Я только знаю
Я только знаю — поздно, рано ли,
познав другую благодать,
я буду бронзовый и мраморный
под тихим солнышком стоять.
Другое знамя будет виться,
другие люди говорить,
и поумневшая столица
мои пророчества хвалить.
Погаснут вещие рубины,
дожди у ног моих кляня…
Простые горькие рябины
пускай цитируют меня.
Не треплет бронзовую чёлку,
душа не требует вина,
а за спиной портреты чёрта
дерет весёлая шпана!
Я хотел бы шататься по свету
Я хотел бы шататься по свету…
Я хотел бы шататься, как замок – одною ногою в пруду,
Я хотел бы зазнаться, как стекло, погубивши слюду,
И кадык свой хрустальный подарить на хребет твоей люстры,
Освещая местами, как гуляет фарфорово блюдце.
Я ходил бы по следу там, где бьются коленные чашечки,
Где в обиде колокола – разоренные гнезда молитвы,
Где мой голос хранят, как хранят похудевшие ласточки –
Жемчуг детских речей на могильные плиты.
В музее
Тетрадь в сафьяновой обложке,
В шкафу — серебряные ложки,
Да полустёртый портсигар,
Да свечки старенькой нагар,
Той, что стояла на окошке,
В ту ночь, когда все серы кошки —
Вот, что осталось нам от бар…
Чубук с янтарным мундштуком,
Портрет с каким-то мужиком
Да канапе, обитый кожей
Невинной, словно день погожий,
Ружьё, ореховое ложе,
И мебель, только подороже.
… А вдруг сидел на этом кресле
Полковник царский Павел пестель?
А этот стул передвигал
Волконский, храбрый генерал?.
А вдруг,
Под гибельные речи,
Свеча горела недалече,
Как бы прислушиваясь… Вдруг
они курили сей чубук,
И, может, пальцы
генерала
постукивали портсигаром?
Что ж, это кажется возможным,
(по мыслям, истинно острожным,
по их геройским именам),
Не всё навек уходит с прошлым,
А нам, поклонникам их дошлым, —
«Не трогать», или «Осторожно», —
Как память, что от них — и к нам…
По стенкам разные портреты, —
Все лейб-гусары да корнеты
или убитые поэты.
Всегда с грехом да пополам
Скрипят вощёные паркеты,
Вверх дулом смотрят пистолеты —
О, в эти ангельские лета
Ходить бы с маменькою в храм…
Ноябрь. В музее чисто-чисто…
Но я рисую декабриста.
Лукавый взгляд, высокий лоб,
И пальцы, словно бы артиста,
«Тропининского гитариста»,
Что молодым упал в сугроб.
Ах, что ж вы, пили, да не пели,
Пощуривались на зарю,
Поеживались на шинели,
И первый выстрел проглядели,
А первый выстрел был — царю!
Шурша страницами метели,
Прочтите заповедь свою.
Тетрадь в сафьяновой обложке.
Дам нарисованные ножки
и посвященный им сонет.
Но кто сквозь кляксы,
словно крошки,
Здесь нацарапал лапой кошки,
Что «без свободы счастья нет»?
Кто б ни был, знаю, он поэт.
Как первый снег,
что свеж и чист,
Ребёнок. Или декабрист.
Малевич
Я — красный круг. Я — красный круг.
Вокруг меня тревожней снега
Неурожай простывших рук
Да суховей слепого смеха.
К мольбе мольберты неладны.
Затылок ночи оглушив,
Сбегаю на перекладных
Своей растерянной души.
Сирень, ты вожжи мне давай,
Я вижу, вижу в белых салочках,
Как бродит чья-то киноварь
Спокойной к людям Красной Шапочкой.
Природа, что ушла в себя,
Как старый палисад, набрякла,
Она позирует, сопя,
А кисти плавают, как кряква.
Сеанс проходит ни за грош.
По мне слышней, чем саду в сенце,
Как заколачивает ложь
Покорную усадьбу сердца.
Мой стыд широколиц, как луг,
Под маковым платком основы.
Он требует белила рук
На гениальный холст озноба.
Сегодня мне тепло, как мальчику.
На акварель слезу проливший,
Я славил Русь худым карманщиком,
И пал до мастерских Парижа.
Чаевые чёрной розы
Прошлое! Пусти меня, пожалуйста, на ночь!
Это я бьюсь бронзовой головой в твои морозные ставни…
И закрой меня на ключ, от будущего напрочь,
Умоляй, упрашивай… может, лучше станет…
Я помню себя, когда еще был Сталин.
Пыльную Потылиху, торт Новодевичьего монастыря,
Радость мою — детство с тонкой талией,
В колокольном звоне — учителя…
О, я не такой уж плохой, прошлое!
Я забыл математику да Окружной мост.
А еще я забыл то пышное, пошлое,
За что во всей округе поднимали тост!
Я не виноват, да и ты, наверное,
Стало подслеповато, как Дама Пик,
За тремя картами я хочу наведаться.
Неужели настоящее — дабы пить?!
Прошлое! Отадй мне их, три шестерки!
Три дороги легли на моём пути,
Моя Муза в расстегнутой гимнастёрке
По вагонам шумит — задержи, освети!
Нет, нет, нет, я не Васнецо-
вский витязь, этот так и не уедет от камня.
Я знаю, прошлое, Вас в лицо,
Забрызганное сиренью, а не синяками…
Прошлое! Там мне три карты живой воды,
О четвертом тузе позаботится шулер,
Наша дама убита, но нет беды,
Это ваш банкомет неудачно шутит!
Прошлое! У меня остался еще один туз,
И у этого туза — лицо Церкви.
Ну, а Даме Пик мы подарим, как груз,
Золотые злобные звонкие цепи.
А чтобы не всплыла, старя тварь,
Положи на неё бубнового мальчика,
Пусть вспоминает сексуальный букварь,
И мы поболтаем пока на лавочке…
Прошлое! Ты думаешь, я жалуюсь на настоящее?
Боже упаси, нет мысли глупей!
Прошлое! Я жалуюсь на царя ещё,
На талант свой жалуюсь, на друзей…
Прошлое! Я жалуюсь на тысячу истин,
Мне ль их разбирать — Христос я, Будда, что ль?
Прошлое! Мы все покроемся листьями
Или обрастем великим будущим…
Говорят, не пей так много водки,
Говорят, не бей расхристанных девок.
Где ты, мое прошлое, в розовой лодке?.
Ничего не надо, ни слов. ни денег…
Прошлое! Я просто пришёл погреться!
Мы с тобой за чаем сыграем в штосс.
Затонуло в розовой лодке детство…
— Что?!
Детство, говорю, затонуло в ложке…
Помнишь, без гранита была река-то?!
Прошлое! Давай с тобой хлопнем водки!
И отдай, пожалуйста, три карты!
Бережёт меня Бережковская набережная,
И царевна Софья дьяволу молится,
А четвертый туз горько и набожно
У Москвы-реки в зеркало смотрится…
Памяти Александра Полежаева
Погибну ли юнцом и фатом на фанты?
Юсуповым кольцом на Гришкины следы?
Не верю ни жене, ни мачехе, ни другу
В чахоточной стране, где казни пахнут югом.
Где были номера, и Англии, и ангела,
тень моего пера, что грабила и лапала.
Сходились на погост, и в день рожденья сыщика
мы поднимали тост за лучшего могильщика.
И шебуршала знать, когда нас запрещали
в такие годы брать. Мороз по завещанью,
стеклянная пора, где глух топор и сторож,
где в белый лоб дыра, где двух дорог не стоишь.
Где вам жандармы шлют гнилой позор допросов.
Где всем поэтам шьют дела косым откосом.
Где узнают карниз по луже с кровью медленной
полуслепых кулис… Там скрылся всадник медный.
Где девки, купола, где чокнутое облако…
Россия, как спала? С утра, наверно, робко вам?!
И щами не щемит во рту народовольца,
и брежжит динамит, и револьвер готовится.
Горбатая Москва Россия зубы скалит.
Копеечной свечой чадят ее секреты.
Печоркин горячо напишет с того света.
Ворую чью-то грусть, встречаю чью-то лесть.
Белеющая Русь, я твой порожний рейс!
Толпа, толпа, толпа, среди бровей поройся.
Не дура та губа на бронзовом морозе!
О, если б был пароль для тех ночей начальных,
то тот пароль — мозоль. Храни меня, отчаянный!
Как снятие с креста, судьба моя печальная,
Храни меня, звезда, счастливая, случайная!
Жизнь
Жизнь — это наслаждение погоста,
грубый дом дыма,
где ласточка поседевшей головою бьется
в преисподней твоего мундира.
Жизнь — это потный лоб Микеланджело.
Жизнь — это перевод с немецкого.
Сколько хрусталя серебряные глаза нажили?
Сколько пощечин накопили щечки прелестные?
Я буду стреляться вторым за наместником
сего монастыря, то есть тела,
когда твоя душа слезою занавесится,
а руки побелеют белее мела.
Из всего прошлого века выбрали лишь меня.
Из других — Разина струги, чифирь Пугачева.
Небо желает дать ремня.
Небо — мой тулуп, дородный, парчовый.
Раскаленный кусок золота, молодая поэтесса — тоска,
Четыре мужика за ведром водки…
Жизнь — это красная прорубь у виска
каретою раздавленной кокотки.
Я не плачу, что наводнение в Венеции,
и на венских стульях моих ушей
лежит грандиозная библия моего величия
и теплые карандаши. Темные карандаши всегда Богу по душе.
Богу по душе с каким-нибудь малым
по голубым распятиям моих вен,
где, словно Пушкин, кровь ругается матом
сквозь белое мясо всех моих белых поэм!
Моя свеча, ну как тебе горится
Моя свеча, ну как тебе горится?
Вязанья пса на исповедь костей.
Пусть кровь покажет, где моя граница.
Пусть кровь подскажет, где моя постель.
Моя свеча, ну как тебе теряется?
Не слезы это — вишни карие.
И я словоохотлив, как терраса,
в цветные стекла жду цветные камни.
В саду прохладно, как в библиотеке.
В библиотеке сладко, как в саду…
И кодеин расплачется в аптеке,
как Троцкий в восемнадцатом году.
Бандероль священно любимому
Александру Галичу
Молись, гусар, пока крылечко алое,
сверкай и пой на кляче вороной,
пока тебя седые девки балуют
и пьяный нож обходит стороной.
Молись, гусар, отныне и присно,
на табакерке сердце выводи,
и пусть тебя похлопает отчизна
святым прикладом по святой груди.
Молись, гусар, за бочками, бачками
на веер карт намечены дуэли,
да облака давно на вас начхали,
пока вы там дымили и дурели.
Молись, гусар! Уже кареты поданы.
Молись, гусар! Уже устали чваниться.
Гарцуют кони, и на бабах проданных
любовь твоя загубленная кается.
Молись гусар! Во имя прошлых девок,
во имя Слова, что тобой оставлено,
и может быть твое шальное тело
в каких-нибудь губерниях состарится.
Молись, гусар, пока сады не поняли.
Молись, гусар, пока стрельцы не лаются,
ведь где-нибудь подкрасит губы молния,
чтобы тебе при случае понравиться.
И только тень, и только пепел, пепел,
паленый конь, и лишь грачи судачат.
И только вздрогнет грязно-медный гребень…
А снявши голову по волосам не плачут!
Перистый перстень
Этой осенью голою,
где хотите, в лесу ли, в подвале,
разменяйте мне голову,
чтобы дорого не давали.
И пробейте в спине мне,
как в копилке, глухое отверстие,
чтоб туда зазвенели
ваши взгляды и взгляды ответственные.
За глаза покупаю
книжки самые длинные.
Баба будет любая,
пару черных подкину ей.
За таки очень ласковое
шефу с рожею каменной
я с презреньем выбрасываю
голубые да карие.
Ах, копилушка-спинушка,
самобранная скатерть,
мне с серебряной выдержкой
лет пяти еще хватит.
За глаза ли зеленые
бью зеленые рюмки,
а на сердце влюбленные
все в слезах от разлуки.
Чтоб не сдохнуть мне с голоду,
еще раз повторяю,
разменяйте мне голову,
или зря потеряю!