Архив стихотворений Натальи Астафьевой

Башкой с немым вопросом
качаешь виновато,
ты, что увенчан косо
копной волос кудлатых,

ты, полуобезьяна,
что ищется с соседкой,
ты, полубог сполпьяна,
прикрытый старой кепкой,

ты, поперёк дороги
лежащая колода,
моллюск головоногий
бог весть какого рода…

А на тебя потомок,
прекрасный, как колонна,
из света в глубь потёмок
глядит недоуменно.

Ближе к Сейде,
в худосочном
бескровном ельнике болот,
пустые —
дождь, как червь, их точит —
бараки щерят черный рот.
Ни троп, ни кладбищ…
Засосало
людские кости, сосчитай!
На пустырях лилово-алый
цветет, качаясь, иван-чай.
Но
поезд по дороге этой
на Лабытнанги, Воркуту,
мимо бараков и пикетов
и ржавых елок на ветру,
канав с болотною водою —
людей везет.
Они не спят,
глядят, к стеклу прижав ладони:
идет на реках лесосплав…
В траве по насыпи отвесной
гвоздики дикой блещет кровь…
И поезд лагерные песни
бормочет, не расслышать слов…

Будто кто выстрелил из пушки,
взлетела стая из-под ног…
Где жалостливые старушки,
пшено их? С крошками кулёк?
Кругом живут другие люди,
в белёных башнях поселясь.
Они правы, правы по сути:
от голубей — болезни, грязь.
Они резонно вам ответят,
уверенные в правоте,
что голод в Африке, что дети…
что времена теперь не те.
Они притащат в дом пельмени,
сосиски, кур, икру, паштет…
Безумный мир сверхобъеденья,
бифштексов, ростбифов, котлет.
Послевоенные старушки,
крошащие из бедных торб,
где?
Бесконечно равнодушен
пришедший им на смену жлоб.

Бывало, женщины сойдутся
в кружок, как боевая рать,
с прихлёбом тянут чай из блюдца
и ну — мужчин перебирать.
Ткнут бублик —
пшёл гулять! —
мальчонку,
и завертелся разговор:
мол, все мужчины втихомолку
от жён гуляют,
верность — вздор.
Не раз я спорила сердито
с обидой тайной за отца,
за карий глаз его открытый,
за доброту его лица.
За то, как отдавался делу,
как ласков с нашей мамой был,
как он меня, девчонку смелую,
повсюду брать с собой любил.
Среди завидующих сверстниц
я проходила с ним вдвоём…
Неправда!
Есть мужская верность —
в любви,
в борьбе,
всегда, во всём!

Была у бездны на краю,
у бездны горя…
О том уже не говорю,
что вор на воре,
чему и быть, как не гнилью:
подрублен корень.

Да, были люди… Нет их всех.
Другое племя.
Как видно, крепок был орех —
долбили в темя.
А вспоминать — и смех и грех:
сменилось время.

И все же кто, если не я?
Кому охота!
Я знала их. Не для меня
поблекли фото.

Их светлый жертвенный огонь,
их вера в завтра,
«Камо грядеши», Красный Конь,
их пыл, их правда…

Валить в одно добро и зло
давай не будем.
Пусть время их навек ушло,
не мы им судьи.

Не мы. И не честите их
и в хвост и в гриву.
Уже исчез тот склад, тот тип
людей красивых.
Пусть им поклонится мой стих
за их порывы.

В жизни мы все артисты,
где румянец, где румяна —
не поймешь…
Закружились листья,
ветром ветреным пьяные.

Не поймешь… Идешь по дорогам,
только звезды по камням цокают,
да вызванивают над порогами
сквозняки высокими стеклами.

Не поймешь… Подойдешь, закружишь,
зацелуешь, захохочешь —
то ли любишь, то ли дружишь,
то ли ждешь рифмованных строчек?

Не поймешь, мы все артисты,
выходи наудалую.
Ветер рыжими искрами
зацелует.

В каких таких краях,
снегами заметенных,
на райских островах,
на карту не внесенных,
или в лесах глухих,
сомкнувшихся стволами,
живет мой лучший стих,
как птица под ветвями?

Пойду, уйду в леса
и буду слушать стоны
сосны
и голоса
сорок,
синичьи звоны,
распознавать дроздов
пронзительные крики –
уйду из городов
весною в лес великий.

В полдневный жар в долине Дагестана…
Не Дагестана, а Таджикистана,
Абхазии, Осетии, Чечни
с свинцом в груди везде лежат они.

И снится им… Нет, ничего не снится.
И сыновей своих в них не узнав,
отрекшейся империи столица
не видит их в своих бездумных снах.

И разговора нет о них в гостиных
меж дам и веселящихся господ.
А юношей тела лежат в долинах,
и гибнущих ещё не кончен счёт.

И снится мне долина Дагестана…
Не Дагестана, а Таджикистана,
Абхазии, Осетии, Чечни,
где в одиночестве лежат они…

Моим давнишним смертникам сродни.

В этой комнате мне сегодня тесно,
радости моей она вместить не может!
Мир слишком встает отвесно,
слишком избит-исхожен…
У меня же любовь, непокорно большая,
вырывается, хлопая крыльями,
носится по комнате, как птица!
Она мне работать мешает,
весь мир собой заполнить стремится.
Сегодня надо,
чтобы все было не как надо:
дома бы полетели,
водосточными трубами руля,
а где милиционеры цедят лакированный порядок —
вылезли бы поля!
Но нужно работать,
ничего не поделаешь,
об клетку голову разбивает только перепелка…
Твое звонкое нежное имя насвистывая,
резкая и загорелая,
лажу по книжным полкам.

Взлетает берег Москва-реки
мальчишечьими кострами,
и тучи, покрытые гарью,
в реке,
как тяжелый мрамор.
А мы убегаем ночами
к огням горячей чайной.
Она весела и сказочна,
как девочка машет с горы нам.
Она пароходом кажется,
не страшен ей Змей Горыныч.
В нее мы войдем и отчалим
от горестей и печалей.
Пусть резко,
соленый, заплаканный,
в фортку ворвется воздух.
Пусть, будто далекие бакены,
вспыхнут кремлевские звезды.
Мы песней отрубим причалы
и жизнь начнем с начала.

Вот кадры в крупном плане:
тарелка, ложка, хлеб.
Вот двое на экране.
Вот в глину вмятый след.
Дорога. Виллы… Ивы…
Но это был лишь фон.
Мне жизнь моя явилась
как фантастичный сон.
Среди знамен кровавых,
людей, что ныне прах,
ораторов костлявых
на поднятых руках.
Решеток. Песен. Криков.
И разъяренных толп.
Афиш. Вертлявых типов.
И лошадиных морд.

Мелькала кинолента,
как длинное шоссе,
торчало из конверта
какое-то клише.
Пронизана лучами
(транзистор, телефон).
Оглушена речами.
Но это был лишь фон.
Среди цветных игрушек
(винтовка, пистолет),
орудий, танков, пушек
и вздыбленных ракет.
Солдат в обмотках рваных
и в касках до бровей.
Среди колес, рыдванов,
бараков, лагерей.
Холеных рук в перчатках,
в платке зажавших ключ.
И грязных отпечатков.
И пломб: свинец, сургуч.
Пинков и грязной брани
и сдержанных угроз.
Среди сентиментальных
в глазах стоящих слез.
Коллекций на булавках
и лавок мясников:
висящих над прилавком
ободранных быков.
Среди вопросов вечных
и скорбей мировых,
немых, слепых, увечных,
хромых, косых, кривых.
Здесь жизнь моя катилась
то волоком, то вскачь…

Мне все это приснилось…
Но грустно так, хоть плачь.

Вот он, смеющийся, в газете,
такой завидно молодой,
когда летит в своей ракете
над замирающей Землей.

Ему увидеть выпадает
планету в солнечном кольце,
и все хохочет и сияет
в его мальчишеском лице.

Еще без тени напряженья
глядит он, — кажется, поет.
Еще земное тяготенье
забыть свой вес ему дает.

Еще Земля, как школьный глобус,
на солнце радужно блестит,
и каменная твердолобость
за дерзкий взлет ему не мстит.

Еще…

…И все-таки прекрасна
земля людей, земля отцов,
и мать кормила не напрасно
его из ласковых сосков.

Чтобы в светящейся ракете
над огнедышащей Землей
он улетел в свое бессмертье,
как бог беспечно молодой.

Все до черта надоело,
кроме мая, мира, милых
глаз твоих, куда б летела,
как на небо из могилы.
Кроме славок, птичек славных,
и наивных носорогов.
Кроме листьев, красных, плавных,
прочь сметаемых с порогов.
Кроме грохота и грома:
не того, с аэродрома,
а того, что скачет бесом
с молнией над майским лесом.
Кроме свежести рассвета
и спокойствия заката,
осени, зимы и лета
и всего, чем жизнь богата.
Улыбаясь, выпускаю
из руки твою ладонь
и куда-то улетаю,
как из кадра черный конь.