Литейный цех земли, плавильня,
Где мы лежим — к бруску брусок!
И море нам помочь бессильно,
Валясь в истоме на песок.
И в зной песка закутав тело,
Шепнув мне лживо: «Не гляди!»,
Ты прикрываешь неумело
Медовый вырез на груди.
Ты притворяешься женою
И главной радостью земной,
Ты обращаешься со мною
Самоуверенно, как зной.
Но жаркий день уже в смятенье,
Темнеет дно песчаных ям,
И молча наступают тени,
Оплавленные по краям.
Куропатки летят
Куропатки летят, куропатки —
Это снег, это дух его сладкий.
Зачерпну — как он руку морозит!
Нет, зачем, и не пробуйте в прозе.
Не ленитесь, ищите поэта,
Он в трех соснах запутался где-то.
Вы очки ему снегом протрите,
Над рассеянностью поострите.
Он придет, на ладони подышит
И для нас все, что надо, напишет.
Будут строчки, как снега комочки,
Будут таять кавычки и точки.
Зимний день он уложит в тетрадку…
Это снег, это дух его сладкий.
Сюита Баха «На отъезд любимого брата»
Мы с маэстро, трепетом объятым,
Смотрим одинаково
На отъезд возлюбленного брата
Иоганна-Якова.
Ждут его несчастья и разлуки,
Длинный путь с ухабами.
Вот что будет, — уверяют звуки
И вздыхают жалобно.
Вот что будет (каждый вздох об этом),
Если, вспыхнув лаково,
Увезет холодная карета
Иоганна-Якова.
Лучше бы он дома находился —
Как, бывало, в юности.
И сидел бы с братом, и дивился
Странности и струнности.
Для чего бежать в чужие страны
Из страны Гармонии?
Грустно Иоганну-Себастьяну,
Грустно филармонии.
Очень грустно с музыкой расстаться,
Что, колдуя, плакала…
Очень просим дома мы остаться
Иоганна-Якова.
Мой дед
В веселый день сорокалетия
Так странно думать мне, друзья:
Жил человек на белом свете
И был Лев Друскин, как и я.
Он был, как я, Менахем-Мендл:
Поэт, мечтатель, сумасброд.
И бабка плакалась соседям
И подавала на развод.
Он ничего — чудак — не нажил,
Он так и умер бедняком.
Но ангелы спускались даже
К нему от господа тайком.
И вот он входит — ты не смейся:
Он первый гость в моем дому!
Он говорит, потрогав пейсы,
Как все здесь нравится ему.
И у тебя прощенья просит,
Что он не в модном сюртуке,
И тост красивый произносит
На непонятном языке.
И я сажусь поближе к деду,
И мы, забывши обо всем,
Ведем ученую беседу
О том — о сем, о том — о сем.
Не пусти меня по миру
Не пусти меня по миру, по миру,
А отправь меня по морю, по морю —
К новым замыслам, к новым словам,
К самым лучшим твоим островам.
Надоели мне стужи январские!
Где Курильские? Где Канарские? —
С птичьим криком у каменных плеч.
Дай мне вскинуть тетрадь эту парусом,
Отпусти меня в море, пожалуйста,
Губы пресные солью обжечь.
Он раскинулся щедро, рубаху сорвав
Он раскинулся щедро, рубаху сорвав,
Он затылком ушел в лепетание трав.
Погляди, как пристроилась ловко
На груди его татуировка.
Наклонившись легонько, как будто ко мне,
Каравелла стоит на мохнатой волне.
Ну скажи, не об эту ли рубку
Магеллан выколачивал трубку?
Мы на палубу ступим. Пусть спит человек.
Пусть колышут и нас его вздохи.
Паруса облаками. Шестнадцатый век.
Сколько плыть нам до нашей эпохи!
Доплывем ли? Не скроешь уже седину.
Якорь погнут, и цепь заржавела.
Но колышется грудь и вздымает волну,
И вздымает волна каравеллу.
Когда душа в тревоге чудной
Когда душа в тревоге чудной
Дрожит, как палец на струне,
Я ухожу на мол безлюдный
Навстречу ветру и волне.
И надо мной, над краем суши,
В смешенье вод и облаков
Парят стремительные души
Давно погибших моряков.
И слово лишнее, отчаясь,
Как рыбка, бьется на песке,
Но я его не замечаю
В своей предпесенной тоске.
Парю в безмолвии великом,
Весь — ожиданье, не дыша.
И чайки спрашивают криком:
«Ты чья душа? Ты чья душа?»
Свернем сюда, не надо прямиком
Свернем сюда, не надо прямиком.
О как мне эта улочка желанна!
Вы мне твердите, что она обманна
И кончится нелепым тупиком.
А мне она сейчас, как с неба манна…
Я вас прошу, не надо прямиком.
Вы сердитесь? А я уже в плену.
Вся звонкая, как просека лесная!
Она уводит в сторону? Я знаю,
Я верю вам… И все-таки сверну.
Но мы сперва закончим разговор.
Так стыдно жизнь разыгрывать по нотам!
Я был еще мальчишкой желторотым,
Когда меня тянуло в каждый двор.
И мучило, и мучит до сих пор:
Что ждет меня за этим поворотом?
Леса набросаны вчерне
Леса набросаны вчерне,
Поля едва намечены —
Они готовы не вполне
И не очеловечены.
И даже моря полоса,
Неудержимо-гибкая,
Сегодня утром стерлась вся
И кажется ошибкою.
Как распростертые тела,
Тенистый след за дюнами.
И не доделаны дела,
И мысли не додуманы.
И я стою, как день устав,
В печальной отрешенности…
На всех деревьях и кустах
Налет незавершенности.
Гнилая хмарь, осенняя погода
Гнилая хмарь. Осенняя погода.
Везде капканы луж — куда ни плюнь.
И через эту воду ищет броду
Нахмуренный, рассерженный июнь.
Земля и небо — в плеске монотонном.
Лес мокнет, все заранее простив.
Звучит стена унылым камертоном
Под бесконечный, плохонький мотив.
Путь проточив, он просочился снова
Сквозь промокашку тонкого стекла.
Уже его шуршащая основа
Становится основою стиха.
Но ты, пока тоска не переспорит,
Закрой глаза, размыкай этот гнет:
Не шум дождя, а теплый шорох моря
Твое лицо прохладой опахнет.
С купальщиц-рифм, со спин их обнаженных,
Журча, сбегает светлая вода,
Строка покрылась корочкой соленой…
А где-то дождь… Давай забудем… Да?
Я пошлой роскошью дышу
Я пошлой роскошью дышу.
Четвертый день вокруг — нирвана.
Меня качают, как пашу,
Пружины нового дивана.
Вся комната отражена
В себе самой, в столе, в кровати.
Как одуванчик, в белом платье
Бесплотно плавает жена.
Но книжный шкаф (а цвет, а лак-то!)
Хранит значение свое,
И он смущение мое
Уравновешивает как-то.
Средь этой чинной скукотищи
Стоит он дерзким чудаком,
В нем слышен хор веселых нищих
И тянет пивом и дымком.
И Дон-Кихот под вопли эти
Спешит, спасая от беды.
Большие пыльные следы
Он оставляет на паркете.
Жует обивку Россинант:
«А что? Овса не предлагают!»
И серый в яблоках сервант
Ему по-дружески мигает.
И никакого блеска нет —
Лишь пыль дорог да ветер милый.
Здесь мой рабочий кабинет.
Здесь все, как прежде, все, как было.
Плохое настроение
Я проснулся сегодня
В глухом раздраженъе.
Раздражало меня
Занавески движенье
И снежок за окном —
Молодой и несмелый:
Отвратительно-чистый,
Отвратительно-белый.
Все меня в этот день
Доводило до злобы:
И семейство,
И пошлые эти сугробы.
Все валилось из рук,
Было гнусно, отвратно.
Наплевать отчего —
Лучше пусть непонятно.
А когда я оделся,
Злоба вышла со мною.
Отвратительно бухнула
Дверь за спиною.
Я шагаю по лесу
В скрипучей тужурке
И под ноги деревьям
Швыряю окурки.
Касанье взглядов и локтей
Касанье взглядов и локтей
И вдруг — до гнева, до испуга —
Непониманье двух людей,
Как бы теряющих друг друга.
И мы на узкой простыне
Тоскуем — каждый за стеною.
(Не разговаривать же мне
С твоей повернутой спиною.)
Грозой разбитая семья,
Разбросанные вихрем вьюжным
Две ледяные глыбы… Я —
На северном, а ты — на южном.
Лежу один, глаза закрыв.
Какая боль! — вы не поймете,
Деленье клетки — не разрыв,
Живое раздвоенье плоти.
Два существа, два бытия,
Отвергнувших прикосновенье,
Два разных мира — ты и я,
Два горя, два недоуменья.
Когда я смотрю на портрет Эйнштейна
Когда я смотрю на портрет Эйнштейна,
Мне кажется,
Что я вижу лицо человечества —
Мудрое,
Чуть ироничное,
Бесконечно доброе.
А о своей бедной физиономии
И о подобных
Я не решаюсь думать без смущения.
Разве можно представить себе
Человека с лицом Эйнштейна,
Ползущего по мокрой траве
С разожженной трубкой
К пороховому погребу земли?
А если это сделает человек с другим лицом,
Его схватит за руку
И забросает камнями формул
Все человечество
С лицом Эйнштейна.
Спасибо за движение
Спасибо за движение!
Что может быть блаженнее?
Выходят на сближение
Далекие поля.
Выходят на сближение,
Меняют положение —
В их царственном кружении
Участвую и я.
Планета не смущается,
Что так перемещается.
Движенью все прощается —
Теперь я вечно с ним.
И вдруг теней мелькание
Прервалось, как дыхание,
Исчезло,
как дыхание,
И мы уже стоим.
Но что мне грядки сытые,
Меж двух строений вбитые,
Скамейки, насмерть врытые
У тихого крыльца.
В моем воображении
Дороги натяжение,
Во мне гудит движение
И нет ему конца!
Три встречи
1
Поручик Лермонтов, для вас
Готова подорожная.
Вам — на погибельный Кавказ.
А после будет кончен сказ:
История несложная.
Но я мучительно гляжу —
Кто стерпит эту пытку?
Я на дорогу выхожу,
Чтоб задержать кибитку.
Стой! Но, копытами звеня,
Несется тройка слепо.
Ко мне, ко мне и — сквозь меня,
Как в страшном сне нелепом.
А может быть, и вправду сон
Со мной играет в жмурки?
Уже мне еле виден ОН,
Откинувшийся в бурке. ,
С холма спускается к воде,
К далекой переправе,
К своей судьбе, к своей беде,
К своей бессмертной славе.
2
С утра — грузить. Мешки ломают спину.
А в памяти все вертится строка.
И вот — шабаш! На гальку тело кинуть.
Пусть кости ноют. Сосны… облака…
Задремлется, но волны снова будят
И к берегу несут янтарь и соль.
Ах, завтра, завтра! Что-то завтра будет?
Чему ты улыбаешься, Ассоль?
3
А я смотрю на старика…
Он развалился в сытой лени.
Подрагивает на колене
С салфеткой вышитой рука.
Но вы не верьте ни зевоте,
Ни векам, грузным, как свинец.
Он не в дремоте, он в работе:
Он — пахарь, каменщик, кузнец.
Молчит кукушка часовай,
Боясь спросить: «Который час?»
Никто вина не наливает.
Они-то знают, что сейчас,
Еще не взвесив мысли редкой
И не закончив ритма счет,
Он ахнет, выронит салфетку,
И взглянет весело и едко,
И басню новую прочтет.
Я видел барабан Наполеона
Я видел барабан Наполеона,
Его в руках Андроников держал.
И на него поглядывал влюбленно,
А сам Наполеону подражал.
Он щелкнул пальцем по трескучей коже,
К трубе воображаемой приник,
И прошлое придвинулось на миг —
До сверхгаллюцинации, до дрожи…
Так не бывает на страницах книг,
Так не бывает на подмостках сцены:
Уж новый век уносит в клочьях пены
История по руслу своему,
А барабан лежит военнопленный,
И можно пальцем щелкнуть по нему.
Поэт
Был приход поэта странен.
Он вошел, смиряя шаг,
Пряча крылья за плечами
Под потрепанный пиджак.
Он сидел обыкновенный
(Я-то знал, кто он такой!),
Лишь мелькал огонь мгновенный,
Как зарница над рекой.
Зарывались мысли наши
В слой словесной шелухи.
И тогда сказал я: «Саша,
Почитали бы стихи».
В запрокинутом затылке
И в широком жесте — взрыв,
Дух рванулся из бутылки,
Заклинанье подхватив.
Он стоял в красе и в силе
И знаком, и незнаком,
И тревожно бились крылья
Под высоким потолком.
Первая книжка
Мой старый учитель снимает калоши,
И шапку снимает, и шарф, и пальто.
Меня от почтения просто колотит,
И я говорю невпопад и не то.
«Мой старый учитель, какой же вы старый!
Теперь не посмел бы я вас огорчать.
Я трудный был, правда? Со мною хватало…»
А он: «Знаменитый — и трудно опять».
«Какой знаменитый? Ведь первая книжка.
Пять тысяч тираж — и в помине-то нет».
А он все свое повторяет: «Мальчишка —
И вот тебе, нате! — известный поэт». _
«Какой же известный?..» За окнами вьюга.
Горластому ветру не крикнешь: «Молчи!»
Но, тучу размыв, ободряя друг друга,
В седое стекло застучали лучи.
И солнце плечом занавеску срывает,
Надежда Идет по весенней земле,
И старый учитель мне важно кивает,
И первая книжка лежит на столе.
Спроси стрижей
Спроси стрижей:
— Куда, стрижи?
— Мы из Кижей
— Летим в Кижи.
Путем кружным
Стрижиным —
К маковкам
Кижиным.
Те маковки
Не маковы,
Их в облака обмакивали,
Их солнышком обмазывали,
Со всех сторон показывали.
И с этой — ох,
И с этой — ах,
А сверху лето — все в стрижах.
Грустишь?
О чем, скажи нам?
Ведь ты ж
Не стриж,
Как мы стрижи,
Не полетишь,
Как мы, в Кижи
Кружным путем
Стрижиным.