Архив стихотворений Леонида Губанова

Страшный зуд.
Страшный Суд
на меня наточит зуб –
на носилочках несут,
розы алые колдуют,
я на кладбище в лесу…
(я в чистилище, в Аду ли?)
Я подстрижен наголо,
ну, а ты, родная ива,
как всегда, наоборот –
косы падают красиво.

Сколько зим и сколько лет
целовал твои я руки,
как взаправдашний поэт,
от тоски и от разлуки.
Бился лбом по площадям,
вился словно плющ к любимой,
знал – любовь не пощадят,
как не пощадят рябины.

Страшный сон…
Страшный звон,
в тёмных батьках небосклон.
Я тебе не брат, а сын,
грозно трогают весы,
точат горькую косу,
я на кладбище в лесу.
Слышишь, на борзых шумят?
Видишь, на коленях Бах?
Страшный Суд,
как страшный взгляд,
поднимает даже прах
праведников и святых,
проституток и поэтов –
мимо всяких запятых
к белым, словно соль, ответам!…

Твои локти слоновой кости
У цветущего реют куста.
Я не стою тебя, ты – прости!
Я не строю тебя. Ты проста.

Закусивши губу, мой мальчиш! –
Светлых слез никогда не прольешь.
На тебе нет креста, говоришь,
Ты меня постепенно убьешь.

От любовниц твоих, от вина,
Каждый день я горю как в Аду,
Я тебе не сестра, не жена,
Рано, поздно ли просто уйду!

Не хочу этих слез, этих мук.
Не хочу этот плес, этот рок,
Этих горько опущенных рук
Над запущенной рощею строк.

Твои локти слоновой кости
У цветущего реют куста.
В первый раз я такое постиг,
Что боятся промолвить уста.

Наломаю сирень – убегу…
Буду плакать дорогой, так что ж?!
Ты во мне – словно солнце в снегу,
Я в тебе – словно в сердце – нож!..

Твой хмурый поиск занедужил.
Он видел – сорванный и сонный:
как опускались над подушкой
совсем больные руки Слова.
Толпилась ясность у беспамятства,
орала несмышленым медиком:
товарищи-слова, без паники,
выздоровленье очень медленно.
Лекарство принимать раз в сутки.
Вообще, не редкое уж дело.
Рассадой мыслей цвел рассудок,
теплица тела полетела.

И всё. Ноябрь залускал грустью,
и с неба снег загоношил.
Как будто Бог над тихой Русью
затачивал карандаши.
Не воскресить любое творчество,
которое разрушил поиск.
На белых рельсах одиночества,
художник! Ты попал под поезд!!!

Тебя любили палешане
на знойном пузе пепелища.
Они глаза твои мешали
С ракитового грустью нищих.
Ты нежность ищешь, весны ищешь
и ходишь к лешим по лишайникам.

ТЕБЯ ЛЮБИЛИ ПАЛЕШАНЕ.
А твой? Он был горяч и холост,
да вот пропал, от водки сгинул.
Июль, потерянный как голос,
серебряные клонит ивы.
Он ждет отливов и покосов,
как эпилога переписчик.
Без палеха тугие косы
внимая в пузо пепелища.

Но порешили парижане
тоску твою и боль родную.
Тебя любили палешане,
а к тем французам не ревную.
И красота твоя как ныне
в моей душе луною светит,
и что там Леонард да Винчи
в коряво-бархатном берете?

Неслыханная блажь на свете
твоя походка и улыбка.
Пора, пора забросить сети,
зову тебя, златая рыбка!

Темно-синей силой проповедь.
Но молчанью напоказ
я пророком шел из проруби
свежевыколотых глаз.

Было мартово, распущенно…
И, всю ночь по снегу ерзая,
пели сани, Сани Пушкина
у Руси в сосках березовых!

И ветла в дороге кланялась,
ели выли по бокам.
А на сердце тихо правилась
рукопись моим богам.

Пусть не хвалится, не хается
золотая жизнь твоя.
Пусть сентябрь, придя, не хватится —
Где же песни соловья?

Не монахи мы. Убогое
нам прискучило жилье.
Мы на бойкой тройке Гоголя
Пьем шампанское свое.

Души мертвые не лапаем.
А целуют, знать любим,
с электрическими лампами
пролетает херувим.

Не земля, а преисподняя
всем живым моим словам.
Где же ты страна Господняя,
Где же ты, Господний Храм???!!!

Тобой моя душа окатится.
Звездой окупится, где синь,
и похудевшие акации
цитируют труды осин.
И заспанные как деревья,
которых не окутал дым,
бредем мы в дикую деревню,
цыганку с именем твоим.
Как было глупо, рядом губы,
но тих ты, тих и даже пьян
от намалеванных так грубо
малиновых ее румян.
Не тронуть и не заикнуться,
да и дорога трын-трава.
И за ромашкою нагнуться
так тянет, что одни слова
не лезут в горло, словно кость там,
другие просто не идут.
Была бы прихожанка, гостья,
и вся бы недолга и тут…
И косы трогать и посмеиваться,
потом считать ее веснушки.
Ах, рядом наша мельница,
да только я, увы, не Пушкин.
Ах, Музы где? И где те грации,
которых столько на Руси?
С акцентом осени акации
мне говорят, как я красив!!!

У меня волосы – бас
До прихода святых верст,
И за пазухой вербных глаз
Серебро, серебро слез.
По ночам, по ночам Бах
Над котомками, над кроватями
Золотым табуном пах,
Богоматерью, Богоматерью.
Бога мама привела опять –
Наш скелетик-невропатолог –
Из ненайденного портного
Вышел Бог, журавли спят.
Спрячу голову в два крыла,
Лебединую песнь докашляю,
Ты, поэзия, довела,
Донесла на руках до Кащенко!

Украсив сто петлиц лишь кровью перепёлок,
Прелестниц пепелищ попросит мой ребёнок.
Оранжевым ножом я вырезаю жадно
Инициалы жён и профиль чёрной жабы.
Какому горлу жбан готов открыть все тайны
О слухах горожан, что я в дороге дальней.

Я с острова Буян, и мой эпиграф болен
Кинжалами бояр, точильным камнем горя.
Я с острова, где треть доносчики и гиды,
Где в моде наша смерть, где камень с камнем квиты,
Где на душу мою поклонницы метели,
Где я тебя молю дружить с одною тенью,
Во имя всех святых с народом знаться нищим,
Как знаются цветы с крестами на кладбищах.

Я голову свою устал зарёй поддерживать,
Я в барабаны бью, веду войска потешные,
В тиши кормлю набат, как сокола подстреленного,
Потом спешу на бал за подписью наследника.
Я крик свой накрошу на паперти — Евангелия,
И если дым спрошу — «Откуда кремень?» — «Ангела».
Я — тот, который был, я — тот, который будет,
Я грусть свою сложил, в ушах весёлый бубен.
Не узнают родства изрезанные земли,
Теперь у воровства совсем святые сени…

Я с острова Буян в кольчуге — «крови хоцца»,
Где пашут по полям штрафные полководцы,
Где ждут седых вестей с земли святой и пьяной,
Где на одном кресте два века губы тянут
На уксус тех могил, которые украдкой
Так презирают мир, так освещают сладко!

Фруктовый сад моих ошибок
и липовый моих обид.
Ты в платье серое зашила
сиротство сереньких молитв.
Седым вискам везло, однако,
и пропасть ссорилась с тоской
в честь восклицательного знака
знакомых с гробовой доской.
Псы прихлебатели молчали,
сирень ломали чьи-то слуги,
и телеграммы шли ночами
с раскрашенною мордой шлюхи.
И надо всеми хохотал
племянник сахара и злости,
и ворон по костям гадал —
кто к пропасти приходит в гости?!

Холодный пар,
хоронят прах.
Не плачьте, горе запорошится,
на мраморную доску пав,
под желтым смехом пьяной рощицы.

Жизнь хороша, и ты, король,
за тир гроша могилу рой.
С лопатой падай и греби,
тебе опять слезами ужинать.
Как мебель старую, ненужную,
Вывозят желтые гробы.

Сварганенный комок несчастия
Ваганьковским зовется кладбищем.
Все знают — я не рвусь на части,
и не хочу быть вашим классиком.

И та есенинская роль
на бархатный мой шарф не тянет.
Мне хорошо, что я король,
а буду нищим, лучше станет.
Я выпью водки на углу,
где церковь эта и ворота.
Я не на улице умру
среди бесстыдного народа,
а книжных полок посреди,
черновиков где рваный ворох.
А смерть Ходжою Насреддин
засыплет снегом поговорок.
«И панихиде грустной внемля»,
я вам скажу не так, а сяк —
Любил поэзию, не землю,
Как море истинный рыбак!

ХХ век. Первая сторона

Церковь не умеет лететь. Не умеет летать церковь
с целою пригоршнею музыкальных денег.
Ну а я в тебя не умею целиться,
и всему виной — ресницы девок.

Обо мне, наверно, сложены легенды.
Пью и пьют насмешек горьковатый пунш
анекдоты в тюрьмах, проститутки в лентах.
и шуршат за лифчиком списки мертвых душ
Я перебинтован юными березами
и помазан йодом солнца заходящего.
Я — однофамилец ледяных и розовых
и, быть может, тезка ландыша пропащего,

Хорошо в телеге мне с румяной бабою,
на подол ей голову васильком забросил.
Мои губы грешные все по лицам плавают.
как челны разбойников, собирая осень.

Я не дорожу ни ремнем, ни ревностью
и в стеклянных бусах отражаюсь траурно,
и живу за именем, словно бы за крепостью,
деревянной крепостью, где врата отравлены.

Мы забыли проводы всех своих любимых,
ангелом хранимых и смертельно раненных,
если даже письма болью заминированы,
и на глупой марке штамп чужого рая.

Я надену маску пастуха и принца,
в лимузине старом буду пить какао,
двойнику замечу: «Лучше удавиться,
на века остаться символом кокарды».

Черновик ли брезгует с бардаком знакомиться,
или все холодное в плен отдали водке?
Голова ли кружится сельскою околицей
там, где перевернуты и слова, и лодки?

Ладно, я умею в переулках теплиться,
золотою свечкой жить на подоконнике.
В шоколадном платье голубая девица
соберет свидания в молодые сборники.

Я бы дал названия каждому, каждому.
Что-нибудь придумал — легкое-легкое,
пусть свиданьеведы по подвалам кашляют —
первый сборник — «Патлы», второй сборник — «Локоны».

В день рожденья совести опрокину рюмку
робкого совета, пьяного начала.
А потом родившейся на святую юбку
я пришью загадки с ржавыми ключами.

Будет пахнуть клевером, резедой, укропом
и другими разными травами, цветами.
Третий Рим в насмешках, Третий Рим в сугробах
и с губной помадой вымерли свиданья.

Мы давным-давно сожгли шпаргалки смерти.
Строчат мемуары лживые напарники.
Бросьте мне за пазуху бронзы или меди
я коплю на памятник у души на паперти!

Что ангел мой родной мне пишет?
Что Бог к моим страданьям шьет?
Я чувствую тебя все ближе,
холодной грусти переплет.

От этой истины, ручаюсь,
с людскою ложью водку пью.
На славу царскую венчаюсь
и славы царской не люблю.

А забинтованной женою
идет Россия по холмам
церквей, засыпанных золою,
где кости с кровью пополам.

Мое чело чеканит стужа.
Мое перо таскает враг.
Я навожу приятный ужас
лишь стопкою своих бумаг.

Вас ждет Антихрист, ждет Антихрист
и чавкающим стадом — ад.
Я умоляю вас — окститесь,
очнитесь, и сестра, и брат!

Кто может здесь еще молиться —
пусть молится. Иначе — плен.
И от зари и до зарницы
вы не подниметесь с колен.

И зверь иконой будет вашей
по всей земле, по всей земле.
И будут гарцевать по пашням
немые всадники во мгле.

И вашим мясом, вашим мясом
откормят трехголовых псов,
и кровью вашей, словно квасом)
зальют тюремный ваш засов.

Глаза мои бы не глядели
на вашу землю в эти дни…
Но вот мы с ангелом летели
и плакали, что мы — одни!

ШУМ! Отгорожены столы.
Шут из гороховой страны.

Там, где девки зелены,
не глаза, а зеньки!
Там, где толки с насморком
смотрят только на сторону.
Там, где, если любят –
сердце брагой рюмят.
Душу благо полнят.
Полно, Шут, понят!!!

Кабаки на якоре.
Каблуки наяривали.
Смех – осколками
в мех оскомины.
…Шут! Шут! (шум шуб)
– Ясный, новоявленный,
переспи с боярыней!

Ох, несла меня жена,
приговаривала.
А холодная страна
прикарманивала.
Сколько будешь брагу жрать?
Лезть на крепости?
Лучше теплая кровать,
чем все нехристи.
Опрокинулась глава, съели навыки,
и железные слова сели на руки.
На соломе страшен я, а до смеха ли?
Вышла молодость моя за доспехами.
Может, скрою боль души
Водкой, картами.
Посмешил да поспешил –
кровью харкаю!!!

Это не тучи — это пухлые рукописи моего отца.
Это не сердце — это наковальня старых молитв,
это деревенское кладбище розовощёких ошибок,
это виннопоклонным губам — чайника ржавая пристань.
Это серой шпаргалкой река выбегает ко мне,
а слуга подаёт мне в вишнях траурные записки.
Это не дождь — это тысяча старцев с хрустальными посохами.
Это не боль — это ходит молва в смертных рубашках колдуньи.
Это сытое великими людьми
урчит кладбище, как проститутка с похмелья,
это телеги везут ящики сигарет.
Это не колодцы — это калейдоскоп твоей красоты,
это не подушка — это сугроб бронзовой головы,
это восклицательный знак, как камыш над лягушкою-точкой.
Это не родина — это задачник разлук,
это грамматика вопля и чистописание ухаря.
В царское имя любовницы крики врастут —
хватит, проснулся, уже отгремели недели
пьяным составом надзвёздным шпионам наушничать.
В шрамах вернулся, в душе — подлецы и емели,
только берёзку сумел повидать я на ужине.
Я ли не пел по загубленным рощам и чащам,
я ли не пил монастырскую брагу зари?
Кремль поднимал за меня православную чашу
в этом тумане калек и столетних заик.
Всё перекрасить взбрело одинокому принцу.
Всё переплавить решил казначей головы.
Снег повалил, или в белых халатах на приступ
плыли медсёстры, глаза у любимых закрыв.
Плачет ли в парке моё сновидение или
тёплые вербы читают поэмы мои,
или венчаюсь на царство в зарёванном Риме,
и под ногами кашляют все словари.

Я просыпаюсь — колокол славою хвалится.
Девки малиновы, окна за шторой сиреневы…
Ангел летит и на солнце своё улыбается,
как на лампадку таинственной нашей вселенной!..

Это небо голубое
Я привёз за столько вёрст.
Расстреляли нас с тобою,
Друг мой милый, рыжий пёс.
Той тропинкою от дома
Мы бродили по холмам
И не знали, что Содома
И Гоморры тени там.
Вислоухий, кареглазый,
Ненаглядный друг-драчун,
Я теперь твои проказы,
Плача век, не оплачу.
В ледяной тоске зазноба
Тихих песен не споёт,
И теперь, теперь мы оба
Бьёмся рыбами об лёд.
Не спохватился домашний
Круг, он умер, и давно.
Разговор позавчерашний
Смотрит месяцем в окно.
Закидали снегом белым
Мне лазурные глаза.
Стал я смелым, стал я смелым,
Как огонь на небесах.
И пускай жена горбата,
Обеспечена шитьём,
За могильною лопатой
Дышит вечно житьё.
Дышит в спину и в загривок,
Побирается впотьмах,
Шепчет траурный отрывок,
Заговаривает — прах!
Бормотаньем по России,
Кукованьем по лесам
Мои музы голосили,
Причитали в чудесах.
На руках меня изнашивать
И в сердцах меня озвучивать
Не мешаю правдой страшною —
Вам желаю долю лучшую.
Ленты все в крови окрашены.
Кителя — в чулан заброшены.
Дай вам Бог свой век для каждого,
А в любви — всего хорошего.
Чернозём! Дождём упиться!
А душа? Она одна…
Что ей сделают убийцы?
Мелко плавают и дна
Не достанут, захлебнутся,
Захотят да захрипят.
Не такие петли рвутся,
Вальтеры в ломбард сдаются,
И отказывает яд.

Расстреляли нас с тобою,
Друг мой милый, рыжий пёс,
Только солнце золотое,
Только небо голубое,
В сердце я своём унёс!..

Это приступ
это крепость, как забытая дама на бале…
Приглашу повальсировать.
Это – приступ,
Это сердце, как нищий в морозные ставни,
это при вступлении бoсиком по фамилиям – тайны.
Это Кристи,
это щёки её пламенеть начинают.
Это в свисте
озорных каторжан я припомнил чертоги фиалки…
Это барышня,
мы целовались когда-то, и по блату
тот серебряный пруд продавал нас морозу.
Это крестик,
что отдельно висел на берёзе,
ну а рядом Иуда и удаль Сергея…
Это фея
кипятком обожгла себе тело –
не хотела!… – и губы подёрнулись мелом.
Это приступ,
разметалась она словно рыжие листья,
и, как жирная роза, осыпался выстрел.
Это приступ,
это кремень зачах, как царевна-лягушка,
и в напудренный Кремль забегают убийцы.
Это клеят
голубых потаскух на атласных подушках,
и стрельцами царица не может напиться.
Это клевер
всех ужасных икон и клиенты на склоне…
Это кони,
и на масть козырную болезненный хохот погони.
Это тени,
я клянусь, это тени, спугнувшие милость.
Это малость…
Это деньги, это нехристь и вырез
неверящей Господу мамы.
Это приступ,
ну, и полно… и полно для сладенькой панны.
Это кисти,
это волны как жёны, отмывшие фавна.
Это рана
городьбы, это розовый колокол-ябедник,
Это рано
для судьбы перемятые ягоды.
Это приступ –
и в бинтах голова, и на сердце примочки.
Это лист мой…
И безумны слова в отражении точки!…