Архив стихотворений Леонида Губанова

На боярские перстни вышел, как на крыльцо,
С потемневшею песней узколобых стрельцов,
Нет ни хлеба, ни соли на серебряный шаг,
У беременной Софьи мы, как серьги в ушах.
Чёрной местью болеем, бьём челом кобелям,
От сивухи колеем и дрожим, как земля.
Вышел вон, коли пьяный, там, где смерть, там и мёд,
Пусть в петле конопляной покрасуется Пётр.
Сукин сын, небо босо — не своё куси,
Ты зудишь, как заноза в гордом сердце Руси.
То ли буря стращает бледнолицый Азов,
То ли Катька кончает на немецкий камзол
И брусничное имя прячет в чудный ларец,
Мы настанем, как иней, выше юбку, малец.
На телегах сдыхали, нас с разорванным ртом
Ярославские хари яро драли кнутом.
Ничего не забыли, гнев на время притих.
Только сваю забили, ну а дом впереди.
Новодевичье прахом… бабы стайкой опят,
Мы ложились на плаху, чтоб воскреснуть опять!

На моей голове накопились яблоки,
Вишнёвое платье не гробит старух,
И на ночь ко мне привели боярыню
И славу подали к утреннему столу.

Твоё письмо нужно смять и в мать…
Дождик серебряной вилкой учит —
Тело твоё проткнуть и поднять
К мокрым прославленным губам тучи.

Это не молния — это язык дьявола
В деревянных шкатулках русского леса,
Это не гром — это стучат небесные яблоки
По изящной спине молодого повесы.

Муравьи прячут лица, дети прячут сердца.
И растёт анекдот на моём огороде,
И спешит на крыльцо поцелуй подлеца,
И поэма в продрогшие двери колотит.

Над красною Москвою белые кони звезд.
Я крался с тоскою в беглые полдни верст.
И пруд начинался запруженный в травах и птичках.
И блуд зачинался за пузом лукавых опричников.

И пахло телятами, Божьими фресками, жатвой.
Кабак удивлял своей прозою – трезвой и сжатой.
И пенились бабы, их били молочные слезы,
как будто и вправду кормили их грудью березы.

Вставайте, Слова, – золотые мои батраки.
Застыла трава и безумны молитвы реки.
Сегодня спускаюсь как в погреб, где винные бочки,
в хмельные твои, сумасшедшие, дивные очи.

Сегодня хочу за цыганскими песнями
на вечность забыться, и только вот разве
на клюкве губы ощущать твою Персию,
в которую верил и Дьявол и Разин!!!

М. Врубелю

Над серыми глазами улицы
спор допотопных башмаков.
Изнемогая как натурщица,
В кувшине бродит молоко.
А там, внизу, карета подана,
перчатки, кони горячи.
По лестнице ваятель тронутый
Всю слякоть тела волочит.
Дошел и сел. Давай до кладбища,
там поворот в предместье мести,
где каждый ландыш умирающий
вновь на холстах моих воскреснет.

Я только что из смерти, парень.
Я умер с краской нестерпимою.
Вот рук не покладая память
то боль, то детство перестирывает.
Вон там был Август, рукомойник.
А там вон на чердачном сенце
я выкамаривал гармонию
каморки собственного сердца.
Там, пот ладони разбояривая,
у жутких замыслов в жару
просили кисти подаяние
на Вознесенье и жратву.

Был холст и робок и велик.
И страх начала стыл и стаптывался.
И ожидание белил
росло, как ожиданье станции.
И вот тогда, как под пинками,
мазок за каждый крик свой клялся.
Я душу покрывать венками
и надписями не стеснялся.
И начиналось то, что в осень
изменнику простой земли
и невозможно было бросить,
и невозможно объяснить!!!

Непригоже жить впотьмах,
Словно клавиши рояля.
Темно-синий почерк птах.
Мы — бояре, мы — бояре.
Пусть поженятся бинты
В серебре всплакнувшей рощи.
Посмотрю, какая ты,
Если кровь — плохая теща.

Этот соболь, как собор,
весь в минувшем, милом, мятом.
Не покончишь ты с собой,
Ваши ягоды не яды.

Мы макаем хлеб в одно —
Если Каин, то от бритвы.
Ты выходишь, как окно,
В черноглазый лес обиды.

Из нечаянных начала
Наша родина больнее.
Хорошея, как колчан,
Ты стрелу бери умнее.

Что нам свет и что нам смерть,
Что нам Слава эта… та еще!
Наши души — наша сеть,
Золотою рыбкой давишься.

Гребешком ли грешен чуб
Или поясом волненья.
Если родине я — чужд,
Пусть не лопает варенья!

Неровен час, как хлынет ливень
по сердцу чащ, по чашам лилий.
Неровен Час.
Задребезжит стекло у мамы,
заплачет в 33 ручья.
Ах, твоему сынку ума бы!
Неровен Час.

На даче холодно и пасмурно.
Но все равно часам к шести
я у черновика запазухой
пойду детей своих крестить.
И если черная гребенка
лихое слово не возьмет,
Пусть, как у мертвого ребенка,
И рифма-мачеха заснет.

Еще придет перо скандалить
и строчки черные чинить,
что в легких бегают сандалиях.
Не чинятся, презрев чины,
еще придут за отраженьем
и образы и Образа,
еще подкупят украшенья
все неподкупные глаза!

Но за спиной любого Слова,
где сероглазый рифмы лифт,
попросят губы – голубого
седьмого неба на двоих.
И тут уж сердце не обманешь
и медом не заговоришь.
И ты застынешь, ты застонешь
– в ногтях заоблачную тишь.

И станет сладко или больно.
И станет больно или сладко?
А ты – свидетель Древней Бойни.
А ты – участник пересадки
своей Души на новый берег,
где неземные письмена
готовят вам, суровый пленник,
глоток чудесного вина.
Они сидят все в белом, первом,
и на столе у них горят
седые Пушкинские перья,
и Лермонтова гордый яд.
Какую Славу смертным дашь?
Ведь неизвестно, что случится?
И Мандельштама карандаш
в волшебном зеркале стучится.

Но знаю – что должны, получим.
Недаром в небе сняли угол.
Шумят Есенинские ручки
на мой разжалованный уголь.
Но книгу жизни полистав,
устал устами перемалывать.
В 6.30 будят поезда.
Без малого… без мамы.
Ну как поэма? Не проси ее,
тщеславны наши караси.
Поэма в платье парусиновом
шатается по всей Руси.
Уже довольно сердце билось,
и алою подушкой стало,
для всех, кому сестра – немилость.
Для всех – кому жена, усталость.

Мир вспоминает о Нероне,
а я о хлебе не дослушал.
Неровен Славы Час, неровен,
и этот день и дождь досужий.
Ни первый, ни последний…
Новый!
Так выпьем, весело лучась.
Неровен Час как хлынет Слово,
Неровен Час!!!

Ни Сатане, ни Богу, ни друзьям
Ни женщине, с которой век расторгнут,
Ни небесам, которым лгать нельзя,
Ни золотым колоколам Ростова,
Ни первому признанью светлых рек,
Ни локонам восторженного моря,
Ни лепесткам всех благодарных век,
Ни белоснежным пикам сна и горя,
Ни пьяному румянцу дней моих,
Ни водопаду юности греховной,
Ни жарким бусам трепетных молитв,
Что разбежались по плечам иконы.
Ни часу славы в гордой вышине,
Ни идолам таинственного гнета,
Нет нет ..и в непорочной тишине
Свою печаль я посвящаю Гёте!

Опять в душе, где сплетни и плетни,
где хуторком вишневым ваше слово,
вся ясность превращается в ледник,
которому раз плюнуть вёсны слопать.

Вдох – вдохновенье, выдох – нечистот
умерших слов отпетых вашим смехом,
ледник грозит и за плечо трясет,
а хмурится он инеем и снегом.

Он в серебре, он будет раскошеливаться,
и жутким хладом брать страну безверия,
где слово «лес» на слове «речка» женится,
и брак их, до проверки глаз, бессмертен.

Ах, ясность, мой ледник, с нескладным сердцем.
Зачем тебе устам конца поддакивать?
Коричневые буквы, как туземцы,
бегут зимы и холодом подавлены.

И дальше, эй, ледник, давай отчаливай!
Сметая все, ты знаешь жизни – соль:
как будут руки в очаге Отчаянья
высматривать золу сожженных зорь.

В вишневый сад мистерии-истории,
не надо ледника, прошу, не надо.
Пусть Муза серым утром у «Астории»
Продаст меня за горстку винограда.

Пусть будет и лохматой и обидчивой,
немножко пьяной, и немножко нежной.
И, пуговицы на пальто отвинчивая,
Пусть у нее сдадут немножко нервы.

Нем. Ножку я поцеловал случайно.
Она была под скатертью, под скатертью.
Да здравствует живое и печальное
лицо твое у памяти на паперти!

Опять, березы, опять уберегся,
ни летом, ни Светом не предан!
Земля – потаскуха в плохой одеженке,
и светлые мысли при этом.
Земля откровенна от крови,
от, верно, забытых не зря.
У скольких ты губ навсегда отгорела –
Земля?!!!
Откликнись, аукнись,
приникни к окошку…
дай вволю тебя залюбить, заласкать,
болтают болота в зеленых кокошниках
что ты не со мной на руках,
не лукавь!
Вон там, где пруды, как плуты, где стада еще,
что толком не влезли в рассудок росы,
коробится некто, обжорством страдающий,
и носит свой нос черноречкам на сырь!
Я вижу! – Я – Вишня, я каждое деревце.
Я, видишь ли, хрипа его горизонт,
куда же он денется, куда же он денется,
когда я за ним как его колесо.

…За толстыми стенами, где столько не сделали
и не сочинили тепла,
жизнь ваша с паскудными сделками, стервами
довольно прилично текла.

Не плачьте. Я вижу вас:
вы выжраны так невежливо
и вылизаны до дна,
спрячьте язык, Невежество!
Трусость ваша жена.
Опять ей толстый зад нести
у сплетен по жаре толковой,
сгораю я от зависти
по жене такой.
Изнемогаю, как яд, и мама не велит,
и просто колется,
покупаю у Вранья молодые кольца.
Ты ходи, ходи, каблук, выкаблучивай.
Ты внучат своих, каблук, бить выучивай.
Постучался каблук – Поэту капут!
Концы отдал перед Одой. –
Ах, каблук, мой горбунок
во крови малинной, эт!
кабы лишних пару ног,
замолили б целый Свет.
Не хочу осиротеть, самое главное,
стать серостью.
Вон, тот! Кажется, любит петь,
пойду, пройду по сердцу.
Что? Завыл окаянный!
А тебя о края бы, клеветы.
На губах окровавленных
мои песни повалены на цветы.
Эй, на том берегу
Страх, стыд-ротозей
быть начеку, не пускать друзей.
Вот! Есть же хорошие люди.
Хочу быть хоть один раз подлецом.
Эй, домработница Груня,
чтой там на втором блюде,
и ктой там под венцом???
Грязь – хорошая вещь,
больше гадостей, точка.
– Вот и сом я, и лещ,
щука старая с почты. –
Чтобы день был наш светел,
не забудь купить в нашей булочной
пару свеженьких сплетен.

Что? Закрыта? А будущее???!
Федя! маленький,
Бери повкусней, да без крошек.
Побольше этих, как они называются, –
ложью.
Да, да… эти клейменые,
медовые, мятные – одноименные.
Ух, ох, угощу! Говорят, кощунствую.
Ничего, придет он, это я как чувствую.
Или вот приглашу Сашу Поливина,
правда, ему туго платить за подарок
да за проезд.
Ну, да ничего, вот приедет,
так мы его, наливкою.
А потом и пряники – хоть поэт, а поест.
Обожаю таланты! Молодые, зеленые,
как апрель.
Ах, потом, потом ты сядешь на товарный,
а сначала ПЕЙ!!!
Хорошая вещь — водка с пивом,
Почитаешь еще стишки,
(…а когда придет голубушка-полночь)
я ножом тебе в спину, сволочь!
Что? Думаешь, заворожил?
У меня давно уже нет заварушки с совестью.
Я убил ее, сороконожку замороженную,
покрыл сольцей.
Вот так-то, братец.
Такие вот дела!
Кому-то надо и урезать, и резать,
кому-то намордники надевать,
кому-то пресность прессы.
Я вообще-то тихий человек,
Славный малый!
Ну что, что называют подлецом,
Зато мама, говорит мама –
красный цвет тебе к лицу,
пускаю кровь, да, да, приходится,
у меня ведь не мозги,
а морг, разные мысли водятся.

С разными знался.
Поэтов, слава Богу, хватало,
раз, приехав с севера,
подарил я тот ремень от чемодана
Есенину.
Он тогда вроде писал –
«…ты меня не любишь,
не жалеешь…»
и ворочался от боли белый сад, веришь?
А вообще мне страшно, помолчав:
– понимаешь, мне приснилось, мальчик,
молча шли за гробом палача
с калачом любви твои палачики.

Пьяно улыбаясь, шли по следу
и кричали у разбитых окон –
– БЕРЕГИТЕ, ПАЛАЧИ, ПОЭТА
КАК ЗЕНИЦУ ОКА!!! –

Опять уходят за вином…
Смеются красные рубахи…
О, серые глаза рыбалки,
Опять уходят за вином.
Ты — груша с головы до пят,
Ты в грусти, а раздеться где нам?
Все одуванчики не спят,
Но мало мне тепла и тела!
Заиндевевший монастырь
От звонницы меня отучит.
Целую ручки, мы просты…
Целую ручки!
В надежде на зеленый кров
Скоблю подвыпившее устье.
Мой телефон не пустит кровью…
Ах, пусть он…
Я до поры и до пера,
Я — камень!
О незамужние вчера
Слов карих.

Остриженным апрельчиком не выстоял,
Поддакивая кляузам леска,
Я выслан, дорогая, словно выстрел,
В таёжную провинцию виска.
Конвойные хрустели, словно пальчики
У тихого шлагбаума — курка:
«Уходят вот… зачем уходят мальчики,
когда и так дорога коротка».
Потом хлебали чай из медных кружек,
Ругали стол и, щупая жильё,
Засовывали пулю в чью-то душу,
Как белку желтоглазую — живьём.
Я — выстрел. На меня сегодня клюнули.
Я вижу сам за мёртвою опушкою,
Как сладко зарастает чёрной клюквою
Заснеженный сюртук слепого Пушкина.
А дальше там… где мазанки и лебеди,
Где я платочком беленьким машу,
Конечно, лето, и, конечно, Лермонтова
Я навещаю под горой Машук.
Я славный парень — дымноглазый выстрел
В рубахе красной с русского плеча,
Я стольких милых по России выстриг,
Что даже стыдно новеньких встречать.
Ну, а придёт в Москву апрель пристыженный,
Рябую морду к ветру приколотит,
Я подарю себя тому остриженному,
Которого зовут — Володя.
И после всех себя немного балуя,
Вняв всем молитвам… и сестре, и брату,
Усну я тихо на плеч Губанова
И, может, пропущу его по блату.

В. Хлебникову

Перед отъездом серых глаз
Смеялись черные рубахи,
И пахло сеном и рыбалкой,
И я стихотворенье пас.
Была пора прощальных – раз
Перед отъездом серых глаз.
О лес – вечерний мой пустыш,
Я вижу твой закатный краешек,
Где зайца траурную клавишу
Охотник по миру пустил.
Прости, мой заспанный орешник,
Я ухожу туда, где грешен,
Туда, где краше всё и проще
И журавли белье полощут.
И вновь душа рисует грусть,
И мне в ладонях злых и цепких
Несут отравленную грудь
Мои страдающие церкви.
Во мне соборно, дымно, набожно,
Я – тихий зверь, я на крестах,
Я чье-то маленькое – надо же –
На неприкаянных устах!

Поговорим о городах,
вы – горожанки, горожане.
Мне в них по лесу голодать,
Как по поэзии в Ошанине.

Ах, современность мне до лампочки,
смотри – угрозам вопреки
как обнимаются на лавочке
мои интимные стихи.

Как, заглуша твою распутицу,
роняю я такое с уст,
что останавливаю улицу
с толпою разношерстных чувств.

И слышу хруст костей, и мяса
тот одичало страшный крик.
А говорили: точит лясы,
подвешен хорошо язык.

И все сбегается, сбегается
народ, который не урод.
А на спине – «Оберегается»…….
Фу! Слава богу, не взорвет!!!

Победителей не судят
ведьма карты мне тасует
вечер правду говорит
а во лбу звезда горит.
Хлеб мой низок
хлеб мой горек…
сколько перемято коек
между делом вкривь и вкось
где зуб на зуб
кость на кость.
Сколько водки перепито
сколько рюмок перебито
на земле моей святой!?

Губы в кровь у Аэлиты
будем к в и ты
будем квиты
за могильною плитой.
Потому мой грубый предок
испытавший сотни клеток
мне упрямо завещал —

Плюнуть в морду Тьме и Свету
и копить поэм монету
Душу в грусти полоща.
И не видел в этом убыль
и не видел в этом рубль
как заправский хулиган.

Видел в этом платье Любы
оскандаленные губы
и бессмертие в карман!