Архив стихотворений Леонида Губанова

Последний галстук растаял на шее Есенина,
И апрель погиб в глазах Маяковского.
Вот уж сени Ада запахли севером,
Вот уж серенады запахли розгами.

Я лежу ногами вперед в сентябрь,
Там, где пурпур осин языком обжигающим,
Где за пьяными ляжками берез следят
Не желанные, нет, скорей – желающие.

Белые конницы моих сновидений
Выпытывают то, что вчера сказал,
Последние любовницы, как привиденья,
Борзыми бегают по моим глазам.

Они меня преследуют, догоревшие свечи,
Противные, холодные, холеные трупы,
Смотрите, вошла Муза, и делать нечего –
Обветренной щекою ищу ее губы.

Но подхалимка-ночь смазала с карты
Все-все-все… светлое-светлое,
Приходится зажечь последнего марта
Глупые милые детские сновиденья.

Обожди, Муза… бархатом, инеем,
Я совсем не ждал тебя, моя белая,
Ведь когда не пишу, то с распутным именем
Я по глупым бабам бегаю… бегаю…

Но центральной иконой в душе непослушной
Ты не запылишься и не заблудишься…
Буду спать на камне как на подушке,
Лишь бы ты рядом, зачем волнуешься?!

Это, Муза, не морщины, это – волны лба,
Набегают на глаза и затем откатываются…
Да, я знаю, я – погиб, и моя судьба
Целый век у ваших ног в любви раскалывается!

Почему я дрожу, я тебе не скажу —
так столетья назад повелось,
так голодный, избитый, но преданный пёс
за хозяином шёл на погост.

Почему я -душа, что в свечах не дыша
затаилась и пьёт кровь молитв.
Помяни меня, Господи, словно пажа,
что споткнулся у мраморных плит.

Тот, кто голубоглазое небо подвёл,
сердце, словно каблук, не сточил,
вот и пёс я, и паж я, и траурный вол,
что поклажу везёт вам в ночи.

На телеге чернеет роскошнейший гроб
той царицы, что преданна вам,
у царицы белеет шикарнейший лоб —
вот и грот вам, и гром вам, и храм!

Почему я дрожу — я тебе не скажу,
незабудки срываются вниз.
Не кровавую розу я в гроб положу,
а тот мелко исписанный лист!..

Памяти Ильи Габая

Прибита Троицкая лавра,
прибито лобное местечко,
в места не столь, откуда лапа?
Откуда грозная уздечка?!
В места не столь –
столы накрыты,
в места не столь –
волков награда,
в места не столь –
опять копыта
и гвозди для тебя по блату.
И лишь природа не колышется,
ее не жмут за тунеядство,
салют, березки, как вам дышится?
Лишь для того, чтоб не стреляться?!
В крестах не стой, песок да цемент,
звезда – звездой, мы камни ценим!
А там, за затылком беспечного камня,
звезда принимает цианистый калий!

Строится Кремль,
Динь-Бом,
строится кем?
Деньгой!
Строится храм,
Бом-Динь,
строится храм,
бандит.
Ах, это брак,
пьяными-то руками.
Что же – всех благ,
всех благ, вам, камень!..

Но пока горны
поют честь и хвалу трупам,
я не перережу горло
и не порву струны.
И пока гордый
в облаках вестник,
буду жить голый,
как иероглиф мести.

И пока нет палача моей масти,
и пока скулят в моем мясе кости,
я буду жить и жить, как тот нищий мастер,
к которому стихи приходят в гости!
И последней сволочи я брошу на карту
каких-нибудь десять–двенадцать строчек
про долгую жизнь какого-то заката,
у которого очень кровавый почерк.
Потом повернусь на своих лопатках,
напишу эпиграмму другим, могильным,
и останусь на всю жизнь непослушно лохматым
и ругающимся матом при вашем имени!
Меня не интересует мое прошлое,
меня не интересует мое будущее,
я живу в России, как все хорошее,
и счастлив тем, что обламываю удочки.
И если месяц не положат в гроб,
и если звезды не загонят в тюрьмы,
подарю России свой белый лоб –
пусть чеканит бури…
За болью ли, за драками
меня, Россия, женят.
Спасибо вам, как раковине, –
за желчь, за жемчуг!

Прикушен калиткой,
о, милая, мят.
Припухшей каликой
меня не следят.
А красят ладони,
а ходят стволы.
Без боли, без боли,
без боли стары.
Я — первый проселок,
любимая — сушь.
С простуженных елок
не вывести тушь.
И с наглого неба
не спросишь лица.
Полжизни у хлеба
двухтомник листать.
Меня прогоняют,
освистан листвой.
Я брови меняю
у строчки не той.
Взываю к Успенью
сквозь галочий шум.
Заброшенным пеньем
поэтов тушу.

Прощай, моя тоненькая!
За совесть и страх
печатаюсь только
на ваших губах!

Природа плачет по тебе,
как может плакать лишь природа.
Я потерял тебя теперь,
когда лечу по небосводу.

Своей поэзии, где врать
уже нельзя, как солнце выкупать,
где звёзды камнем не сорвать
и почерк топором не вырубить.

Природа плачет по тебе,
а я-то плачу по народу,
который режет лебедей
и в казнях не находит брода.

Который ходит не дыша,
как бы дышать не запретили,
которым ни к чему душа,
как мне мои же запятые.

Природа плачет по тебе,
дай мне забыть тебя, иначе –
о, сколько б смеха ни терпел,
и я с природою поплачу.

Прости меня, Барков,
за взгляд, что ковылял
от рваных башмаков
до шляпы короля.

Прости меня Москва
за буйство и за боль,
венчала нас тоска,
а веселил запой.

Запомни кровь свою
на женщинах в шелках
тех шуток, где стою
я в порванных шнурках.

Ушел я от икон,
и душу свою мял,
как мнет злодея — гром,
как гнет халдея — храм.

Пенал похож на гроб,
гроб корчит мой пенал,
там, где в цветах — перо
и где пион — финал.

Что мне до ваших лязг,
я — сумасшедший шут
и в черносливе ласк
меня к столу несут.

И свечи не дрожат
и купол — парашют
лучами провожать
пошел на Страшный Суд.

Дней сорок я не пью
над вами стрекозой
я сам вас отпою
и окроплю слезой.

И нечего кричать
в таинственной ночи —
потухла та свеча
с которою ключи.

Вам в небе не найти
будь проклят тот с к в о з н я к,
прости меня… прости
но и тебя казнят.

В подсолнухе примет
поджаренные были
Я знал один предмет
любви — его убили.

Разобрали меня пополам –
проститутки и купола.
И раздетым им догола…
я уже ничего не сыграю.
на гитаре своей – Бордо,
где натянуты волосы Музы…
И ныряют с моих бортов,
словно с баржи с тяжелым грузом,
обнаженные, без порток,
мысли – светлые карапузы.

Я иду поперек волны,
и от груза трещит спина,
нет ни родины, ни жены,
только тень того пацана,
что нырнул с меня глубоко
и не выплыл – совсем пропал,
а писал стихи так легко,
словно в речке коня купал.

И грустит по нему Рязань
и деревни, что там окрест,
но не верю я тем слезам,
как не верю в железный крест.
Говорю, будто пару рельс
и спаяли-то кое-как –
не порожний сегодня рейс
к светлой памяти тянет парк.

Придавили ему – главу,
чтобы больше не пел, не пил.
Светлый месяц упал в траву,
прошептал: «Ну зачем живу?!» –
и ромашку озолотил.

Ветер воет, деревья валит.
Ведьма в поле похлебку варит.
А меня не страшит волна,
неуемная глубина.
Я печален, и я квадратен,
бесхарактерен мой характер.
Я не в поле, и не в лесу.
И зачем мне воров бояться,
я ведь золото вам везу,
вам, уродам, и вам, паяцам!..

Рассвет как дойная коровушка.
Спасительница, молока!
А бабка – ты куда, соловушка?
Вот, мол, луга, вот, мол, Ока.
И Август в животах затонов,
и деревенское – зато
у нас, у батюшки за домом
малинник, барыни затон.
Отца за страшную запруду
Забили на террасе до смерти.
Не помогли моленья чуду,
и тихо умер он на ро́ссвете.
Потом, потухшими глазами.
Попом, и крестик хилый, ржавый.
Но жрут малину в наказанье
кому не лень, и даже жабы.

Пропали ягодки, пропали.
Тропинки к ним забило илом.
Влезая зелени в купальник,
Цвела вода над сладким миром.
А ночью плач – Аленушкой.
Ни свет, ни дом ему не мил –
Малина! Мачеха! Гуленушка!
Всплыви и грех с меня сними.

Но тихо. Как глоток поверья,
где соль начала всех Начал.
Всё хлюпала вода за дверью,
Как будто бы тот кнут с плеча.
И, хлопнув, недоумевала:
ах, почему ее оставили,
и тех израненных ославили,
которых недоубивала?!

Я – Б о л ь. А боли не забудут.
Я – Б о й, за пролитых и праведных,
но не хочу лепить запруды,
как делали когда-то прадеды.
Я так теку, как при потопе.
Про тактику волны забыв.
Мещанство. Господи! – Ваше Преподобие,
я не хочу чтоб кто-то снова разбился о Быт.

Я не хочу катить себя к губам твоим,
чтоб ты как чуть: А Ленька где-нибудь в Твери
Творит.
И звезды в нем, потом Казань.
Но все вверх дном пусть будут днем –
глаза, глаза, глаза.
Той бабы вон, которая полощет
неверность мужа у морщинок рта.
Той бабы вор, которая как площадь
плывет в небытие собой горда.
Я с ней плыву, стоянкой не мани меня,
нас не заткнут, нас не запрут.
И мимо губы, губы как малинники,
к которым не добраться без запруд.

Я так теку. Вас заградили? Что вы?!!!
Не может быть, ведь были рядом, рядом.
Но бродит застоявшееся Слово
у мысли под зеленой ряской яда.
…И дальше. Обожди. Теперь послушай –
как творчество в болотах совершается.
Как мысли безобразными лягушками
Поют о комарином содержании.

Не надо!
Не хочу тебя!
И речки, уходят речки, всё забрав с собой.
В защиту топи долго тянет речи – сумбурный и несобранный собор.
И бабка покрестясь, уходит к дому.
Ей этой ночью спать вдвоем с Окой.
Внук прошлый раз с запрудою подола
разлил на Август чье-то молоко!!!

Растаяли, а может быть расстались,
Лицо – темница всех моих вопросов.
Сокровище, все острова состарились
И нерушимых клятв сожгли обозы.
Растаяли, а может быть простились,
Остыли на земле простоволосой?
Каким же мы отчаяньем мостились?
Душа – темница всех моих вопросов.
Когда я нажимаю на перо,
Как будто на курок я нажимаю –
Снегурочкино счастье намело:
Расстрелянные годы оживают.
Как много крови, а потом воды –
Все утекло, но не подайте вида,
Я весь перебинтован, ну а ты,
Моя беда,
победа
и обида?!
Я знаю, что в кольчуге старых слов
Бессмысленен наш робкий поединок –
Шрам глубже стал, он превратился в ров
И сплетнями покрыт, как паутиной.
На дне его я видел ваш портрет,
Два-три письма, забытое колечко,
И разговор, которому сто лет:
«Простимся? – Нет!
Расстанемся? – Конечно!»
Я к вам уже навеки не приду,
А если и увижу, вздрогну тихо,
Как будто на могильную плиту,
Где фото есть, знакомое до крика.
Злорадно, как подвыпивший палач,
Шепну на ушко проходящей жертве:
«Не верьте мне, моя душа из жести,
И казнь была одной из неудач!»
Я уши от допросов залепил
Лиловым воском, головою бился –
Ведь я свою же бабу зарубил,
Попутал в темноте, видать, ошибся.
Мне кажется, мне кажется, с тех пор –
Проходит где-то рядом, в шарфик кутаясь,
Забыв тот окровавленный топор,
Моя свобода, а быть может – мудрость.
Растаяли… но мы с тобой не снег,
Скорее, мы стремительно упали,
Как две звезды, целуя все и всех
Своими раскаленными губами.
А кто-нибудь на нас смотрел в тиши,
Загадывая хрупкое желанье,
Чтоб только для его слепой души
Осталась ты хоть капельку – живая!
В жестокий век убийц, а не святых
Прости мне, ангел, мой угрюмый почерк.
Но мне милей увядшие цветы,
Как звезды те, что умирают ночью!

сегодня облетают просьбы,
сегодня бьют картавых слуг,
а ты бледна, как дважды восемь,
и проседь выбегает вслух.

откуда ты, о чем ты, камешек,
нелепая, как дама пик.
ты знаешь, как пасутся клавиши
и задыхается парик.

в кривое зеркало ныряя,
всю ночь, до первых пьяных птиц,
я примеряю, примеряю
полупальто самоубийц.

как мне обидно путать карты —
что… где ты… как ты… если храм —
не подражай, не потакай ты
моим искусанным губам.

еще найдутся кавалеры,
но ты умрешь, как дважды пять,
холеный хмурою холерой,
я буду косы расплетать.

любимая, а может нет,
случайная она… чужая.
терпимая, какой паркет
ходить по комнате мешает?

наверно выше этажом,
наверное снег, не штукатурка,
я молча к гробу подошел:
«какая милая шкатулка!»

как дважды два крестили Русь,
я за тебя на этой гари
умоюсь или помолюсь
голубоглазыми руками.

Сердце моё стучит, как гренадёр — каблуками,
что к императору взбегает на второй этаж.
Нервы рвутся, как драгоценные ткани,
а как мне перевязать кровью истекающий карандаш?
Это не выдумка — валуна-увальня.
Это кроит черепа мой глагол-улан.
В России мои стихи не умерли,
а поднялись над горизонтом, словно скифский курган.
Столетия промяты, как диваны.
Пыль летит через лбы покойниц.
Заглавия торжественны, как кардиналы,
и та же пудра у всех моих любовниц.
Я не трону трона, не обогну храма,
зайду помолиться в тиши Господу.
И дождь не нальёт мне больше ни грамма,
потому что я бел как мел и печален, как госпиталь.

Сирень сыреет самосадом.
Махровая махра. Дым.
Тугие пальцы Мопассана,
мохнаты.
Тугие пальцы набивают сирень,
и, наливаясь, засыпают в семье.
Сирени снится, дождь и май, осенний
заборик, скисший, как сукно кисета,
и полдень-пасынок, хромой мальчишка,
и подле глаз ее крамольны книжки.
Он потихоньку меня прогуливает,
он полегонечку сирень покуривает.
Сирень. Махровая махра.
Сирень! Что сделать ты смогла?
Как ночь, от карт и куртизанок
хозяин твой спешит на бисер
тех слов, что снова партизанят
у изголовья душных писем.

Собаки лают — к просьбам,
Волчицы воют — к хлебу,
А у меня и просек
До тех загадок не было.

Пожарник пляшет — к чуду,
Любовник плачет — к чаду,
А я с тобой — не буду,
А мне с тобой — не надо!

Рожь колосится — к бабам,
Ложь говорится — к делу,
Нож не выносит шпалы
— Кровь двойником к их телу.

Ах, это только новость…
Спать, чтоб в зрачках не гнулось.
Да сохранит мой голос
Странную нотку — ну вас!

Скупцы, зловещие подонки,
кого вы ставите на полки:
какая ложь, какая грязь!
Раб после выстрела — есть князь.

Что мне в нелепой канители,
как вы построите свой храм.
Пришедший Хам на самом деле
давно подыгрывает вам.

Какие карты будут биты,
какие развлекут молитвы,
не нам об этом тосковать.
Карета подана, бандиты,
верх поднят, наши губы квиты,
и ливню нечего скрывать.

Я-яд на вашем белом блюдце.
Я — тень зловещих революций,
где к стенке ставили блядей,
где красные чулочки рвутся,
где речи ангельские льются
на похороненных детей.

Где все теперешнее сладко,
а будущее — горький щавель.
Где пахнет царская палатка
самоубийства теплым счастьем.

И в загорелую толпу,
как пьяный и веселый шулер,
я имя черное толкну,
которое над всеми шутит!

Старина обеднела.
И куда облетела, не знаю.
В передрогшее тело с низовья входили слезами.
Заглушая топор, что гудел над сосёнкою звонкою.
Заартачился хор под бурлацкой рубахою тонкою.
Эй, Дубинушка, ухнем!
Не уху мешать, а угли.
Не молодок мять, а вёсны.
Не колы ломать, а вёсла.

Эй, Дубинушка, ухнем.
Ай, зеленая сама пойдет.
От натуги пухнем.
От холеры голова поет.

Дёрнем, подёрнем, да ухнем –
в угли!

Пой! Заря уж распоясалась.
Боль уж точит нам балясы.
Нужно, дружно, ухнем!
Полдень.
Поднят,
глух, нем.
Эй, Балакирев, поусерднее, ох!
Вы – во – ла – кивай
на сердце эпилог.
…Из твоих низин, парень,
Золотых дай сил в паре!
Выходил крикун – через мили.
Нарекли реку – Миром!

Без конца она, без начала.
Не рубить канат от печали.
Не грести весне к пьяной роще,
а грустить, как снег или площадь.

…Вот и солнце, ясно солнце замаячило
на руке соснувших сёл болячкою.
Не тревожь его, как будто рану, –
Бурлаки ревут, как два бурана.

По жаре, не ради жратвы вкусной,
вливаются в лямицу и тащат баржу Искусства.
Больно, больно… сердце перевязано.
Пой нам, пой нам про Степана Разина!
Легче, легче. Заноси пуще!
Печень певчих – Пушкин!
… Да, он.
Давай, наваливай, тащи
По валежнику поваленному
В ночи.
Сквозь уста твои кустарники, Наталья!
Эй, устали что ль, вставай, наддали!

37 лямок вошли в плечо,
причем
до крови, до каждой жилки сердца.
37 кричат грачом, как чёрт
вытираясь на рассвете полотенцем.
Не однажды, не однажды, погоди!
Перетерты будут лямки, перетерты.
Будет кровь, и вместо выжженной поддевки
будет бинт вторичной лямкой на груди.

Бурлака назвали, кажется, поэтом.
Говорили – вот не выдержал, упал.
Был январь, а он кричал, врывался в лето
и морочился с морошкой на губах.
И приснилась ему и гроза, и волны,
и соленый грот, и сладкий рот.

А в прихожей кучера и воры,
и никто руки не подает!