У тебя в руках, как рыбка,
девочка с горячим телом…
А твоя любовь — ошибка,
слишком быстро пролетела.
Разучили без запинки
вы друг дружку в две недели,
а потом пошли морщинки,
на комодах рукоделья.
А потом:
как под откос,
как телега без колес,
наспех сбитый топором,
полетел семейный дом.
Я гляжу на ту картину,
я стою —
рукой не двину,
я гляжу,
как на меня
дом чужой летит, гремя.
Уведи меня скорей
Уведи меня скорей
в закоулки духа, Врубель!
Там, где свечками сирень
и цыганочка, как уголь.
Там, где бабочкой тона
брошены вокруг небрежно.
И где рад бы застонать,
только утро не забрезжит.
Быстро догорает луг
в багровеющее пенье.
Срублены граниты рук.
Лебедь поцелуи пенит.
Хмурит брови старый Пан.
Зеленеет взглядом Демон.
И плывет моя судьба,
растворяясь без предела.
Угрюма, угловата, обуглена дотла
Угрюма, угловата, обуглена дотла,
а ведь была восторженна, наполненна, светла,
жила, ждала, звенела на радостной струне,
но что-то заржавело и сломлено во мне.
Нужны большие крылья, чтобы меня поднять.
Раскроешь руки шире, чтобы меня обнять.
А я? а я сжимаюсь и горестно молчу.
Беда моя большая тебе не по плечу.
Уже поля пустеют
Уже поля пустеют,
и лист в лесах засох,
и на лугу пестреет
один чертополох.
Шаром –
как серый кролик
стремглав из-под скамьи –
перекати-поле
летит на край земли.
Умирает человек
Умирает человек…
Как мамонт вымерший,
он уйдет в холодный,
мерзлый грунт.
В небе
над туманными вершинами
спутник пролетает,
чертит круг…
Как же
победивший расстоянья,
бесконечно чуткий, умный мозг
под холодным ветром мирозданья,
словно ком сырой земли, замерз?
Не могу я примириться с этим,
человек —
чудесней всех чудес —
только
от и до
живет на свете,
и его переживает лес.
Как такое,
древняя природа?
Мы тебя давно переросли!
Ты играешь временами года,
рощами встаешь из-под земли…
Только человека
с чудом мозга,
с помыслами лучшими его
пусть не тронет глубиной промерзлой
темное твое небытие!
Умру я однажды
Умру я однажды
от глада, от жажды,
от горечи едкой,
в дверь стукнув соседке…
Одна-одинока,
в морщинах глубоких,
в тяжелых морщинах,
худа, как мужчина,
худа, невесома,
темней чернозема.
Я знаю, так будет.
Пусть не осудят,
что дети и внуки
не гладят мне руки,
что так овдовело
умрет мое тело,
что жизнь пролетела
так неумело.
Уничтожилась русская деревня
Уничтожилась русская деревня,
вместе с русской печью отошла,
магазинного хлеба изделья
подовому хлебу предпочла.
Почему мне жаль русской печи? –
я так мало спала на ней.
Мне бока ее грели плечи,
как ладони хороших людей.
Вечерами, когда мне печально,
отмякает застывшая боль,
прижимаясь к подушке плечами,
вспоминаю тепло, как любовь.
И мне снится широкое ложе,
деревенских детей голоса…
И я думаю: господи боже! —
и в тоске закрываю глаза.
Упала навзничь у куста
Упала навзничь у куста,
и небо впереди,
и в нем такая пустота,
что глаз не отвести.
Вода заполнила следы,
и утренний ледок
под вербным пухом золотым
блестит у самых ног.
Вокруг меня и там и тут
стоит стена лесов,
и птицы радостно поют
на сотни голосов.
На вербе дымчатой жужжит
обсохшая пчела,
и сердце у меня стучит:
пришла весна… Пришла!
Урчит, журчит живой ручей
Урчит, журчит живой ручей,
мне ясен смысл его речей:
живу, живу, живу!
И небо, словно полотно,
подсинено, белым-бело:
живу, живу, живу!
И птица, спрыгнув на пенек,
звенит, как глиняный свисток:
живу, живу, живу!
И все поступки и слова
слагаются, как дерева:
живу, живу, живу!
Пчелиным роем звуков ком
над человеческим жильем:
живем! Живем! Живем!
Усталый человек с креста
Усталый человек с креста
глядел закрытыми глазами.
Резные языки костра
подошвы голых ног лизали,
но мускул ни один не дрогнул
на лбу, возвышенном и строгом.
Другим, незримым, ореолом
он изнутри был озарен.
И, налетев со всех сторон,
бессильная подняться с пола,
короткокрылая толпа,
молила в жадном исступленье,
переползая на коленях
от угла и до угла,
хоть каплю этого тепла.
С живым сочувствьем в чьи-то всхлипы,
спорхнув с высоких хор, вплетались
высокие, как небеса,
мальчишеские голоса,
и длинные звучанья скрипок,
струями горных родников,
непроизвольно и легко
под самым куполом летали.
Вдруг неожиданно свирель
запела горько и высоко,
переплеснулись колокольцы,
и плавно длинный ряд дверей
открылся, пропуская солнце,
и на алтарь, на яркий купол
оно лучи пролило скупо.
А надо всеми головами,
прибитый вечными гвоздями,
не чувствуя резное пламя
недогоравшего костра,
глядел закрытыми глазами
усталый человек с креста.
Утратив все, утратив все
Утратив все, утратив все,
блажен Иван Крылов.
Который год без лишних слов
он жизни крест несет.
Он приживальщик ваш и шут,
участник умственных бесед,
он полудремлет, ест обед,
в себе тая твой страшный суд,
столичный высший свет!
Диван свой пролежав до дыр,
лежит, как лев, укрывшись в жир,
и с подковыркой смотрит в мир,
бунтарства дезертир.
С подтекстом пишет, а не в лоб,
как делал бедный раб Эзоп,
но жив под жиром прежний лев,
и не смирён в нем гнев.
Фольклорная явилась экспедиция
Фольклорная явилась экспедиция…
Но умерла последняя певица
от рака горла, пролежав на печке,
на голой печке, страшные недели.
Мы к ней зашли, беззвучно губы пели…
Мы записать тех песен не успели,
не удалось расслышать ни словечка.
Хамелеоны, лицемеры
Хамелеоны, лицемеры,
их термидоры, их брюмеры,
премьеры, принятые меры,
эксплуатированье веры
наивных и несчастных масс…
И нет на них чумы, холеры,
чтобы от них избавить нас!
Холод, голод, нищета
Холод, голод, нищета…
Все последние годы
жизнь моя была пуста
и полна невзгоды
Мыслей нет в голове,
в сердце только злоба,
думаешь лишь о еде,
не подохнуть чтобы.
Холодком пахнуло острым
Холодком пахнуло острым
с черной речки рябоватой,
будто девочка-подросток
пробежала угловато.
Длинноногая,
как птица.
Как большие крылья – руки
раскидала,
с криком мчится
вдоль мерцающей излуки.
Холодно, братцы, холодно
Холодно, братцы, холодно,
скучно брести под дождем,
близость зимы наступающей
чувствуется во всем.
Низкие серые тучи,
рваные клочья мглы,
каждого давит и мучит
близость зимы.
Дождик, мгла слепая,
грязь, мелькание спиц,
и над полями стаи
черных взлохмаченных птиц.
Хорошо быть анонимом
Хорошо быть анонимом
из прошедшего столетья
и смотреть на мчащих мимо,
веселящихся как дети —
быть как зритель на концерте,
верить в рай, в любовь, в бессмертье
и в людское милосердье.
И не знать про Хиросиму.
Хоть нет нигде там того света
Хоть нет нигде там того света,
а только временное тут,
мне снятся люди с того света
и – по приметам – туда зовут.
Хочу быть доброй, как природа
Хочу быть доброй, как природа,
хочу быть ласковой, как мать,
и каждого,
даже урода,
хочу любить, хочу понять.
Хочу остаться человеком
даже в страданье нелюдском –
всего живого чутким эхом,
всего безликого лицом.
Хочу быть похоронена
Хочу быть похоронена
под мерный стук копыт.
На черном катафалке
пусть черный гроб стоит.
В черных попонах лошади
и кучер в черном весь —
торжественно, не пошло
отплыть в последний рейс.
Не в траурном автобусе —
хочу на лошадях,
свой путь в их теплом топоте
пусть совершит мой прах.
Хранящая окраска-мимикрия
Хранящая окраска-мимикрия,
тобой одежды пропотели густо,
ты прорастаешь в сердце и в печенку
и опухолью раковой растешь.
Твою коросту яростно смываю,
сдираю с кожей, отрезаю с мясом.
и, ощутив биенье под одеждой,
к свободе начинаю привыкать.
Человека не носит Земля
Человека не носит Земля.
Человек же, убийца матерый,
всю планету собой заселя,
рвется в Космос, в иные просторы.
Чем жили и что было с ними
Чем жили и что было с ними,
все уничтожил, сжег наш век.
Лишь легкий след в церковной книге,
что были рождены на свет.
Через заставу вдоль по мостовой
Через заставу вдоль по мостовой
ворвался ветер плотной полосой,
и дождь,
смятенный, цепкий и косой,
задел по камням тонкою косой.
Через заставу в поле выходи!
Что позади неважно —
впереди
весна,
клокочущая в рытвинах дорог,
весна,
хохочущая через твой порог.
Что в глаза мои глядите так
Что в глаза мои глядите так,
будто чуда ожидаете?
Ветер мартовский удивительный,
но и он ведь ошибается.
В синих лужицах закружится,
но, как в детстве, не разуться,
все равно не хватит мужества,
с полпути больней вернуться.
Да, и осень сыплет золотом,
умирающим, поддельным…
Не придет вторая молодость,
безраздумная, безраздельная.
Что сделали со мной
Что сделали со мной!
Еще девчонкой
попала я в смертей круговорот…
Душа моя! Скули, как собачонка,
худая собачонка у ворот!
Скули, скребись, рычи, чего-то требуй,
рой землю, отрывай из-под земли
приговоренных без вины к расстрелу,
которых безвозвратно погребли.
Чудачеством назвали честность
Чудачеством назвали честность,
а воровство признали нормой,
сослали славу в неизвестность,
цвет красный именуют чёрным.
Бедность считается пороком,
богатым быть теперь престижно,
а бомж, бродящий по дорогам,
сам виноват, ему же стыдно.
Бандит вдруг стал джентльменом светским.
Стыд-совесть сделались бесстыдством.
Любовь сегодня стала сексом.
И только сыск остался сыском.
Всё вывернули наизнанку,
так что из дыр торчит основа.
Уже не маузеру — танку
в словесных преньях дали слово.
Мораль и право отменили,
суд стал преступников орудьем…
Как в этом ненормальном мире
нам жить, ещё нормальным людям?
Шевелится в навозной груде
Шевелится в навозной груде
жизнь, зарождаясь в жажде быть.
Корень напряженно удит,
закидывая в землю нить.
Кишит икрою лягушачьей
вода весенняя, цветя…
У предсуществ — одна задача:
вырваться из небытия!
Шел в черные сукна прохожий одет
Мое пальтецо иностранное
и с хвостиком мягкий берлинский берет
смотрелись как чуждое, странное.
Стыдилась я платьев вельветовых —
носила страна бумазейные.
Глядят на меня с портретов
те лица — почти музейные.
Лобастые,
скулы угластые,
косынки ярко-красные,
костюмы темно-синие,
их матери наши носили.
С годами меняется мода на цвет.
Шел в черные сукна прохожий одет.
Эти длинные ноги, и узкая спина
Эти длинные ноги, и узкая спина,
и волосы, растрепанные после сна, —
не могу привыкнуть, что из меня
родился человек.
В ночной рубашке до пят
трогательно смешна
моя дочь.
Не перестаю удивляться
и глядеть
на узкие плечи, пушок на щеках
и веселые смышленые глаза.
Она хватает ртом грудь
и машет в воздухе кулачком.
Она требует у земли своего места под
солнцем,
она обнимает и толкает меня —
я ее земля.
Глаза —
прозревшие кончики веток.
Тянись в небо,
держись корнями за землю.