Архив стихотворений Льва Друскина

О, я тебя боготворю,
Я говорю тебе: «Хрю-хрю!»
Я обожаю всей щетиной,
Молю о взгляде, о пинке,
Смотрю на грудь твою в тоске –
И я когда-то был мужчиной!
И в час, когда свиное стадо
Спешит за легким каблучком,
Я умираю от досады
И рою землю пятачком.
В моей аорте острый стук –
Не молкнет сердце человечье.
Как он хорош, твой новый друг!
Как он берет тебя за плечи!
Красавец наглый с жадным ртом…
Ну что ж, он из того же теста:
Мы с ним похрюкаем потом –
Еще в хлеву довольно места.

Здесь жили так же, как во всех больницах:
Слонялись коридором, флиртовали
С медсестрами, стараясь заглянуть
В историю болезни, дулись в карты,
Ругали суп, храбрились на обходах,
Встречали жен, шуршали передачей –
Ведь это были люди, те же люди,
Пока еще живые.

И каждый знал, что у соседа рак,
И вон у тех, да и у всей палаты,
У всей палаты, но не у него.

Меня и ужасало, и смешило
Их бедное, бесстрашное неверье,
Святая их наивность… Я об этом
Часами думал на больничной койке,
Сочувствуя и недоумевая.

Ведь я-то знал, что у соседа рак,
И вон у тех, да и у всей палаты,
У всей палаты, но не у меня.

Вот дама с насморком,
вся в черном и шуршащем –
Вдова художника,
который в настоящем
Был знаменит,
а в будущем умрет,
И вновь воскреснет лет через пятьсот,
И выставит
уже бесповоротно
Свои полуистлевшие полотна.
Мы жили рядом –
помню как сейчас.
Он у меня чаевничал не раз.
Нам для труда
погоды было жалко, –
Мы уезжали часто
на рыбалку.
Его жена
была со мной на «ты».
И вот теперь
из страшной темноты
Гляжу
в благоговении великом
На эту даму
с треугольным ликом.

И сказал мне парикмахер слова:
«Очень трудная у вас голова.
Хоть способная у вас голова,
Неудобная у вас голова.
Вы вот пишете, а я вот стригу.
Вы вот дышите, а я не могу.
Так же пену я взбиваю, как вы, –
Почему же ни трубы, ни молвы?
Гляньте в зеркало – ведь мы мастера.
Разве бритва не острее пера?
Разве меньше я тружусь для семьи?
Где же трубы, где же трубы мои?»
Я подстриженный домой ухожу,
Я пристыженный в постели лежу,
И всю ночь во мне звучит до зари:
«Где же трубы, где же трубы мои?»

В пяти телегах ехали цыгане,
Катился чудный гомон над страной,
И тот старик, что сердце песней ранил,
Все говорил с цыганочкой одной.
Как будто снова я сидел, о табор,
У ног твоих – беспечно, как вчера, –
И шорох трав примешивался слабо
К густому дыму доброго костра.
А память забывала, забывала
И падала, запутавшись меж лент,
И всю-то ночь гитара колдовала –
Заслуженный бесовский инструмент.
Скрипя, вползают в марево телеги.
Прижмись ко мне. Не думай. Помолчи
В протяжном небе, в небе, полном неги
След самолета еле различим.

Судите и да будете судимы!
Пути Господни неисповедимы.
Но если Бог послал тебе правеж
И смертная наглажена рубаха,
Не надо душу растлевать от страха,
А лучше сразу кинуться под нож.
Я не борец – прости меня, о Боже!
Я не герой – вы не герои тоже.
Я не искал судьбы с таким концом,
Чужая мука больше мне не впору…
Опять звучат шаги по коридору,
Но лучше рот залить себе свинцом.
И я несу свой крест по Иудее,
И ни о чем на свете не жалею,
И пот слепит, и горло жажда ест,
И жгут мне спину оводы и плети…
Но мученики двух тысячелетий
Плечами подпирают этот крест.

Была уютной тишина,
Был ласков пух постели.
И лишь у каждого окна
Крутилось по метели.
Белела книжка на столе,
Но не давалось чтенье.
Я знал, что ждет меня во мгле
Мое стихотворенье.
Я вышел в ночь. Завыла мгла,
Завыла волчья стая,
И прямо к небу повела
Меня трона крутая.
Но злые крылья снегопад
Раздвинет ночью темной.
И я, как двести лет назад,
Увижу дом укромный.
Взметнется тень, огонь в окне
Мелькнет — замру в сугробе.
И милый голос, как во сне,
Меня окликнет: «Роберт!»
Войду, прижмусь лицом, скажу:
«Я верный твой поклонник!»
И белый томик положу
На белый подоконник.

Леса темные провалы,
И, завидя нас двоих,
Катят бочки пивовары
В острых шапочках своих.
Эта влага не в новинку,
В сердце горечи плеснем.
Рип Ван Винкль, Рип Ван Винкль,
Неужели мы уснем?
Прямо тут, с асфальтом рядом,
Сев на холмик травяной,
Привалившись к Ленинграду
Ты плечом, а я спиной.
Белой пены ворошенье,
Отказаться нету сил.
Искушенье, искушенье —
Сам у гнома попросил.
Не засудят, не осудят:
Восемь бед — один ответ.
Может, внуки и разбудят
Через восемьдесят лет.

В окно влетают с гулом поезда.
Ты спишь — тебе уютно в этом гуле.
Твоя рука на низкий подоконник
Легла, как пятистишье. За окном
Высокие, ученые деревья.
Смешно! Они по-фински и по-русски
Умеют говорить. А по-арабски?
Конечно, да. Ведь там, на чердаке,
Две ласточки пристроились. Они
Сюда являются уже четвертый год,
И каждый раз — представьте! — из Египта.
Счастливые… Но не счастливей нас.
Усталая моя, ты — мой Египет,
И зной, и страсть. Поспи еще немного.
В окно влетают с гулом поезда,
И жаркая на солнечном пятне
Твоя рука лежит, как пятистишье.

Зачем тоскуешь серыми глазами?
Я только твой. Я рядом. Как всегда.
И ты, вздохнув, берешься за вязанье,
А я иду смотреть на поезда.
За поворотом прячутся покорно
Печальный дом и женщина в окне.
Дрожит, дрожит дощатая платформа,
И эта дрожь передается мне.
Над полотном — зеленый и янтарный.
Сто вьюг, сто вихрей их не замели.
Мне все равно — курьерский иль товарный:
Вагоны пахнут горечью земли.
И забываю я о постоянстве,
И лживых обещаний не даю,
И ветер странствий, добрый ветер странствий
Берет в ладони голову мою.

Нас Летний сад не водит за нос:
Он не обманщик, не шутник.
И вот уже двуликий Янус
В осенней горечи возник.
Я — человек, к нему идущий,
Не плоть, а тонкое стекло…
Два глаза видят век грядущий,
Два — все, что былью поросло.
Горит весельем, в горе тонет
Четырехглазый этот взгляд:
Татарской бурей мчатся кони,
Над ними — спутники летят.
Зачем же собирать улики?
Не ройся в книгах — ни к чему.
Он не двуличный, он двуликий,
И я завидую ему.
Как юный лик высок и пылок!
А в старом — сила мудреца.
Я тихо тронул свой затылок:
А нет ли там еще лица?
По желтым листьям бродят блики,
Перемешались век и миг.
Стою печальный, одноликий,
А мир вокруг тысячелик.

Я убирала дом наш старый,
Со стен сметала сонных мух,
Когда раздался клич Икара
И люди хлынули на луг.
Как в праздник, я в толпу вбежала,
Мне щеки жгло, мне горло сжало,
Я затерялась в кутерьме,
Но разошлись внезапно спины,
Как будто ветер их раздвинул…
А на холме… А на холме…
Ах, этой ночью плыли стены,
Дышали пальцы на груди…
И шепот быстрый и надменный:
«Сама увидишь. Приходи».
Но разве в жизни так бывает,
Бывает разве у живых?
Он к солнцу желтому взмывает
На желтых крыльях восковых.
Он плоть свою переливает —
Как бог! — в огонь и синеву.
Но разве в жизни так бывает,
Бывает разве наяву?
И в ослеплении великом
Стояла я… И каждый ждал…
И опускался с черным ликом
На землю плачущий Дедал.

(2 сентября 1965 года)

Вдоль моря, вдоль моря — к ахматовской даче!
Дорога витками ведет на Парнас.
Дома и деревья желают удачи,
И небо стихи повторяет для нас.
И вот из-за дома тропинкою узкой,
Мелькнув силуэтом на фоне ветвей,
Выходит к нам слава поэзии русской
В старинной и черной накидке своей.
Ну что ж ты притих? Не теряйся! Не мешкай!
Но мысли быстрее запнувшихся слов:
Вот это — рука, написавшая «Решку»…
Вот в эти глаза заглянул Гумилев…
О грузная старость, почтенная старость!
Ты мне не помеха, ты — попросту ложь,
Тебя я не вижу, умерь свою ярость,
Ни слова — бессильная — ты не сотрешь.
Гляжу и молчу, будто книгу листаю,
Где в бронзу отлита любая строка.
А в бронзовом небе, как белая стая,
Свободно и сильно плывут облака.