Пусть гремит, пусть плачет тихий Дон:
с глаз долой — из сердца вон…
Я пойду
наперекор судьбе
не к тебе, не к тебе!
Я найду,
тоскуя и любя,
не тебя, не тебя…
Пусть гремит, пусть плачет тихий Дон:
с глаз долой — из сердца вон!
Раздвинут до предела майский день
Раздвинут до предела майский день.
Серебряны речные сквозняки.
Летят, летят,
передвигая тень,
на синий север птичьи косяки.
Я твое имя слышу в их тоске –
звончайший надозерный перезвон.
И раковины плачутся в песке:
дон-дон.
От облаков, от солнца, от людей
я так, так уберечь его хотела…
Над озером цепочка лебедей
легко качнулась
и улетела.
Распалась вся страна
Распалась вся страна
на два враждебных стана.
Кровава и страшна
разверзшаяся рана.
Безудержность вражды
чудовищна, ужасна,
чудовищны вожди,
что нас зовут сражаться.
Страна вся напряглась,
дрожит от напряженья,
и кровь уж пролилась,
уже идут сраженья.
Столкнулись, флаг на флаг,
двоится воля злая,
бьёт насмерть слово «враг»,
как пуля разрывная.
Ругаясь и грызясь,
барахтаемся в яме,
и наша рознь — как казнь,
заслуженная нами.
Раздрызг и трескотня,
вдруг вся распалась паства…
Неужто так моя
душа может распасться?
Два лагеря, две тьмы…
Нас рвут слепые страсти…
Неужто можем мы
распасться так на части?
Неужто в нас душа
погибнет, мучась в корчах,
как тело малыша,
разорванное в клочья?
Распластала крылья мать
Распластала крылья мать
над цыплятами,
верю,
их не отнять
коршуну проклятому!
Мир тревогой поколеблен.
Нам с тобой грозят войной.
Как тебя спасти от неба,
человек,
рожденный мной!
Рассвело
Рассвело…
Не успела прилечь —
продремала ночи остаток.
Истопила хозяйка печь.
Ребятишки кричат, как галчата:
— Мам, а мам, покушать бы как?
— Чего? Надоели мне…
Люда,
ставь живее на стол кавардак!
(Из картошки такое блюдо.) —
Так
у нас
начинается день.
После завтрака — сборы в школу.
— Что, Надюшка, стоишь как пень —
помогай одевать Миколу!
— Одевать,
а чего надеть?
На дворе-то сегодня слякоть… —
Дождь идет —
конца ему нет.
Дождь идет,
как слезы, несладок.
А слез за войну набралось,
на глазах у хозяйки непрошены: —
— Ну, идите ж скорее, небось
и без вас мне, ребята, тошно! —
Эх, кабы возвратился муж…
Да не ждите, убит в сорок пятом!
Глушь ты, глушь,
подмосковная глушь.
Собираются в школу ребята.
Рассеялся туманище
Рассеялся туманище,
и вот — смотри — луна:
как в половодье тающий
литой обломок льда.
Нет, как в тазу обмылочек,
скользнувший из руки.
Нет, выбритый затылочек —
и в горле ком тоски.
Идут призывники.
Река бежит по свету
Река бежит по свету,
толкая берега,
то в зелень трав одета,
то в белые снега.
То девушка нагая
на желтом берегу.
То будто мать немая,
уснувшая в гробу.
Рукой не расправить морщины
Рукой не расправить морщины,
на землю не сбросить,
как сеть.
Не склеить осколки кувшина,
все трещинки будут болеть.
Забор твоих рук ломаю,
еще один рывок –
навстречу зеленому маю
подсолнух-лицо на восток!
С этим миром ласково прощаюсь
С этим миром ласково прощаюсь,
уходя, придерживаю дверь…
Не печалю вас своей печалью,
милы мне и человек и зверь.
Сало с хлебом на обед
Сало с хлебом на обед.
Да писк мышей в стогу.
Да заячий костлявый след
на выпавшем снегу.
Сама сажала на престол
Сама сажала на престол,
сама с престола низвергала.
«Король-то гол! Король-то гол!» —
сама всех звонче хохотала.
Не королевой я была,
а той девчонкой круглоглазой,
которая в клочки рвала
все королевские указы!
Свет прогресса
Свет прогресса!
Столько крика,
ненависти, толкотни…
Все от мала до велика
лезут кверху в наши дни.
Кверху прущее, слепое,
разветвившееся сплошь…
Что же, что ж это такое?
Очутясь в скорлупке Ноя,
ты кого возьмешь с собою,
с кем ты в завтра поплывешь?
Середина ночи
Середина ночи.
Нет, ближе к утру.
Не тревожься очень.
Спи. Я не умру.
Сидела я, пестро одета
Сидела я, пестро одета,
пекла картошку на костре,
и медленно катилось лето
и спотыкалось на кусте.
Катилась жизнь свободным ходом,
паслась корова, рыскал волк,
и был причесан у природы
любовно каждый завиток.
Казалось неправдоподобно,
хоть жизнь в действительности шла,
разглядывать ее подробно,
словно изделье из стекла.
Где каждый листик и цветочек,
росой увенчанный, горел
и, как хрустальный колокольчик,
от счастья тоненько звенел.
Скакали лягушки
Скакали лягушки.
Стрекотали зеленые кузнечики.
Падали звезды.
Пламенели в лесу листья и сыроежки.
Голый ребенок лежал
на неловких ладонях отца.
Красный трактор разворачивал плугом
синие пласты чернозема.
Небо наполняли птицы.
Лес — ветер.
Мир — музыка.
Была наполнена каждая минута,
как радостью детский воздушный шарик.
Слезами глаза.
Небо звездами.
Земля зернами.
Город окнами.
Река рыбой и солнцем.
Отобрали у дня краски.
У ночи глубину.
У ребенка игрушки.
У волка лес.
У птицы крыло.
У слепого скрипку.
У меня тебя.
Что я без тебя?
Пустырь послевоенный.
Окна заколочены.
Остов дома пустой, хлопают двери.
Разбросаны фотографии.
Лежит на пороге платье,
протянуло рукава,
хочет крикнуть,
но нет рта.
Скользили в небе самолеты
Скользили в небе самолеты,
выискивали жертвы,
и люди хотели слиться с землей,
втянуться в нее,
как дождевые черви.
Меня на куски перемалывала мясорубка,
но разорванные мышцы срастались,
и я снова становилась куском кричащего мяса.
Скоро жизнь покатится за край
Скоро жизнь покатится за край
и – прощай, планета…
Я люблю тебя, земля,
с каждым годом жарче:
облака и тополя
и твоих щенят.
Слава те господи, я дома,
где все мне близко и знакомо,
где льется просто и легко
жизнь, как парное молоко.
Где дочь моя — почти невеста,
в рубашке ситцевой до пят,
и птицы радостно свистят,
как музыканты из оркестра.
Где спят под дверью две собаки,
свернувшись в теплые комки.
И где, как хлеба, зверь мой всякий
ждет ласки от моей руки.
Слетают исторические лица
Слетают исторические лица,
как пешки, с пьедестала.
История, как львица,
их жрет и жрать уже устала.
Словно бабочка-поденка
Словно бабочка-поденка –
день угас,
ночь впереди.
Две руки –
как два ребенка,
спят, обнявшись, на груди.
Отключив во мне, как в зданье,
зренье, осязанье, слух,
бродит в дебрях подсознанья
мой раскрепощенный дух.
Комбинируя явленья
в киножизнь –
рождает он
странные сопоставления
местностей, людей, времен.
Он играет произвольно
образами, как артист…
Фильм свой создает подпольно
дух, крамольный анархист.
Словно страстная дрожь, до рассвета любовь
Словно страстная дрожь, до рассвета любовь,
сотрясала леса соловьиная дробь.
А сейчас все умолкло,
пусто вокруг —
улетел соловей,
мой таинственный друг,
в темных крапинках рыжих,
таким его вижу.
Улетела любовь, как лесной соловей,
из глубоких лесов, из зеленых ветвей.
Может, снова вернется —
пусто вокруг:
улетел мой певучий отзывчивый друг.
Но еще отзывается сердце порой
перебоем на крик заоконный любой.
Снег шатающейся походкой
Снег шатающейся походкой
идет по весне непочатой,
надевает на окна решетки,
все пороги опечатывает.
Что голодному чье-то участье!
Улыбаясь, в глаза заглянете.
Не насытите чужим счастьем.
Не согреете теплой памятью.
Как маленькую, погладили,
мне даже нельзя обидеться…
Спасибо, доброжелатели…
А весна все равно не предвидится!..
Снег шатающейся походкой
идет по весне непочатой,
надевает на окна решетки,
все пороги опечатывает.
Снежинок острый рой
Снежинок острый рой
ударит по лицу,
как бабочка —
пыльцу
рассыплет по крыльцу.
Снежинок острый рой
навалится горой…
Летит —
на час герой —
весенний снег сырой.
Забил речной причал.
Намок,
прилип к плечам.
Пора кричать грачам.
Пора сиять очам.
А тучи —
как на грех.
И крупный, как орех,
летит из всех прорех
последний мокрый снег.
Снимаем здесь, в полуподвале
Снимаем здесь, в полуподвале,
мы с Оней комнату вдвоём.
Из двери —
деревенской шалью —
морозный пар влетает в дом.
Окончена ночная смена,
но не разобрана кровать,
о многом-многом откровенно
ей хочется мне рассказать.
В Москву приехала когда-то,
а вот, читай,
письмо ко мне,
им хлеба выдали богато,
и денег выдадут к зиме,
пальто покроя городского
приобретёт себе сестра,
раздумали продать корову,
семья одета и сыта.
Живут они теперь не хуже,
чем я, —
когда бы знать, что так…
Живут они теперь не тужат,
к тому же дома как-никак.
В те годы был один знакомый…
Да трудодень — что пустоцвет,
и я уехала из дому.
Железо гну я девять лет
в трубу —
не женская работа,
загиб ребёночек во мне.
Но, правда, на доске почёта
и мой портрет, не в стороне.
Меня страшит не труд тяжёлый,
литьё многопудовых труб
(была я полной и весёлой), —
мне воздух деревенский люб.
Оркестр приобретает школа,
и, говорят, построят клуб.
Да, можно жить, и очень можно,
поля… в деревне благодать.
Вестями Оня растревожена
и рада за сестру и мать.
Спасибо, говорит, Хрущёву!..
Со дна последнего отчаянья
Со дна последнего отчаянья
вновь не дают мне в сон уйти
собак ночные причитанья
от трёх часов и до пяти.
Собачий вой наполнил мир —
вой по умершим? вопль к живым?..
Что псы печальные пророчат?
И без того наш мир непрочен,
из всех земных щелей и дыр,
Балканы ли, Кавказ ли, Крым,
идёт кромешный адский дым…
Да будет Страшный Суд отсрочен!..
Но слышу на исходе ночи
из глуби городских клоак
стенанья брошенных собак.
Собака спит, ребенок спит
Собака спит, ребенок спит,
лишь кот, как серый сфинкс, сидит.
Во тьме горят, как бирюза,
его халдейские глаза.
Среди простынь, среди подух
сидит он, как бессонный дух,
и диким жалобным мяу
терзает душу мне мою.
Лопаты дворников скребут…
Куда ты просишься! Убьют!
Там темень, не видать ни зги,
тебе там выколют зрачки!..
Над миром страх…
Над гладью рек
летит прощальный мокрый снег.
Прощальный мокрый снег летит
на тот кладбищенский гранит,
на гроб…
Куда себя мне деть,
чтобы не видеть, не глядеть
на землю мерзлую в снегу,
где мать моя лежит в гробу.
Сон, приди, своей рукой
Сон, приди, своей рукой
веки нежно мне прикрой.
Я усну и успокоюсь,
тело потеряет вес,
мне приснится птичий лес,
луг с живой травой по пояс.
Всё ищу я тишины,
лягу,
но мой сон — темница.
Сны мои напряжены.
Кровь — не зелень мне приснится.
Кадры фильмов. Разговоров.
Грохот танков. Рев моторов.
Взрыв. Пожар. Горящий город.
И, с отчаяньем во взорах,—
жертвы… Ужасы войны.
Сон-явь
Сон-явь… Не так уж редко
такое снилось мне…
Мне снилась птица в клетке.
И мать моя в тюрьме.
Сотни Садовых колец
Сотни Садовых колец
обегу, знаменуя крах…
Вымотаться, вымотаться вконец,
чтобы только боль в ногах!