Архив стихотворений Натальи Астафьевой

Спят, свернувшись клубочком, ежи,
спят жуки, спят, склубившись, ужи.
Пожелтевшие иглы сосны
крепко спят – еле теплится жизнь.
Спят овраги, дороги, кусты,
спят снега, на леса опершись.

А весной сто ежат, сто ягнят
будут чмокать, тянуть за сосцы,
и снега зашумят, зажурчат,
и вернутся, засвищут скворцы.

И запахнет сосновой смолой,
и покроются пухом леса…
Это будет весной…
Над землей
спят деревья и спят небеса.

Так плотно столпились подонки,
так тесно, как ягоды в гроздьях,
подонки растут, как поганки
на пнях и на кучах навозных,
так тесно сплотились, столпясь,
что яблоку негде упасть.

Ты был ли ребёнком, подонок?
Чей сын ты и чей ты потомок?
Неужто твой прадед и дед
пахали, железо ковали
и крепкой крестьянской морали
держались с мальчишеских лет?

Ходили в лаптях и опорках,
и каждая хлебная корка
давалась им тяжким трудом.
Но души светились добром.

Чужая натура — потёмки.
Откуда берётесь, подонки?

Так радостно – невыносимо! –
себя живой вообразить
и по земле своей родимой
в полях до темноты бродить.

Где стол для бабочек накрыли
ромашки скатертью цветной,
и где пиликают на крыльях
кузнечики весь день-деньской.

Где всех до мошки той мельчайшей,
что в глаз мне лезет, мельтеша,
встречает меда полной чашей
цветка открытая душа.

Где, каждой порой открываясь,
привыкнув к летнему теплу,
все тело дышит, испаряясь,
легко, как в бане на полу.

Где каждая в траве букашка
ползет, пиликает, живет,
и каждая в траве ромашка,
сверкая венчиком, зовет.

Где все цветет, звенит и блещет,
зовет и ластится: «Лови!»,
и жавороночек трепещет,
как сердце неба, от любви.

Где все в движенье обратимом
вперед направлено и ввысь…
И я под небом, мной любимым,
лежу, о землю опершись.

Ладонь желтит мне стебель млечный,
по мне проходят облака,
и все, до бабочки беспечной,
еще живет со мной… пока.

Такой стоит тончайший звон в лугах весь день,
как будто на невидимом току
таинственный ведется обмолот,
в стеклянных мелодичных молотилках
проносится мельчайшее зерно,
и тикают, как часики, движки –
кузнечики стрекочут.
Посмотри
на этот луг в июльской пестроте:
ромашек снеговая белизна
и кашка сладкая, и клевер кормовой,
и васильки в овсе вдоль всей дороги.
Там пчелы грузные шевелятся, жужжа,
в желточно-желтых чашечках цветков,
и целый день метелками сухими
колотится высокая трава.

Там плыли облака,
как пышные подушки,
и травы, и снега
развешивали уши.

Там простиралась степь,
там царствовало солнце.
Там рассыхалась крепь
забытого колодца.

Там назначала нам
свиданье наша мама.
Но многого я там
еще не понимала.

И выстрелы в степи,
и козырьки у окон —
мне долго их нести
в молчанье одиноком.

А я любила петь
и в Иртыше купаться
и по арбузы в степь
ходила с младшим братцем.

И грудь моя была
орган многоголосый,
и я в руке несла
отрезанные косы.

Твои сурово стиснутые губы
с опущенными скорбно вниз концами,
высокий, неподвластный смерти лоб —
вмурованы под землю кирпичами
и вдавлены в дубовый плоский гроб.

Тебя обнять — обнять руками небо,
увидеть — но замел твой контур ветер.
Твое лицо рисует веткой ива,
улитка чертит створкой на песке.

Но пусть тебя там нет, за облаками,
и нет здесь, с нами,— только гроб в песке,
я говорю еще с тобой ночами
в глубоком и неоткровенном сне.

А днем твое боюсь промолвить имя
и редко-редко отзываюсь вслух.
Здесь нет тебя живой между живыми.
Там нет тебя в облегшем небо дыме.
Нет под землей —
во мне живет твой дух.

Телевизор и транзистор
и еще магнитофон…
Современность влезть стремится
в дом, в сознанье, в жизнь и в сон.
Будоражит. Жить торопит.
Ускорение. Прогресс.
В старой маленькой Европе
нет уже свободных мест.
Африканцы, азиаты
все — в Европу или в Штаты,
в обустроенный уют,
все хотели б жить богато,
только визу не дают.
Север, Юг, Восток и Запад —
мир как сумасшедший дом,
всё, что он успел настряпать,
кажется кошмарным сном.
Космос. Атомки. Подлодки…
Бром. Электрошок. Решетки…
До чего ты, жизнь, дошла!
Выбитые из седла
люди, люди — нет числа —
сумасброды, сумасбродки —
от наркотиков, от водки,
от того, что жизнь подла,
и от мирового зла.

Терроризм. Расчет короткий.
Непременно. Всё. Дотла.

Теплынь такая, боже мой,
а ты ко мне не подошёл,
и я должна идти домой,
хоть в городе так хорошо.
Вступила в город наш весна,
днём падал снег, глядь, к ночи дождь,
и грустно мне, что я одна,
со мной ты рядом не идёшь.
В огнях вечерних снег блестит,
подмок, подмёрз и как слюда…
Я не могу себе простить,
что без тебя пришла сюда.
Что ты один, и я одна,
спешит прохожий человек…
Что умирает у окна
последний, милый, мокрый снег.

Тишина — это мать.
Вглубь — как леска.
Бьет ногами ребенок в утробе.
Тишина невозможна без всплеска.
На площадку слетаются голуби.
Тишина — это девочка с бантом,
расступается сизая стая.
Спят в колясках-скорлупках ребята.
Тишина — в голубях мостовая.
Пусть придремлется нянькам и мамкам
солнце рыжим котенком в колени.
Лепестки темно-красного мака
на траве повисают от лени.
Тишина — остекленная крыша.
В окнах стекла без дырок и трещин.
Тишину невозможно не слышать.
Тишина — это больше, чем вещи.
Это в стуке шагов мастерская.
И о розах и вазах трактаты.
Тишина невозможна немая.
Тишина не боится растраты.
Тишина… Это губы с губами,
парки с медленными шагами.
Разминированные мины.
И за ужином голос мужчины.
Пусть у дочки моей в теплом чреве
в свой черед жизнь забьется, кольцуя.
Тишина — это в птицах деревья.
Рот, раскрытый для поцелуя.
Тишина — это жито.
Печь с хлебом.
Бор, заросший малиной, грибами.
Тишиною планета жереба,
кобылица с крутыми боками.
Тишина… Стук копыт о каменья,
белый ягель копают олени.
В реках рыба. В кедровнике белка.
Старики у домов на скамейках.
Тишина — это выдох глубокий.
Это в школах звонок на уроки.
Это детям на завтрак сметана
и коляски возле фонтана,
где слетает из чаши напиться
тишина — голубица.

Ты звени, звени над рожью,
жаворонок полевой,
звонко-звонко
в бездорожье
улетая надо мной.
Звонче-звонче,
чаще-чаще
(чист весь небосклон)
рассыпай в росе дымящей
бесконечный звон.
Все звени…
Над рожью сжатой,
вянущей травой,
счастья
маленький глашатай,
колокольчик полевой!

Ты моя Дульцинея,
я твой Дон-Кихот,
и неважно, что в книжках
наоборот.

Я ломаю копье
на крылах ветряных,
я тебе посвящаю
свой возвышенный стих.

Подо мной Росинант,
а иначе Пегас,
он прокатит трусцой
по Кастилии нас.

Ждет нас в каждой гостинице
койка за рубль…
Пятачки утрамбованы,
парни орут.

Разлетаются в щепки
девчат каблучки:
дробью дробь…
Без тебя я умру от тоски.

Дробью дробь…
От тоски я умру без тебя.
Что ж ты медлишь?
Скачу я, коня торопя.

Есть мешок для овса,
есть бурдюк для вина.
Нет овса, нет вина,
нет тебя у меня.

Ты никогда не забывал,
когда в каком была я платье,
ты никогда не забывал,
где задержали нас объятья —
меня ты только забывал!
Вся жизнь моя как через море
лежала от твоей… Не вздоря,
кивнув слегка, в толпу ныряли
и в двух шагах опять теряли
друг друга… Улицы пустели.
Потом встречались мы в апреле,
и ты, так забывавший скоро,
под взглядом вспыхивал как порох.
В оледеневших переулках
асфальт вызванивает гулко,
примёрзли пальцы к башмакам,
под тонкий драп пробрался ветер —
мне никогда тебя не встретить!
Ночь. Переулок. Ночь… А там
в огнях, в шелках течёт столица.
Так просто кажется склониться,
за юность честью заплатить,
тончайшей выстраданной лестью
тебя заставить приходить —
зато, зато б мы были вместе.
Один лишь звук: с тобою быть!
Как отступали расстоянья…
За день один, за час свиданья
могла я годы рассорить!

Ты такой большой,
на войне был летчиком,
а не понимаешь в жизни ни черта!
Принесет мне аист на хвосте сыночка,
я не пожалею,
что была проста.
Я не пожалею, что тебя любила,
и не испугаюсь — отрублю концы.
Я тебя гвоздями к сердцу не прибила,
пусть не понимают этого юнцы.
Пусть меня жалеют, я не понимаю,
только на минуту оторвусь от книг.
Подойдут на цыпочках,
словно я больная…
На свое болото улетел кулик!
Ты мою любовь подорвал на минах.
Я твою любовь сбросила с моста.
Говорят подруги, таковы мужчины –
только я не верю, это клевета!

У него я вижу не морщины,
а глаза пытливо-человечьи…
Пусть глядят красивые мужчины,
как я с ним иду,
расправив плечи.
Пусть глядят.
Немолод, я моложе.
Некрасив…
Да в этом ли богатство!
Только он один из всех прохожих
может так душевно улыбаться.
Небо карих глаз его —
как в звездах,
в добрых звездах умного лукавства…
Мы —
повстречались поздно.
У него жена…
И, значит, баста!
Далеко она,
пусть не посетует,
что мы бродим вечерами зимними,
что, не скрывая этого,
он зовет меня всегда по имени.
Он
о вас
рассказывал мне часто,
потому что больше было некому…
Берегите вы его, пожалуйста,
славного такого человека!