Архив стихотворений Льва Друскина

Сегодня, в колокольный день Шекспира,
Я рано лег. Какая-то забота
Меня давила. Три-четыре строчки
Я повторял и все не мог понять:
Удача это или неудача?
И вот, когда мохнатый, теплый сон
Меня накрыл, я грелся у камина
С резными львами, а над ним сушился
Мой югославский плащ за сорок восемь
Усердно заработанных рублей.
Дверь скрипнула, но я не оглянулся —
Я всей спиною понял, кто вошел.
И молча мы сидели на скамье.
Не шевелясь, я видел краем глаза
Его большие умные ладони
И на камзоле винное пятно.
А из кармана смятые листочки
Торчали — ну совсем как у меня
Или у Саши Кушнера, хоть знал я,
Что это «МАКБЕТ» или «МНОГО ШУМУ
ИЗ НИЧЕГО». И что-то в этом было
Щемящее, роднящее поэтов.
И снова те же три-четыре строчки,
Поднявшись, мне защекотали губы.
И я взглянул впервые. Он смотрел
С внимательным и добрым ожиданьем.
И стыдно стало мне. И я проснулся.

Муравей — Самсон, Поддубный скромный,
Как ты тащишь этот груз огромный?
Как, должно быть, дышишь горячо!
В сотни раз готов я сократиться,
Чтоб с тобою рядом очутиться,
Чтоб подставить и свое плечо.
Дерево, в котором два обхвата,
Что ты взмыло надо мной крылато?
Ну зачем же так воображать?
Думаешь, я мал и не достану?
Подружись со мной, я рядом встану,
Чтобы вместе небо подержать.
Теплый ветер трогает мне веки,
Вены переполнились, как реки,
Зоркой кровью, радостью живой.
Кто со мною породниться хочет?
Муравей у ног моих хлопочет
И бушует дуб над головой.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Кем хочу?
Конечно, капитаном!
— Ай да паренек! Губа не дура!
Вот он капитан — старик усатый,
Приручил муссоны и пассаты,
Он во льдах и в Индии, как дома,
В трюме у него бочонок рома.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Кем еще? Да боцманом, пожалуй.
— Опоздал и тут, глаза протри-ка:
Вот наш боцман — важно ходит с дудкой.
Он к штормам и ругани привычен,
Кулаки болят от зуботычин.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Я тогда согласен и матросом.
— Вся команда набрана, дружище.
— Пятый день мы новых рук не ищем.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Ну хотя бы юнгой… Юнгой можно?
— Даже юнга есть — вон шваброй драит.

Он работать должен сколько влезет,
Выносить и брань, и колотушки,
Но зато, когда на мачту влезет,
Мир у ног, а небо у макушки.

И уходит белая громада.
Все на месте. Никого не надо.
Тает в море моря украшенье,
И так горько слушать утешенья:
— Потерпи немного, станешь юнгой,
А потом, конечно, и матросом,
А потом и боцманом, пожалуй,
Ну а там — глядишь — и капитаном.

Разлюбила? Не разлюбила?
Как в глаза этим ветром било!
Там, в раю, у самого моря,
На краю у самого горя.
Изменила? Не изменила?

И меня в тот капкан заманило!
Чет и нечет, и вновь: чет и нечет.
Рвет и мечет любовь, рвет и мечет.
Рядом дышит моя потеря,
Я смотрю на нее со слезами,
И выходит из-за портьеры
Мавр с налитыми кровью глазами.
Он над спящею серый-серый
Он уходит опять за портьеру.
Почему ты так ровно дышишь?
Почему ты меня не слышишь?

А мы разжигали
Костры эти тоже —
На рыжих коней
Они были похожи.
Веселые, жаркие,
С гривой торчащей…
Да только на них
Не уедешь из чащи.
Хрустят они сучьями,
Фыркают грозно:
«Садитесь, садитесь,
Покуда не поздно!»
Скрипение седел
И повод свистящий…
Да только на них
Не уедешь из чащи.
Хотят они неба
Ноздрями касаться,
Зовут они, просят
И глазом косятся.
Хорошие кони
И пыл настоящий…
Да только на них
Не уедешь из чащи.
На них не уедешь,
На них не умчишься…
Что ж ходишь ты, рыжий,
И глазом косишься?
Сидим под сосною,
И фыркают кони
В сквозные и жаркие
Наши ладони.

Куда маршируют солдаты-дома?
В строю им не больно-то сладко.
То лето горит, то белеет зима,
А им не нарушить порядка.
Ты слышишь сапог их обрушенный гром?
С рожденья — бессменно, бессонно —
Они маршируют на месте одном
Поротно и побатальонно.
Двужильные! Служба — крутись не крутись.
То зябко, то жарко солдатам.
За гшвом бы сбегать, с девчонкой пройтись…
Да нет. Дисциплина. Куда там!
А я прохожу — перезвон, кутерьма,
Деревьев текучее пламя.
И грустно равняясь, вздыхают дома,
Меня провожая глазами.

Эшелон составлен не по форме
И набит осколками семей.
Я лежу на стоптанной платформе,
На носилках памяти моей.
Сняли… Просьб и стонов не послушали:
«Помираешь — тут не до возни».
Мама, вся от голода опухшая,
Мается: «Сынок… Не довезли…»
И берут носилки два солдата.
В горле уголь — колок и горяч.
Им, и тем, кто виден мне, кто рядом,
Я твержу: «Привет из Ленинграда!»
Шепотом, срывающимся в плач.
Я держусь, хоть в мерное движенье
Входит боль, как всполохи огня.
Я горжусь, что с горьким уваженьем
Эти люди смотрят на меня.
Сторонись, проносят ленинградца.
Ленинградца… Одного из них…
Только надо очень постараться,
Чтобы слез но видели моих.

Был соперник счастливый
У меня до войны.
На него ты глядела
Глазами жены.
Ты ладонь его грела
В мороз у щеки,
И сжимался я весь
От обидной тоски.
Он убит.
Он зарыт.
Он пропал на войне.
Никогда не войдет он
К тебе и ко мне.
И не он твои волосы ворошит,
И сидит у стола,
И газетой шуршит,
И обнять тебя может
И ночью, и днем…
Он убит.
Он зарыт.
Я жалею о нем.
Никогда не войдет он
К тебе и ко мне…
Почему же я слышу
Шаги в тишине?
В окна — горькая мгла,
В двери — ветра порыв,
И ушанка легла,
Мою шапку прикрыв.
Он сидит у стены,
У стола моего,
И глазами жены
Ты глядишь на него.

Мы оставим за спинами города гром
И Неву шерстяного оттенка,
И на станции Токсово выйдем втроём —
Я и Боря, и Лёша Бутенко.
Нам постылая юность, как ворот, тесна,
Мы бы сразу же в зрелость шагнули.
Ещё только весна, ещё доля красна,
Ещё дремлют две пули, две пули.
И по краешку дней ходят трое парней —
Очень близких, но это детали…
Как мне быть, чтобы сделалась память длинней,
Чтобы люди хоть раз прочитали,
Что вот жили и не затерялись во мгле
(Просто жили — на что нам оценка?)
На прекрасной, опасной, несчастной земле
Я и Боря, и Лёша Бутенко.

Стою смешной и полуголый,
Почти не прячась, под сосной.
А дождик редкий и весёлый —
Российский дождик ледяной…
Иглоукалыванье это
Весьма полезно для поэта,
Особенно когда поэт
(Смотри — он здесь ещё, он рядом!)
Запоминает грустным взглядом
Всё то, что видит напослед.
Он смотрит долго, неотрывно
На этот холм, простой и дивный,
На кипень белую берёз,
И на досчатый дом, который
Зовёт его, раздвинув шторы,
Оcипнув от внезапных слёз.

К нам из Штутгарта звонят.
(Белый град стучит по крыше.)
Я волнуюсь — я не слышу…
Кто к нам едет? Как я рад!

А вчера звонил Париж,
Я опять друзей увижу.
Как примчатся «из Парижу»,
Ты пирог соорудишь.

Кто еще звонил? Мадрид?
Вся земля к нам едет в гости.
Всех устроим на ночь! Бросьте!
Кто об этом говорит?

Лишь Москва и Ленинград —
Два пожарища, два Рая,
Слез прощальных не стирая,
Как убитые молчат.

Седые камни-бобыли
Лежат, затылки греют…
Полжизни мы с тобой прошли,
А море не стареет.
Здесь соль и горечь, как у нас,
И взлеты, и паденья,
Но сладко видеть каждый раз
Нам чудо возрожденья.
И море белую волну
Несет к камням прибрежным,
И смахивает седину
Движением небрежным.

Мой запрокинутый висок
Обжег твое колено:
Пускай в песок, пускай в песок
Стекают соль и пена.
О, как он впитывает боль,
И тяжесть лет, и горе…
Мы снова школьники с тобой:
Чему нас учит море?

Акробаты, акробаты —
Острый почерк мастерства!..
. . . . . . . . . . . . . .
Мы неловки, мы горбаты,
Наши руки, как трава,
Наши ноги, как из ваты,
Наши души трусоваты
И забраться по канату
Нас заставишь — черта с два!
Но нисколько не печалясь,
Мы садимся за труды
И блаженствуем, качаясь
От звезды и до звезды.
Но зато в моей тетради
Или в книжке, на виду,
Не держите, бога ради,
Я и сам не упаду!