая ли ценность?

Не ими ли цвело
и отцветало время?
И лучшего всего —
в них олицетворенье.

Девчата ночью приходили с танцев,
с катков, с концертов, из библиотек,
во всю щеку прихвачены румянцем,
отряхивая варежками снег,
и после смеха, чая и рассказов,
конспекты перед сном перелистав,
едва сняв платье,
засыпали сразу,
над головою руки разметав.
А я тогда мечтала о ребенке,
о сыне,
сонном, теплом, на руках,
о шелковистых мягких волосенках
и маленьких бессильных кулачках,
и снилось мне, что топает по зданью
на ножках неустойчивых сынок…
Девчата спят. Наполнен дом дыханьем.
А утром в институт — наискосок.

День приходит и уходит,
а в окне одна без края —
на закате, на восходе —
туч пустыня голубая.

Не проделать в тучах дырку,
не умчаться потихоньку…
Там — губой сорвав былинку,
жеребенок скачет тонкий.

Там и я — как жеребенок…
Недоросточек-подросток.
Вижу смутно, как спросонок,
детства затонувший остров.

Не повернутое время
утекло, словно сквозь сети…
Там я снова встречусь с теми,
с теми, кого нет на свете.

Там я лажу под столами,
прячусь в шторы, как в знамена…
Здесь висит портретик мамин
на стене, словно мадонна.

Не сыскать иголки в сене,
только глаз мой видит сонный,
как мелькают ваши тени
в той стране потусторонней.

До отказа я набита
прошлым. Накрепко закрыта
плотной пробкой.
Но под утро
вижу сон. Иду как будто
с чемоданами куда-то
вместе с матерью и братом.

Вечно мы куда-то едем.
Скарб свой тащим, хоть он беден,
жалкую свою поклажу.
По лицу руками глажу
мать свою. Жалею брата.
Ими жизнь моя богата.
Хорошо, что все мы вместе.
Где это? В Варшаве? В Бресте?..
Вот идем мы вдоль перрона…

…Просыпаюсь удивленно —
нет ни матери, ни брата.

Ухожу в бутыль обратно.

Дочь, как Венера, вышла из меня:
какие бедра, плечи и колени!
Но есть еще и красота коня
и линии лекальные оленя.
Люблю детей, коней, коров, собак
и камушки в ручье на дне оврага.
А хула-хуп в тебе пружинит шаг,
и к технике обуревает тяга.
Любовь,
ты слабый щит в моих руках!
Другая юность подрастает рядом,
она скользит, танцует на коньках
и мускулы гоняет на снарядах.
Наверно, так и надо:
в Спарте спорт
не зря был развит — побеждала Спарта.

На дне болот тяжелый водород,
он расщепил сознанье психопата.
Самоубийцы, скорпионы мы!
И рык я слышу в разговорах львиный.
Змееголовых ящеров сыны,
мы не из пены вышли, а из тины…
Лоб идиота, полуоткрытый рот,
слюна на грудь с губы отвислой льется.
Я проклинаю слабоумных род —
я, злая мать, родившая уродца!
Хлещу по лицам — вспыхни на щеках,
стыда и боли яростная краска!
Мильоны — мы.
В нас вытравили страх.
Мы — мертвецы в дырявых ржавых касках.
Гнездимся мы у смерти на краю.
Среди артиллерийской перестрелки
свистим, как соловьи.
Торчим в строю.
Равняемся,
как мытые тарелки.
Безумный поезд… Ой!
Мой род людской,
несешься ты над пропастью по кромке —
затормози! Задумайся…
Постой!
Еще в тебе шевелятся потомки.
Их теплые далекие огни,
их солнца, их полдневные зениты
в тебе, как зерна в яблоке —
толкни,
одно мгновенье, и они убиты.
Любовь,
ты слабый щит в моих руках,
ты даже не спасаешь от расстрела.
А круглый мяч,
летящий в облаках,
и в воздухе распластанное тело —
наивны,
как индейская стрела.
И я кричу:
Солдаты обороны!
Избранники у круглого стола!
И физики, следящие нейтроны!
Я вам кричу:
я человек, не зверь,
меня тошнит от гноя и от крови!
Я тело открываю,
словно дверь —
пусть из меня рождаются герои.
Мне дурно от покатых низких лбов
и ртов клыкастых и голов рогатых!..
Высокие, как статуи богов,
пусть из меня рождаются ребята.

Любовь,
ты слабый щит в моих руках!
Во чреве, на руке, вцепившись в юбку,
в детсаде — дети…
В их глазах не страх,
кто спит, а кто насвистывает в дудку.
В тревожном мире — мир, черт побери!
Мелькают оголенные колени.
Вот девочки — в них новые миры.
Вот мальчики…
Кроватки… колыбели…
О детях не рожденных и живых
я думаю:
зеленая рассада…
Спасите их от утренников злых,
лучей и града —
атомного ада!