Архив стихотворений Натальи Астафьевой

Я долго бродила по галерее.
И краски играли, как легкие пальцы,
звучали и звали:
– Скорее! Скорее! –
И жаркой палитрой вокруг рассыпались.
Я долго бродила и долго искала…
Задумалась вместе с Христом в пустыне.
Пока не заметила,
как в серых скалах
зябкое утро розово стынет.
Тогда потянуло в бездумность,
в прозрачность,
где так умело
жизнь без пощады
в южные краски, в лазурность прячет
постигший Войну и Восток
Верещагин.
На суриковскую Москву засмотрелась…
Призывно звенели прозрачные слезы,
в светлевшее небо взлетала смелость
крылатым двуперстием грозной Морозовой.
А утро было такое синее,
сквозь снежную мглу золотилось крестами,
словно сама
на рассвете
Россия
вышла и двигалась вслед за санями.
Направо сурово белели рубахи,
тлели у смертников тонкие свечки,
собор Василия Блаженного, плаха…
И в лицах все тот же,
тот же извечный
огонь.

Проехали аул,
наверно, с час назад,
а все он, как кавун,
качается в глазах.
Только уже к ночи
добрались в другой…
Казах-хозяин потчует
чаем,
за едой
обо всем деловито
расспрашивает: на войне
у него убито
двое сыновей.
— Хорошие были парни,
очень-очень жаль их.
А бабу в трудармию
мобилизовали.
А утром опять
возы скрипят…
Оглянешься назад:
аул да казах.
Свешиваюсь с воза,
чуть переступают волы.
Степной воздух.
Ковыль. Ковыль. Ковыль.

За стеной свистит вьюрок,
будто уличный шарманщик.
День мне вынет, как сурок,
счастье, спрятанное в ящик.

Принимаю, веселясь,
хоть не верю я бумаге,
только есть немая связь
между зрителем и магом.

Между ждущею душой
и дарящею рукою,
между замершею мной
и томящимся тобою.

Между евнухом-умом
и роскошеством телесным.
Между нынешним числом
и грядущим неизвестным.

Между внуком в ползунках
и старушкою согбенной.
Между чашей на весах
и безмерностью вселенной.

Между тем, чем я живу
и что смертно ненавижу.
Между тем, что наяву
и что каждой ночью вижу.

Между взмахом и мячом,
между сыщиком и вором,
между праздным палачом
и застольным разговором.

Между совестью больной
и разрезанной аортой,
между миром и войной,
между физиком и чертом.

Между сыном и отцом,
между свастикой и лирой,
между гибельным концом
и безумным этим миром.

I.

Меня не выбить из седла,
из горной котловины!
Я лавой огненной была.
Была гончарной глиной.
Потом душа моя взошла
травой,
затем рябиной.

Потом летала в облаках,
парила птицей белой.
Потом ходила на руках,
как зверь, в тоске ревела…
И вот стою
на двух ногах
у
нового предела.

О, древняя Земля,
доколь
галоп, галоп по кругу?
Во мне твоя тоска и соль,
в глазницах черный уголь.
В моей руке дрожит буссоль.
В дожде, как сеть, округа.

Скорей, ракета, режь туман!
Поплыли вверх предметы.
Ах, радиаций ураган!
Ах, красные кометы!
Ах, космос — черный океан!
Но очередь:
билеты.

Марс надвигается, маня.
Магнитному мгновенью
не выкрасть у Земли
меня:
воде и камню внемлю.
Земля в ладонях у меня.
Помилуй, Небо, Землю!

II.

Вы думаете, лучше там,
за горизонтом этим?
Вы думаете, лучше там,
за горизонтом третьим?
Бока пробили облакам,
как маленькие дети.

Уже наскучила Земля?
Картошка надоела?
Приелась лыжница-зима?
Как булка, очерствела?
Ужели до земного зла
уже вам нету дела?
С Земли, как крысы с корабля?
Смахнув сомненья с потом?
С Земли, как с палубы, сгубя?
Была Земля оплотом.
И вот захлестнута Земля
войной,
огнем-потопом.
Ковчегом ты была, врачом,
водою наговорной…
Война влечет тебя волчком
к воронке водородной.
О, дьявол! Опыты с ядром…
вот грех мой первородный.

Не яблоко в руке — ядро.
Мне сладок вкус познанья.
Оно задумано хитро.
Отнюдь не для питанья.
Оно,
как этот мир, старо.
Рассказ без окончанья.

Повис в горах заснеженный ручей,
поток камней остановился в беге,
и спутник мой устало о ночлеге
уже твердил,
стучась ладонью в дверь.
Вставала жизнь, как горная страна,
и полз валун по глине через тучи,
и обрывались альпинисты с кручи,
и осыпались в землю семена.
Как звезды, раскрывали лепестки
цветы колючие и просто голубые.
А на вершинах гор снега слепые
преобразило время в ледники.
Прошла война, — так думал человек:
гора лежала, как разбитый череп.
Внизу, на дне Черекского ущелья,
сорвавшись с неба, пенился Черек.
Но к сердцу мне припал Донгуз-Орун,
большой хребет, сияющий на солнце,
и озеро продолговатым глазом
из ледника глядело на меня.
Мы шли туда,
где вечные снега,
где солнечные скалы и поляны,
где пьют туристы пузырьки нарзана,
пружиня на локтях у родника.
Где пастухи едят овечий сыр
и смотрят из-под шляп широкополых,
и облака висят на скалах голых,
и горы ограничивают мир.
И человек,
затерянный во льду,
где вмерзла кость медвежьего оскала,
глядит в небесный глаз, зажатый в скалах,
небесным глазом, вспыхнувшим во лбу!

Маленькая комнатка под крышей,
шаткие ступеньки, темень…
Форточка, прищурясь глазом рыжим,
мечет в потолок косые тени.
Я крадусь, как вор,
крадусь, как вор,
а ступеньки начинают разговор
про то да се,
мол, в жизни не везет:
живем скучно,
живем скученно,
живем задним,
живем зябнем.
В комнатке живет мой друг,
никогда его не застанешь,
а застанешь, он горд и груб,
откажет в простом пристанище.
Я крадусь, как вор,
крадусь, как вор,
а ступеньки начинают разговор
про то да се,
мол, в жизни не везет:
ход общий,
ногами топчут,
приходят на дом,
чего им надо?
Сколько раз на цыпочки вставала,
столько раз обрывались руки,
и дрова, дремавшие вповалку,
под ногами вскакивали с руганью:
чего повадилась
который раз на день?
Христа ради
не бывает свадеб!

Лето…
Знаешь, что такое лето?
Это — когда двое на порог,
спрячут вдруг ленивым взмахом
веток
веки с солнцем под один платок.
Это — когда скинуть неохота
зайчика с пригретого плеча.
Это запах клевера и пота.
Это золотая алыча.
Это соты солнечного меда.
Это треск кузнечиков окрест.
Это — когда на съеденье отдан
комарам
поросший мохом лес.
Это яркое цветенье юбок.
Это горы хлеба впереди.
Это мальчик,
голенький, беззубый,
у румяной бабы на груди.

Метель,
веселая метель,
сметай с пути, сбивай с дороги,
крути меня, как карусель,
назад верни меня в итоге,
верни меня назад в те дни,
в те дни,
где юность — на пороге.
В те дни,
когда совсем юна,
лишь первый месяц на работе…
Несет высокая волна
меня в своем водовороте.
Когда еще все впереди,
когда еще — на повороте.
Мне не вернуть уже тех дней,
того богатого начала,
когда звучала я сильней,
как будто колокол качала.
Но дни побед…
Но дни потерь…
А ты звучи, как я звучала,
метель, веселая метель!

Я несколько дней по центру столицы
кружила…
И вот на вокзале опять.
Вижу усталые серые лица.
Мучительно хочется спать.
Вдоль стен вереницей –
вповалку тела…
Россия! Cколько ты верст обошла!
Разутые ноги
в тепле,
без тревоги
хотят отдохнуть,
шевелятся пальцы…
В цветном одеяльце
ребенок лежит…
Прячет женщина грудь.
Война.
Никуда не уйдешь от войны!
И люди лежат вдоль вокзальной стены
то в серых, то в бурых
платках, пиджаках –
мешок в головах,
дите на руках.

Где ты, с красною звездой,
в кожанке помятой?
За какой лежишь рекой,
скошен автоматом?
Я у тех берегов
сроду не бывала.
Я твою крутую бровь
пальцем не ласкала.
Ну же, поднимись со дна!
В армии дослужишь!
Я пришла к тебе сюда
по осенним лужам.
В деревянный обелиск
ливень барабанит.
Я промокла —
отзовись!
Выйди на свиданье!

Эй, ровесники — а ну! —
в едком, пыльном поте!
Кто прошел через войну?
Отмахал в пехоте?
В дымном танке не сгорел?
Оглушен,
контужен,
кто
из груды мертвых тел
выбрался наружу?

Голова моя седа —
гневно прядь откину:
поглядеть зову сюда
на мои седины.
На прозрачность красных век,
на глаза-закаты…
Где герой?
Где человек?
Где ты,
мой проклятый?
Где состарился?
В каком
доме ты укрытый?
В дверь ударю кулаком.
В кровь все пальцы сбиты.
Дай взгляну из-под руки
на твои палаты!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Отлетали каблуки,
Выгорали платья…
Сколько лет! Сколько зим!
Я тебя искала!
Возвратился невредим.
Изменился мало.
Но навстречу — резкий плач…
Не мои ребята!
Понимаю… Военврач.
Белая палата.
На косынке — красный крест.
Пальцы — как стрекозы.
. . . . . . . . . . . . . . . .

Сколько нас теперь, невест!
Целые колхозы.
Эх, гармони перебор!
Гулевое лето!
Все девчата на подбор.
Кавалеров нету…
Эти губы — для утех,
Руки — для заботы…
Обнимала я не тех
В скучные субботы.
И не тех,
нет, не тех,
плача,
целовала…
А того,
кто лучше всех,
я не отыскала!

Где ты, с красною звездой,
в кожанке помятой?..

О, люди-рыбы! Люди-птицы!
В пространстве бесконечном ночи
куда плывете? куда летите?
что узрил там ваш ум пророчий?

Была дана вам вся планета,
как в Книге Бытия, как в сказке.
В запасе были многи лета
до окончательной развязки.

Но всё абстрактней!.. Всё надмирней!..

С Землей не страшно разлучиться?
Семью покинуть? Рай квартирный?
Стада пасущиеся? Скирды?
А там, в той пустоте эфирной,—
лишь карты звездные да числа.

Но жаждет жадный мозг познанья,
и даже у последней грани
его все так же тайна манит
мерцающего мирозданья.

Бог великий, всемогущий,
как огромный сад цветущий,
дай мне спрятаться, убогой,
в чаще темной, в роще строгой.
Дай под листьями укрыться,
к телу вяза прислониться
и глядеть – не наглядеться,
как стучит планеты сердце.

Но деревья, как в соборе,
кверху головы задрали:
мне прощаться с ними вскоре,
толчея, как на вокзале.
Отправленье ровно в девять,
направленье неизвестно,
стоя слушают деревья,
вкруг меня столпившись тесно.
Мне так страшно расставаться,
я жила еще так мало –
слушаю названья станций,
прислонясь к стволу устало.
Темный лес сосредоточен,
чутко слушает дорога,
как, откашлявшись, грохочет
в микрофоне голос Бога.

Он призван заменить меня,
по образу-подобью моему,
с клеймом, как у коня,
быть роботом-рабом в моем дому.
Враждебное в нем чую существо,
бессильным богом чувствую себя…
Познав себя,
я создаю его,
другую ветвь земного бытия.
Создам, остановиться не могу,
начальное движение задам:
пусть воплотят фантазию мою
анод-катод,
как Ева и Адам.
Свое ядро,
как я — земной порог,
покинул потревоженный нейтрон.
Еще ты раб,
я — электронный бог,
программы задаю в твое нутро.
Но я уже предчувствую тот век,
где роботы — отрезанная ветвь,
живут, не зная про болезнь и смерть,
а Гомо — в зоопарке, как медведь.

Помнишь,
близость завязалась
желтым узелком?
Я с тобой в те дни встречалась,
словно рожь с ножом…
Как большую рожь, под горло
ты меня косил,
осыпая слезы-зерна,
на руках носил.
Поле пего,
из-под снега
лезут зеленя.
Тряпка, снятая с телеги,
сохнет на санях.
Кирпичом полы натерты,
два окна – мелком…
Мы с тобой после работы
видимся мельком.
И не редко, и не часто,
и не каждый день.
Милый,
разве это счастье?
Это дребедень.
Не об этом я мечтала,
не того ждала.
Я с тобой ребенком малым
не за то была.
Не за то и не за это,
а за взмах руки,
за подкошенные летом
рожь да васильки.

Рыжий дым,
закрывавший полнеба,
вырастал на кирпичных стеблях.
Пробираясь по-зимнему, боком,
солнце падало в них, как в осоку,
и тогда, развивая скорость,
так что в диком восторге дети
на кроватях хлопали в ладоши,
как пустую бутылку,
город
наполнял завываньем истошным
ветер…
Он врывался
с моря ли, с гор ли,
клокотал в переулках, как в горле,
кружился подстреленной птицей,
оставляя на всех мостовых
осенне-кровавые листья,
глаза цвета бескорыстья
и солнцеподобные лица
растерянных постовых.
И казалось: нет предела
ноябрьскому напору,
и хотелось жизнь переделать,
чтобы ветру была под стать.
Открывали двери настежь,
отправлялись бродить по городу,
торопились:
боялись в счастье,
боялись в жизнь опоздать.
А утром тысячи тысяч
мотыльковых снежинок
влетали в оставленный город,
падали под углом,
облепляли стекла машинам,
забирались прохожим за ворот,
мешая им искру высечь
и затянуться теплом…

Людям было очень холодно,
людям было очень голодно,
но люди хотели верить
не в этот, так в новый год.
На голую зимнюю площадь
привезли фанерную рощу,
далекий сказочный берег,
спасающий от невзгод.
К восьми,
закончив работу,
торопились забыть заботы
и вместе с детьми добраться
к сказочнику-коту,
старались расслышать неслышимое,
кричали смеющимся: «Тише!»,
пока даже смеяться
становилось невмоготу.
В глазах потухали искры:
все равно не выстоять,
чуть отойдешь — и ветер
тут же с ног собьет.
Не глядя на лукоморье,
уходили в свои каморки
и долго пытались нагреть их
песнями и тряпьем.
А утром являлись новые,
и снова,
к цепи прикованный,
ходил и ходил часами
усталый сказочник-кот,
старались расслышать неслышимое,
кричали смеющимся: «Тише!»,
потом сочиняли сами
про новый, про лучший год.

До того, как Гитлер к власти пришел,
а Сталин убил моего отца,
до моих неустройств, скитаний, до школ,
до того, как я замкнула уста, —

три страны мне в детстве давали приют,
колыбельные пели мне,
и три языка сеть сознанья плетут,
сплетаясь в моей глубине.

Три страны мне в детстве были даны,
но нет у меня ни одной.
Будто в трех соснах, в трех моих языках
я плутаю, томясь немотой.

Потому что все языки, все три,
бесполезны моей немоте.
Что могу я сказать, если слов не найти,
а которые есть, — не те.

Ведь во мне вся боль всех моих родных,
а не только моя одна.
Что кричал мой отец в свой последний миг,
перед тем, как ступить из окна?

Боль, которую мать носила в себе,
не могу словами раскрыть.
А печаль о брате, его судьбе
можно только без слов провыть.

На трех языках я пишу стихи,
и по мне проходит их дрожь,
даже шепот травы в казахской степи
на правдивый был стих похож.

Нет мне места в Варшаве и нет в Москве,
а в Германии вовсе нет.
И бессмысленны все языки, все-все,
весь наш беженский белый свет.

Я люблю тебя! —
прочитаешь во взгляде,
но мало:
я люблю тебя! —
мои руки повторят тебе.
Я люблю тебя —
я тебе бы часами шептала:
я люблю тебя,
я люблю тебя,
я люблю тебя!
Я люблю тебя! —
слово голубем диким взовьется,
я люблю тебя! —
зазвенит, над мостами летя…
Я люблю тебя!
В голубой высоте отзовется:
я люблю тебя,
я люблю тебя,
я люблю тебя…