Архив стихотворений Леонида Губанова

Я — одноногая река.
И мне сама судьба велела
Качать зеленые века
Паршивый парусник Верлена.
Я — мот. Я — ряба. Я — поклон,
который ветх, как песня гуся.
На мне нашивочки погон.
На мне ошибочки всех гуслей.
В продрогшем ивняке — ау!
Среди публичных ног ракиты.
Мы у судьбы не ко двору,
Когда рождаются рахиты.
Судьба немыта и пошла.
Среди эпох, больных и юрких,
Ей надо что-нибудь пожрать
И подержать на мутной юбке.
Ей надо что-нибудь извлечь,
И я готов на это дело —
Сахаре в доменную печь
Несу отравленное тело!

С. Есенину

Я – Дар Божий.
Я, дай Боже, нацарапаю.
Улыбнутся ветлы – на царя поди?
И заплещут – берег наш любимый.
И за плечи белые обнимут.

Скоро теплый ливень красных губ.
Подставляй лицо, гори под струями.
И твори, лепи себя, как в студии –
Скоро, скоро теплый ливень губ!
Скоро, одиночеством запятнанный,
я уйду от мерок и морок
слушать зарифмованными пятками
тихие трагедии дорог.
Замирать. И бить в ладоши с гусем.
Ждать, когда же наконец от горя
пастухи, беременные Русью,
стадо слов к моим устам погонят?!!!

Я в непонятном буду племени,
я в непонятном буду пламени,
мои поэмы – это пленные
безумной памяти.
Я в непонятных буду справочниках,
я в непонятных буду наволочках,
и только на груди испаночки
меня поймут её служаночки.
Когда иду в ленивых валенках
и улыбаюсь как пастух,
когда друзья, как свечи, валятся,
я в непонятности расту.

О вы, знакомые заката,
о вы, закованные в жён,
благословляю всех, кто падал,
благословляю всех, кто шёл!
Кто в тишине и сумасбродстве
бранил бумаги на столе,
а у него в родстве акростих
и в ухажёрах пистолет.
Кто принимался петь и падать,
кому встречались на пути
серебряные мысли ада
и медные слова кутил.
Не выбирать, а выбираться
из грязи в князи, но князья
решили вовремя стреляться,
и не стреляться им нельзя.
И он сумел бы повернуть
к их зацелованной армаде,
но тянет к бабам и к вину,
пока он Библию лохматит.
И буря треплет голоса,
и мачта траурно потрескивает,
и смерть глядит на образа
неокольцованной невестою.

Я каюсь худыми плечами осин,
холодного неба безумною клятвой –
подать на поминки страстей и засим…
откланяться вам окровавленной шляпой.
Я каюсь гусиным пером на грязи
всех ваших доносов с эпиграфом – сдался!
И жалобы зябки, как те караси
в холодной воде умирающих стансов.
И полную волю однажды вкусив,
я каюсь вечерней зарей перед утренней,
опять разбирают глаза на Руси,
как избы, и метят, чтоб не перепутали.
Какая печаль была прежде всего –
та в землю уйдет, на нее после ляжет
и зимнее утро, и рюмка Клико,
и девочка эта, что плачет и пляшет!

Я нагадал, что ты одна,
и желтый дом уже не страшен,
и грусть приходит рельс постарше,
и грусть белее полотна…
Я нагадал, что ты одна.
Пусть спирт и зеркало негодное
валяют дурака на пару,
заутрене пробили голову,
а осень к звонарям пропала.
Мой голод – шоколадных плиток,
мой город – «шоколадных пыток»!
Мой колос сей без разрешенья,
мой голос – кораблекрушенье!
И к четкам мимо царских кресел,
и к Богу, потому что святость,
и четко, мол, медовый месяц
весь уложился на десятку.
На что мне Бах, и с дыркой судьбы?
Я – Август гордого пера,
где вниз головой розовые сосульки,
как вниз головой розовые юнкера!

Я надену вечернее платье моего легкого почерка,
Посажу на голову белого голубя,
А потом отнесу на твою почту
Афоризмы своего разрезанного горла.

Я давно не волновался в каторжный свист,
И давно меня не мучит царская лесть.
На крапиве растянулся мой последний горнист,
И на теле у него всех царапин не счесть.

Не пришел еще, наверное, прелестный срок –
Взять ромашку с его губ и открыть глаза…
Будет пить он и гулять, пока хочет Бог,
Пока гонят лошадей ко мне четыре туза.

Застегнусь ли я опять на алмазные пуговицы,
Буду водку с кем-то пить, дерзкий и мраморный,
Ничего я не хочу в вашей жуткой путанице –
Я давно уже не ранний, но все же раненый!..

Я обвит чалмой океана,
Безнадежного урагана,
Крылья сломаны за спиной,
И умру я уже в пивной.
Лоб покат, и гудит ребро,
И кудрявый ушел Рембо
В желтой Африке воровать,
Черным золотом торговать.
Не сирень во рту – только пена
Горько-сладкая, словно дочь,
Что ушла, как ушла Елена
На быке в голубую ночь.
Бахус правит, а Ромул строит,
В голове моей рифма стонет
Обезумевшей из гарема,
Помяните меня, Верлена.
Я стакан наливаю полный,
Так корабль заливают волны,
И ложатся в блокнот слова,
Как подрезанная трава.
Экипаж мой разбит, разбросан.
Что я должен своим матросам,
Что на бревнах пустились вплавь?
Одноглазое слово – славь!
Славь отчаянье и гражданство,
Воскресение славь и смерть,
И пунцовые щеки пьянства,
И трезвевшего сердца – твердь.
Лист кленовый пошел на убыль,
Как быки пошли на убой,
Ночью светятся мои губы,
Как в часовне окно с резьбой.
В голове моей, словно утром
Деревенский стоит туман,
Белокурая Муза мудро
Отливает мне свой стакан.
От губной помады и пудры
Не спасет меня – океан.
Похмеляйтесь же вы, матросы,
Похваляйтесь же, кабаки!
Там, где финки и папиросы,
Проститутки и каблуки,
Там, где танцы, как будто стансы,
А трагедия – как игра,
Где младенцы глядят как старцы,
И морщина на лбу легла,
Где на плечи, что голы вечно,
Поцелуи шуршат от встречных,
Словно мимо багряный лист
Вдруг задел – одинок и чист.
Не сирень во рту, только пена.
(Всё мантильи и кружева…)
Богоматерь, пока жива,
Помяните, меня, Верлена!

Я не мечтаю о былом,
Мои воспоминанья – лом,
Но я себя на том ловлю,
Что до сих пор тебя люблю.
Всё поросло таким быльём,
Что ни проехать, ни пройти.
Но за кровавое бельё
В любой гостинице плати.
Я никогда вам не был – муж
И никогда вам не был брат,
Я – покупатель мёртвых душ,
Свою живую дал в заклад
За ваш один зелёный взгляд,
За ваш бессмертно-наглый смех,
Но понял вдруг, что это зря,
Что это – пыль, что это – снег,
Что это – дым за словом «дам»,
Что это – ты, но где-то там.
И я клянусь надежде в том,
Что этот тон похож на стон.
Есть телефон, но он – палач,
Площадка лестничная – плаха,
Есть сорок восемь разных «дач»
В Москве под жёлтою рубахой.
Есть девяносто девять баб…
Они умоят, успокоят,
Есть, наконец, кривой Арбат,
Где от любой печали поят.
Есть сорок юношей лихих.
Знакомая луна в подвале,
Есть гениальные стихи,
Которые не продавали.

Но нет тебя… и нет тебя,
Как нацарапала Марина…
Меня графины теребят,
За мной ухаживают вина.
И водка – старая жена
Приходит в гости каждой ночью –
Узнать чужие имена
Необходимо ей заочно.
Я полонён великой бандой
Но только гнев держу в ногах,
Где распечатывают карты
И весело звенит наган.
Но, понемножку успокоясь,
Я попрошу своих шутих,
Чтоб бросили тебя под поезд –
Железный всё-таки «жених».
И чёрных слёз не выдавая,
На тот откос приеду сам –
Лежишь и смотришь, как живая,
Упрёк бросая небесам.

Кори звезду иль не кори,
Любовник сдох, пора бы мужу
Дать телеграмму, что в крови
Нашли заплаканную Музу!

Я от репейников, от Репиных.
А мне б качаться на пари
зеленым Гришкою Отрепьевым
над красною Москвою лип.
Вокруг меня кипят боярышники.
О, Господи, они бояре же!
Любимые! А где корона?
На голове одни вороны.
Да ветер, сукин сын, как свистнет —
— «Смотри, честной народ, он в листьях!
Народ! Он пахнет чесноком,
плетень вокруг как частокол.
Ноябрь, пора опасть бы, братец,
бояре вон и те без платьев.
А ты, пройдоха, лучше что ли?
Вот погоди, мы наградим!»
И прут с иконою святою,
да и с кастетом на груди.

Распутница! Бахвальство. Смута.
И вот уж добрались до главного —
решили — в небе вместо уток
мои антихристовы грамоты.
Решили, хватит вору петь.
Смущать немых и безголосых,
когда и поле без колосьев,
и колокол идет на смерть.
Пора рубить, мы и стращали
и градом били, вроде, вдоволь.
А он без дома и без доли
в своей любви не истощает.

Зевак на казнь пришло навалом.
Плетень сломали, грядки вытоптав.
Глазея, как зеленым паром,
цвели глаза мои невыпитые.
Хозяину не по душе
такой разлад, скандал на даче.
Он должен жить ероша шерсть,
без неудобств и без подачек.
Топор. И вот он, чернь ту теша,
во всем им угодить усердствуя,
с руки откормленной и тесной
как хряснет по припеву сердца.

Под корень, и не удивляться.
У слов льет кровь по переносице.
И даже слухи не толпятся,
за песнями убитых носятся.
Нет судей в этом страшном времени,
и по Москве в бряцанье Лир
ждут топоры октябрь Отрепьевых
чтоб справить свой кровавый Пир!!!

Я положу сердце под голову.
Проходимцы-татары споют об угаре.
Черноглазые тучи шатаются голыми,
женихов между прочим, темнея, угадывают.
А мосты от гулянок и весен поскрипывают,
бочки в погребе рьяно для пьянок потрескивают.
Как мечтал я украдкою быть со скрипкою,
вместе с белой ромашкой, своей невестою.
То ли ангел плачет по тонкой талии
несмышленой девочки, но порочной?
Опьянели вместе мы и так далее,
на губах был крестик мой и прочее, прочее…
Ну а ты с ума сошла, ты с ума сошла,
ты кричала в крик и тому подобное,
ну а после к озеру ты босиком пошла,
как та знаменитая Сикстинская Мадонна.
Я увидел, вздрогнул – что я увидел?!
Что же натворил я – экая бестолочь.
Мимо – табуны печальных событий,
до крови избитые все мои невесты.
Ты смущалась, плавала – шумная, шалая,
и грозила пальчиком – будешь как шелковый!
Скоро я покроюсь всемирною славою,
ты – волной покроешься, траурным шепотом.

Пусть обнимет меня полотенце худое.
На красивых ногтях я поставлю две даты.
До свидания, сердце мое золотое!
До свидания, ангел мой, счастьем крылатый!

Я помолился голубейшим ликам
о том, что скоро побелеет локон,
и смерти испугается свеча,
узнав, как тают по священным книгам
ученики любимейшие Бога.
И в тюрьмах сыновья его мычат
и в небесах непоправимо пьяных
и в небесах непоправимо пленных
я таинство последнее узнал —
о том, как люди поздно, или рано
начнут, вскрывая ангельские вены
выпрашивать прощение у зла.
Заплачет камень, затвердеет поддень,
и шар земной, похожий на золу…
заставит повторить великий подвиг
того, кого в стихах не назову.
И род людской, себя продавший трижды,
освобожденный только в облаках
благословит виновника сей тризны
и собственную кровь нальет в бокал.
Сощурив глаз оранжевый, заря
скользнет по леденящим скользким спискам
и на ремне последнего Царя
к нам приведут слепого василиска.
По всей земле предчувствую костры,
в заборах человеческие кости,
и на церквях нс русские кресты,
а свастику отчаянья и злости.
И паюсной икрой толпа лежит…
и по сигналу можно только хлопать,
мильоны их, но ни одной души,
и проповедь свою читает робот.

Я появился, удивился –
пришло поветрие молчать,
пока за рюмкой яд укрылся
весёлых королев качать.
Не мне спешить и шухариться,
а мне влюбляться, тормошить,
с бубновой яблоней мириться,
а с чёрной вишней вместе жить.
На мой ремень ложатся сплетни –
кого до боли затянул,
двойник моей красивой смерти,
ты снова тянешься к вину.
Но я из той седьмой породы,
которая поверх замков –
звонарь отпущен на свободу,
и, проклиная непогоду,
гудят все сорок сороков.

Я – подмосковный сизый день,
я открываю ваши церкви,
я разрываю ваши цепи
и целоваться мне не лень.
Целую облако и лес,
цветок в бокале, потаскуху.
Шепну жене: «Христос воскрес!»
и «Я с тобой!» – Святому Духу!…

Я с тем еще здоровьем
в Христе немного пьяный,
я — тень его дороги,
но юный или рьяный.

Опальными устами
прошу посторониться
тем буквам, что устали
из-за меня давиться,

Я — стон крещеных дудок
и щеки благовеста…
и знойной злостью блуда
меня хранят невесты.

Не весть ли этот листик,
что все известно грусти
акростих, словно крестик
гулять меня отпустит.

И только черный узел
бежит к молочной шее…
печаль, как водка с гуся
с меня снимает шелест.

С меня снимают маску,
звенит разлуки мускул.
Прости меня за ласку,
прости за то, что русский.

Россия иль Расея,
алмаз или агат…
Прости, что не расстрелян
и до сих пор не гад!

Я слишком знаменит для того,
чтоб не быть дураком.
И не слишком дурак для того,
чтобы быть знаменитым.
И волосы скоро польют молоком
Ужасные годы и злые молитвы.

Ленивый альбом запросил на хребет
Легенды хозяина с барскою спесью,
Где лепет любовниц играет в крокет
И старой солдаткой шакалит поэзия.

Ношу я пока молодое лицо,
Двадцатого века порог обиваю,
Кривые морщины друзьям прибиваю
Как обручи, чтоб не пропало винцо.

И кажется мне, постарел небосвод –
Хрустальная эта ночная копилка.
Залапан луны золотой наперёд
И голбизну берегут на опилках.

Я тоже залапан, но нет – зацелован,
Залапан, залускан…
заласкан, заласкан,
Но всё же, клянусь языком Цицерона,
Я – маска, я – маска, я – маска, я – маска!

Что лучше – иметь завещанье заложницы?
Корявые буквы? Красивые ногти?
Когда за меня и рябина тревожится
И с кровью из носу скандлит в блокноте.

Сегодня у грусти моей – выходной,
И слёзы с улыбкой на дачу покатят
На перекладных со щеки голубой,
И вам по пути ничего не захватят.
В надежде ли порох, что будет висок?
В надежде висок ли, что будут седины?!
Когда я глазами-листовками сох,

Пока соберутся на паперти лба
Морщины и мысли, я буду с знакомой,
Великою тенью царя и раба,
С гусиною кжей любого закона.

Любимая женщина – родина глаз,
И только поэтому с каждой разлукой
Всё ярче портрет и доверчивей пласт,
Где вмятиы следы потерявших рассудок.

Дай Бог пережить наводненье души,
Дай бог из любимой не сделать ковчега,
Держись на ногах, не спеши, не спеши
Удариться в плотское чьё-то кочевье.

Не сердцем, а жлобной книгой прошу
Избавить меня от проклятого беса,
Кога небеса подают паршют
На старое имя младого повесы.

Златое кольцо – не спасительный круг,
И слава, увы, это лето, не осень…
Пусть десять церквей оскандаленных рук
По-прежнему звон колокольный разносят.

Я с тихой мельницей дружу,
Слов для тебя не нахожу,
Но знаешь ты, что я нежданный,
Негаданный и первозданный.
Пойду пожалуюсь ручью,
Что ты ручная чересчур,
Но я услышу звон ручья,
Что ты ничья, ничья, ничья.
Зачем бродить, за что платить,
Слов для тебя не находить?
Пусть скажет и тебе ручей,
Что я ничей, ничей, ничей…
Но вот, настала наша ночь.
Настала ночь, и ты не плачь.
Ничей – ничья, чем нам помочь?
Настала ночь, но ты не плачь…