Архив стихотворений Леонида Завальнюка

Игорю Шкляревскому

— Все написано! Кончен бал!
Крохи пусть подбирают иные.—
И заплакал поэт,
И упал
На друзей своих, впавших в унынье.
(Те друзья не читали стихов,
И в поэте им нравилась сила.
Что порой от него исходила.
Как могла б исходить от богов.)
По-сиротски вздыхая и злясь,
Те друзья на поэта взирали,
А потом, ослабев от печали.
Уронили в дорожную грязь.
Мимо ехал глубокий старик.
На рыбалку,
К далекому брегу.
И услышал он тающий крик,
И поэта взвалил на телегу.
Они ели уху у ветлы,
Они пили чаи под беседу.
И поэт, привязавшийся к деду,
Стал спокойным.
Угрюмым
И злым.
Проклял он своих старых друзей,
Но без страсти, спокойно и сухо.
И воспел золотистых язей
Просто так, для гимнастики духа.
Этот стих его ветер занес
В те края, где поэта не знали.
И пьянил он и трогал до слез
Всех, кто склонен к высокой печали.
И летели века и века
Над веселой землей быстротечной.
И считался тот гимн рыбака
Гимном дружбе и верности вечной.

На границе голода большого
Возникает вечности сквозняк.
Он способен высоко поднять,
Если его правильно понять.
Мощный взлет тогда лишь
состоится,
Если без утайки рассмотреть,
Что голодный бога не боится,
Он боится только умереть.
Помню, как-то долго я не ел
Ничего такого, что съедобно.
Было жить мне крайне неудобно,
Я усох и дальше не худел.
Тут-то и случилась ерунда.
Словно чем-то череп мне пробили
И такие знания вдолбили,
Что я стал мыслитель хоть куда!
Вдруг я понял, что земля кругла,
Что она держать меня не может
И что, как моя потребность ни мала,
В рот никто мне пищу не положит,
— Есть у каждого свои дела.
Понял и, что нет простых вещей,
Что добыча хлеба — это дело,
Данное нам свыше для того,
Чтобы, каждый день спасая тело,
Мы не съели сердца своего.
«Понял я, что сытости момент —
Эта штука тленная;
А голод
Вечно полон сил и вечно молод,
И ему не нужен документ.
Он в любое место вхож легко,
Ничего ему не далеко.
Потому что он в своем движенье
Набирает силу и разбег…
Был потом я очень обеспечен,
Ел пирожные, курил «Казбек».
Но всегда я помнил час тоски,
Краткий миг на грани абсолюта,
Когда, взвыв беспомощно и люто,
Был готов я съесть кусок доски.
Вкусен хлеб, лежащий на столе,
Выпечки любой, прекрасна
в доме булка!
Слышишь, шаг печатается
гулко, — Это голод бродит по земле…

Дымок далекого костра,
Осока сизая остра.
А росы, господи! А росы!
Бегу, раскинув два крыла.
Стоит береза край села,
И я стою у той березы.
– Ну, здравствуй!
– Здравствуй. А ты кто?
– Я – это ты, но повзрослевший.
А мальчик смотрит оробевший
На мою шапку, на пальто.
И вздохом оттолкнув дорогу,
Которой брел я столько лет,
Вдруг говорит:
– Купи у нас корову.
Зимою сдохнет. Сена нет.

Кого не ругают,
Того и не знают –
В квартире, в деревне, в литературе,
О чем мы шумим?
О зазанайстве, о пьянстве,
О тупости, глупости
И о халтуре…
Нелегкое дело. Хочу быть хорошим,
Но все ж не заброшенным, не позабытым.
Так чем же привлечь мне внимание критики?
Куреньем гашиша?
Разнузданным бытом?
А может быть, сразу и этим, и этим?..
Конечно! Конечно, широкой палитрой!
В зазорные бредни пускаться отважно,
На видное место любовниц бросать!
Стихи, правда, некогда будет писать.
Но, может быть, это не так уж и важно?

Сиротским сердцем на стезе земной
Искал я души родственного свойства,
И легкокрылый голубь неустройства
Повсюду в жизни следовал за мной.
Растеряны тетрадки детских лет.
Я даже фотографий не имею.
В чужом дому на пошлую камею
Смотрю я с завистью:
В ней прошлого следы,
В ней воздух дома, вечный воздух дома.
Как не хватает мне семейного альбома,
Какой-то чахлой яблони,
Стола,
Прожженного отцовской папиросой…
Зверь неустройства, жадный и раскосый,
С тяжелым стуком следует за мной
И пожирает след, давясь слюною,
И вещи не срастаются со мною,
И нет мне дома на стезе земной.

В каком-то возрасте теряют люди стиль,
Тот юношеский стиль, что кончен, отжил.
Как твердой стали требуется отжиг,
Так им размякнуть надо для того,
Чтоб на основе тела своего,
Что постарело или повзрослело,
Опять найти походку, голос, жест…
Солдат! Ты сед. Все тяжелей на марше,
Так выбрось этот пресловутый жезл!
Ведь по своей природе ты не маршал.
Ты славный малый, вовсе не дурак.
Другим плевать, а для меня и так
Всегда ты будешь в самом высшем чине.
Любовь к игрушкам не к лицу мужчине!
Так выбрось все ненужное, чудак.
Тем более, что нам ведь по пути.
Одна у нас с тобой стезя прямая:
Все зачеркнуть и вновь себя найти,
С надеждой новой возраст принимая!

Какая грусть во мне
Под радостью, под всем.
Как будто я рожден не здесь,
А где-то, где-то…
Простите, чудо-небеса,
И ты, Земля-планета,
Но убегу. Надолго?
Нет. Совсем.

Душою убегу.
А тело кину здесь.
Тут у него друзья и дом,
Любовь и сотни детских родин.
И ничего с собой я не возьму,
Ни при какой погоде.
И только унесу стихи –
Мою прекрасную болезнь,
Чтоб ими двери распахнуть
И предъявить при входе.

Давно ничего не хотелось.
Вдруг хочется петь и плясать.
Душа – это б ладно,
Но тело
Желает летать оголтело
И взгляды на женщин бросать.

И что-то в нем шепчет так страстно:
– Сними только святости нимб,
И мы полетаем прекрасно
И матерный стих сочиним.
И мы!..
Но душа не хотела,
Чтоб тело мной долго владело.
И вот, запершись в туалете,
Тихонько я спел и сплясал,
А после, при утреннем свете,
На старой какой-то газете
О смерти, о тающем лете
Трепещущий стих написал.

Хотел бы я лечить, но не умею.
Учить хотел бы я,
Но некого учить.
Будь трижды я умен, а он всегда умнее.
Я говорю ему:
– Вот на тебе. Прекрасная идея!
А он:
– Прости, нельзя ль деньгами получить?

А впрочем, что там толковать, –
Я где-то сам такой:
Чужих открытий в душу не приемлю.
Сам открывал я небеса и землю,
Сам добывал порядок и покой.

И только иногда какой-то сильный ток,
Идущий от поступка иль от взгляда,
Входил в меня, минуя все «не надо»,
И приживался.
И давал росток.

Ночь. Прохлада. Светлый сон.
Снится первая получка.
Два счастливца – я и Жучка.
Я купил ей патефон.
И она мне сообщает,
Что, как звезды обещают,
После встречи у реки
Будут у нее щенки.
Я ей теплый взгляд дарю.
– С прибавлением семейства! –
Тихо, тихо говорю.
Тихо, чтоб не слышал враг –
Злобный рок, могучий мрак,
Что лишил семьи и дома
Не на срок, не на года,
А навечно, навсегда.
…Утро. Солнце. Ясный свет.
Улыбнусь ему спросонья,
И послышится в ответ:
– Долго ждать тебе получки,
Много дней и много лет.
У тебя не только дома –
Дом твой – во поле солома, –
У тебя и Жучки нет.

Влечет по вечной темени
Заката полоса
Растерянных растений
Грибные голоса.

Парит над нами раннее
Прозрений ремесло.
И дерево сознания
В незнание вросло.

Несется конь израненный
Со всадником внутри.
И надо всем стенание:
– Закрой глаза, смотри!

Пустыня бредит просекой.
И, превратясь в игру,
Любовь на верность бросилась,
Прогрызла в ней дыру.

Надежда, как заноза, –
Тащи ее мечом.
И жажда мира нового,
как песня ни о чем.

Савве К.

Что ж ты мне не встретился, мой друг?..
Нет тебя на тыщу лет вокруг.
Лишь гудит струна, что есть,
Что есть ты где-то.
…Дали необъятны и чисты,
Тихо, нежно догорает лето.
Солнце, грусть… И в этой грусти – ты.

Я порой вхожу в нее, как в дом.
И надеюсь не всегда, но часто,
Что открою дверь, скажу в пространство:
– Здравствуй! –
И тебя увижу за столом.

Что ж ты мне не встретился, мой друг?..
Темной влагой дали окропило.
Ржавый лист летит на церковь, на стропила.
Вот и осень,
Осень наступила.
Нет тебя на тыщу лет вокруг.

Приходил. Приносил кучу добрых вестей.
Уходил. Уносил всю тоску и обиды…
Чай в заварочном чайнике, носик отбитый,
– Остывай на здоровье, не ждем мы отныне гостей.

Был ли я для кого-нибудь гостем таким вот,
Чтоб, над чайником сидя, вскричал человек:
– О как мир опустел! Как я горько покинут! –
Когда в нети уйду и исчезну, кану навек?

Нет. Да вряд ли и буду. Все просто и грустно:
Тот ко мне приходивший, содеян был жаждой любви,
Тем горчайшим, огромным, неистовым чувством,
Что живет в каждой радости, в каждой сильной и честной крови.

Друга не было. Было желание друга.
Боже правый, стучат.
– Это ты?
– Ну конечно!
– Входи.
И он входит, садится в привычный свой угол.
– Чай остыл…
– Подогрей. Там на улице жуткая вьюга.
И – покой, и весна, и живая отвага в груди.