Собрание редких и малоизвестных стихотворений Михаила Зенкевича. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Небо, словно чье-то вымя
Небо, словно чье-то вымя,
В трещины земли сухой
Свой полуденный удой
Льет струями огневыми.
И пока, звеня в ушах,
Не закаплет кровь из носа,
Все полощатся у плеса
Ребятишки в камышах.
А старухи, на погосте
Позабывшие залечь,
Лезут с вениками в печь
На золе распарить кости.
И тревожно ловит слух —
В жидком огненном покое
Чем чудит угарный дух:
Пригорит в печи жаркое
Из запекшихся старух;
Иль, купаясь, кто распухнет
В синий трупик из ребят.
Иль дыханьем красным ухнет
В пыльный колокол набат.
Как будто черная волна
Как будто черная волна
Под быстроходным волнорезом,
С зеленой пеной под железом
Ложится справа целина.
И как за брызжущей водою
Дельфинов резвая игра,
Так следует за бороздою
Тяжелый золотистый грач.
И радостно пахать и знать,
Что на невидимых свирелях
Дыханьем жаворонков в трелях
О ней звенит голубизна.
По Кавказу
I
Котомкою стянуты плечи,
Но сердцу и груди легко.
И солон сыр горный, овечий,
И сладостно коз молоко.
Вон девочка… С нежной истомой
Пугливо глядит, как коза.
Попорчены красной трахомой
Ее грозовые глаза.
Как низко, и грязно, и нище,
И кажется бедных бедней
Оборванных горцев жилище
Из сложенных в груду камней.
Что нужды! Им много не надо:
В лощине у гневной реки
Накормится буйволов стадо,
Накопит баран курдюки.
И скалы отвесны и хмуры,
Где пенят потоки снега,
Где в пропасть бросаются туры
На каменный лоб и рога.
И утром, и вечером звонки
Под бьющей струей кувшины,
И горлышек узких воронки
Блестят из-за гибкой спины.
И радостна Пасха близ неба,
Где снежные тучи рассек
Над церковью Цминде-Самеба
Вершиною льдистой Казбек.
II
Пусть позади на лаве горней
Сияют вечный лед и снег, —
Здесь юрких ящериц проворней
Между камней бесшумный бег.
Арагва светлая для слуха
Нежней, чем Терек… У ручья
Бьет палкой нищая старуха
По куче красного тряпья.
И восемь пар волов, впряженных
В один идущий туго плуг,
Под крик людей изнеможденных
И резкий чиркающий стук
Готовят ниву… Все крупнее
У буйволов их грузный круп.
У женщин тоньше и нежнее
Дуга бровей, усмешка губ.
И все пышней, все золотистей
Зеленый и отлогий скат,
Где скоро усики и кисти
Покажет буйный виноград.
Здесь, посреди непостоянства
И смены царств, в прибое орд,
Очаг начальный христианства
Остался незлобив, но тверд.
И пред народною иконой,
Где взрезал огненную пасть
Георгий жирному дракону, —
Смиренно хочется упасть.
Верхом
Я вновь верхом в пространствах, взрытых
Плугами солнцу и ветрам,
И слышу предзакатный гам
Грачей прожорливых, несытых.
Ржет жеребец, почуя в темных
Полях за гумнами станиц
Шарахающихся и томных
Игриво-нежных кобылиц.
Но черно-бархатные губы
И трепет шерсти золотой,
Мой пылкий конь, смирю я грубо
Рот раздирающей уздой.
Ведь и меня средь пашен тоже
Она незримо позвала
И вновь над сердцем в хлябкой дрожи
Красны стальные удила.
В поднебесье твоего безбурного лица
В поднебесье твоего безбурного лица
Не я ль на скаку, встряхнув рукавицей,
Позволил каменной грудью взвиться
Белому соколу с золотого кольца.
Конец девичнику и воле девичьей.
Подшибленная лебедь кличет в крови.
Мой сокол, мой сокол под солнцем с добычей,
Терзай ее трепетную, когти и рви!
Грядущий Аполлон
Пусть там далеко в подкове лагунной
Лучезарно стынет Великий Океан
И, выгнувши конусом кратер лунный.
Потоками пальм истекает вулкан.
Цепенеют на пурпуре синие тени,
Золотится на бронзе курчавая смоль.
Девушки не знают кровотечении,
А женщинам неведома материнства боль…
Прислушайтесь вечером, когда серо-слизкий,
На полярном закате тускло зардев,
Тушью клубясь по свинцовой воде,
Вздымает город фабричные обелиски.
А на железопрокатных и сталелитейных
Заводах — горящие глыбы мозжит
Электрический молот, и, как лава в бассейнах
Гранитных, бушуя, сталь бурлит.
Нового властителя, эхом о стены
Ударясь, зовут в припадке тоски
Радующиеся ночному шторму сирены,
Отхаркивающие дневную мокроту гудки.
Гряди! Да воздвигнется в мощи новой
На торсе молотобойца Аполлона лик,
Как некогда там на заре ледниковой
Над поваленным мамонтом радостный крик.
Под мясной багряницей душой тоскую
Под мясной багряницей душой тоскую,
Под обухом с быками на бойнях шалею,
Но вижу не женскую стебельковую, а мужскую
Обнаженную для косыря гильотинного шею.
На копье позвоночника она носитель
Чаши, вспененной мозгом до края.
Не женщина, а мужчина вселенский искупитель,
Кому дано плодотворить, умирая.
И вдоль течения реки желтоводной,
Как гиены, царапая ногтями пески,
Узкотазые плакальщицы по мощи детородной
Не мои ль собирали кровяные куски?
Ненасытные, сами, приявши, когтили
Мою державу, как орлицы лань, —
Что ж, крепнущий скипетром в могильном иле,
Я слышу вопли: восстань, восстань!
Свиней колют
Весь день звенит в ушах пронзительный (как скрежет
Гвоздей иль грифелей, водимых по стеклу),
Высокий, жирный визг свинарника, где режет
Кабанщик боровов к пасхальному столу.
Петлей поймают зад, за розовые уши
Из стойла вытащат, стараясь пасть зажать,
И держат, навалясь, пока не станет глуше
Визжанье, и замрет над сердцем рукоять.
И после на кострах соломенных щетину
Со вшами опалив, сгребут нагарный слой,
Льют воду ведрами, и сальную трясину,
По локоть пачкаясь, ворочают рукой.
Помои красные меж челюстей разжатых
Спустивши, вывалят из живота мешок,
И бабы бережно в корытах и ушатах
Стирают, как белье, пахучий ком кишок.
Когда ж затопят печь на кухне и во мраке
Апрельском вызвездит, — по ветру гарь костра
Как суку нюхая, со всех усадьб собаки
Сбегутся сворами, чтоб грызться до утра.
Цветник
Когда пред ночью в огненные кольца
Оправлен череп, выпитый тоской, —
Я вспомню старика народовольца,
Привратника на бойне городской.
Восторженный, пружинный, как волчок,
Всегда с брошюркою, и здесь он у дороги
Перед воротами, где Апис златорогий
Красуется, разбил свой цветничок.
И с раннего утра копаясь в туше хлябкой,
Быкам прикрученным под лобовую кость,
Как долото иль шкворень с толстой шляпкой,
Вгоняли обухом перержавелый гвоздь.
И, мозгом брызнувши, мгновение спустя,
С глазами, вылущенными в белковой пене,
Сочленными суставами хрустя,
Валился бык, шатаясь, на колени.
И как летающие мозговые брызги,
Все разрежаясь тоньше и нежней,
Под сводами сараев глохли визги
Приконченных ошпаренных свиней.
Там, за стеной, на угольях агоний
Хрусталики поящая слеза,
А здесь подсолнечник в венце бегоний
И в резеде анютины глаза.
Пусть размякают в луже крови клейкой
Подошвы сапогов, — он, пропустив гурты
Ревущие, под вечер детской лейкой
Польет свои приникшие цветы.
И улыбнется, обнажая десны,
Где выгноила зубы все цинга,
Как будто чует: плещут в тундрах весны,
И у оленей чешутся рога,
И лебеди летят на теплые снега,
И полюс выгнулся под гирей — солнценосный.
Видел я, как от напрягшейся крови
Видел я, как от напрягшейся крови
Яростно вскинув трясущийся пах,
Звякнув железом, заросшим в ноздрях,
Ринулся бык к приведенной корове.
Видел, как потная, с пенистым крапом,
Словно хребтом переловленным вдруг
Разом осела кобыла, и с храпом
Лег на нее изнемогший битюг…
Жутко, услышав кошачьи сцепленья,
Тигров представить средь лунных лучей..
Нет омерзительней совокупленья
Винтообразного хлябких свиней.
Кажется, будто горячее сало,
Сладко топясь на огне я визжа,
Просит, чтоб, чмокая сочно и ало,
В сердце запело дрожанье ножа.
Если средь ласки любовной мы сами —
Стадо свиных несвежеванных туш, —
Дай разрешенье, Господь, и с бесами
В воду лавину мясную обрушь!
Пять чувств
Пять материков, пять океанов
Дано моей матери, и я пятью
Лучезарными зеркалами в душу волью
Солнечный ветер млечных туманов.
Приниженное искусствами Осязанье,
Ты царственней остальных пяти:
В тебе амеб студенистое дрожанье
И пресмыкающихся слизкие пути.
Мумму Тиамат, праматерь слепая
Любовного зуда, в рыбью дыру
Растерзанной вечности, не она ли, слипая
Катышами, метала звездную икру…
И вы, близнецы расщепленного рода,
Неразделимые — кто древнее из двух —
Присосы, манящие в глубь пищевода,
Или музыкой ароматов дрожащий нюх.
В вас прыжок электрический на кошачьих лапах,
Беспокойная вскинутость оленьего венца,
Прохлада источников и мускусный запах
Девственной самки, зовущей самца.
И вы, последние, нежные двое —
Зрение и Слух, как млечный туман,
Без границ ваше царство радужное огневое,
Бушующий энергиями эфирный океан.
Удавочка
Эй, други, нынче в оба
Смотрите до зари:
Некрашеных три гроба
Недаром припасли,
Помучайтесь немножко,
Не спите ночь одну.
Смотрите, как в окошко
Рукой с двора махну.
У самого забора
В углу там ждет с листом
Товарищ прокурора
Да батюшка с крестом.
И доктор ждет с часами,
Все в сборе — только мать
Не догадались сами
На проводы позвать.
Знать, чуяла — день цельный
Просилась у ворот.
Пускай с груди нательный
Отцовский крест возьмет.
Да пусть не ищет сына,
Не сыщет, где лежит.
И саван в три аршина,
И гроб без мерки сшит.
Эй, ты, палач, казенных
Расходов не жалей:
Намыль для обряженных
Удавочку жирней!
Потом тащи живее
Скамейку из-под ног,
Не то, гляди, у шеи
Сломаешь позвонок.
А коль подтянешь ловко,
Так будет и на чай:
По камерам веревку
На счастье распродай.
Под ресницей
Вздохнет от пышной тяжести весь дом,
Опять простой и милой станет зала,
Где в самый зной покойница лежала,
Эфиром заморожена и льдом.
И острый лик с пятнистостью лиловой
Поплыл на полотенцах в блеске риз.
На скатерти разложено в столовой
Приданое — серебряный сервиз.
И нянька с плачем у окна гостиной
Торопится ребенка приподнять,
И под ресницей золотистой длинной
В лазурь глазенок канет в белом мать.
Золотой треугольник
О, прости, о прости меня моя Беатриче
Без твоего светоносного тела впереди
Я обуздывал тьму первозданных величий,
Заколял, как на вертеле, сердце в груди.
И я с ордами мыкался. Кормясь кониной,
В войлок сваленной верблюжьим потником,
От пожарищ, пресыщенный лаской звериной
На арканах пленниц гнал косяком.
А ты все та же. В прозрачной одежде
С лебедями плескаешься в полдень в пруду,
Твои груди — мимозы и сжимаются прежде,
Чем я кудрями к ним припаду.
Вот смотри — я, твой господин я невольник,
Меж колен раздвинув передник из роз.
Целую на мраморе царственный треугольник
Нежно курчавящихся золотых волос.
Пригон стада
Уже подростки выбегли для встречи
К околице на щелканье вдали.
Переливается поток овечий
С шуршаньем мелких острых ног в пыли.
Но, слышно, поступь тяжела коровья —
Молочным бременем свисает зад.
Как виноград, оранжевою кровью
На солнце нежные сосцы сквозят.
И, точно от одышки свирепея,
Идет мирской бодливый белый бык
С кольцом в ноздрях, и выпирает шея,
Болтаясь мясом, хрящевой кадык.
Скрипит журавль, и розовое вымя,
Омытое колодезной водой,
В подойник мелодично льет удой,
Желтеющий цветами полевыми.
А ночью мирна грузная дремота,
Спокойна жвачка без жары и мух,
Пока не брезжит в небе позолота,
Не дребезжит волынкою пастух.
В купоросно-медной тверди
В купоросно-медной тверди,
В дымном мареве полей
Гнутся высохшие жерди
У скрипучих журавлей.
И стоит понуро стадо
С течью пенистой у губ;
Чуют ноздри, как прохлада
Дует тягой в мокрый сруб.
Вот, дрожа, на край колодца
Плещет солнцами бадья,
И в гортань сухую льется
Мягким холодом струя.
Под соснами в вереске лиловом
Под соснами в вереске лиловом
Сыпучие бугры.
И солнца вечером в дыму багровом
Угарные шары.
И к редкой ржи ползет туман от луга
Сквозь лунные лучи,
И, как сверчки, перекричать друг друга
Не могут дергачи.
И — отблеск дня далекий и горячий —
Пылающая щель
Дает мне знать из ставен смолкшей дачи,
Что ты идешь в постель.
Тягостны бескрасные дни
Тягостны бескрасные дни.
Для мужчины — охотника и воина
Сладостна искони
Не стервятина, а убоина.
Но крепит душа сомкнувшуюся глубь,
Погружая раскаленную оболочку в снег.
Отрезвевшая от любовных нег,
Черепную чашу пригубь,
Женщина, как некогда печенег.
Ничего, что крышка не спилена,
Что нет золотой оправы. Ничего.
Для тебя налита каждая извилина
Жертвенного мозга моего.
И у тигра есть камышовое логово
И у тигра есть камышовое логово,
И он, усталый от ночных охот.
Налакомившийся сладким мясом двуногого,
Залезая, языком кровавым лизнет
Проснувшийся, кинувшийся к матери помет.
Где ж спасенье от нее, от женщины пышнотелой,
Если шепчет вождю, прижимаясь, — люблю.
Или скажет за тебя мужское нет
С прорезиненными крыльями металлический скелет.
Пусть засвищет воздух… улю-лю… улю-лю…
В руль вклещившись руками, головой оголтелой
Турманя, над черным муравейником проделай
Последнюю, затяжную, мертвую петлю.
Мамонт
Смотри —
Солнечную гирю тундрового мая,
Булькающую золотом и платиной изнутри,
Вскинул полюс, медленно выжимая.
Сотням Атлантов непосильный гнет,
Кажется, не выдержав, — тонкую пленку
Прободит и скользкой килою юркнет
Внутренность из напряженного живота в мошонку.
Нет! Как из катапульты, из кисти руки
Подбросил солнце и, извернувшись вкруг оси,
Подхватил на лету. Лососи
Вспенили устьев живорыбные садки.
И, отцепляясь, ползут
К теплым теченьям ледяные оплоты,
И киты, почуяв весенний зуд,
Разыгрываются, как нарвалы и кашалоты.
Нырнет и ляжет, отдуваясь от глуби,
И бьет фонтанами двойная струя.
А на заре, леденцом зардевшись, пригубит
Оленью самку парная полынья.
Дымится кровавая снедь —
В перешибленных моржовых бедрах
Хорьковою мордой белый медведь
Выискивает сальники и потрох.
Охорашивая в снежном трепете
Позвоночника змеиный костяк,
Щиплю, разлакомясь, лебеди
Полярные незабудки и мак.
Слушай —
Словно из шахты ломов звон.
То мамонт, мороженой тушей
Оттаяв, рушит пластов полон.
Все упорней
Нажим хребта и удар клыков,
Желтых с отставшею мякотью в корне.
Чу… Лебединый зов
И гусиный гогот пронзил
Лопуховые уши,
Затянутые в окаменелый ил.
И травоядною мудростью тысячелетий кроткий,
Смотрит на солнце в проломленный лаз
Исподлобья один прищуренный глаз,
А хрусталик слезится от золотой щекотки.
Подними ж свой удавный хобот,
Чудище, оттаявшее в черной крови,
И громовый гимн прореви
Титану, подъявшему солнце из гроба!
Растоплена и размолота
Полуночной лазури ледяная гора.
День — океан из серебра.
Ночь — океан из золота.