Архив стихотворений Леонида Губанова

Как жаль, что умер в эмиграции
большой русский писатель Бунин.
Никому не нужный, забытый нацией
в жестоких битвах и бурных буднях.
Человек без родины, как бездомная собака,
она и лает за чужой кусок.
О, родина, щеки краснее мака
от пожаров, – кровью стучит в висок:
«Ты меня забыл. Ты меня оставил.
Вот я нищая и босая.
Как в Париже громко стучат ставни,
и чужой язык тебе душу кромсает.
Вот я – раздетая и голодная,
как миллионы сынов и дочерей,
а тебе и в Ницце, сыночек, холодно,
как будто все время дует борей.
Я – мать твоя! Я – твоя родина,
кровью умытая в гражданские войны.
О, как тебе зябко под башней-уродиной –
чужие ветра, вечера – и довольно».
Рестораны, кокотки, шампанское,
но измена – как гильотина.
Не помогут вам песни цыганские,
ни бульвары, цветы и картины.
Ты не можешь согреться и душу
за столом, как дружка, уговариваешь.
А прикроешь глаза, и, все руша,
ты несешься московским трамваем.
И колотится сердце, как будто
снова мальчиком ты на подножке,
и холодное хмурое утро,
как Сикстинская Дева в окошке.
Как грустят по дорогам рябины…
Как курлычут над озером стаи…
Как куранты пробьют,
древний Кремль зажигает рубины…
«Как в Париже
страшно
стучат
ставни».
Не пройти уже тебе по снегу
своих темных аллей, где бант.
Не за родину я краснею,
а краснею я за талант.
Как жалко, что умер ты в Париже,
русский писатель Иван Бунин,
потому что, читая, тебя я вижу
лишь в России,
и хватит об этом.
Будет!..

Как запонки сажи и свечи к свершенью,
и я собирал мушкетёров на мушку,
соборы звонили к моим наслажденьям,
и я по ступенькам сводил свою душку.

Тот день опостылел, и щёки погоста
пощёчину гроба уже принимали,
и слёзы в кустах становились по росту,
их глиной тошнило, они понимали —

зачем не донашивал платье обедни,
когда уговоры углы подметали.
Я — белый тюльпан, и гвоздика намедни
ко мне заходила, и кольца летали.

И понял я, понял я — этой весной
уже не дожить до зловещего чуда,
что каждый твой взгляд — это тот выходной,
где в тёплой тени развалился Иуда.

И слёз серебро берегут, берегут,
чтоб пересчитать, когда буду распят я,
но я заказал вам один перекур,
и в чёрном дыму мои стражники спятили.

И стали молиться, чтоб выползти вон,
и всё проклинать, что задаром, задаром
услышали звон, да не знали, где он,
и передавили друг друга за даму.

Не шутки шутить я приехал в Москву,
а чёрные речи читать за плечами,
и мне наплевать на кабацкий разгул
стрельцов, что меня неудачно встречали.

Я кровью умылся, зато подобрел,
ошибки свои, как напудренных барынь,
валил на костёр в голубом сентябре;
по щёчкам трепал и пощёчиной баловал.

Я лавру свою на тебя променял,
ослепшая кошка, я думал иначе:
твоё молоко и моя западня —
какое же блюдо для славы богаче?

Но ты опустилась в халатную рвань,
антракт песнопений, в интриги холопства,
кому ты поверила, гордая дрянь,
обманам тумана в глазах полководца?

Размолвка! Но ты не грусти, государь.
Размывка! Опять по весне переносиц
я правду узнаю, холодная тварь, —
какие записки к тебе переносят?!

Но всё впереди, я за вас заплачу,
в похабной карете отправлю вас за море,
вам слава нужна как топор палачу,
на бальное платье мой траурный занавес!

Но были невесты других падежей, —
вот рыжая девушка — нашей же веры,
но эта же песня пешком по душе,
бегом без оглядки, не с миром, так с мелом…

Останься, останься, тебе говорят,
неужто не жаль изумрудного крестика,
когда на губах поцелуи горят
хорошенькой дочки другого наместника?!

И солнце зашло, и целуют за что-то,
мне всё безразлично, лишь грезиться чаще —
уйду навсегда, ну а после прочтёт ли
корявые буквы любви настоящей?!

И кланялась тень в дорогое окно,
и вдребезги пьяная мокрая туча
в любви объяснялась с моею женой,
что помнят меня, и чтоб я их не мучил!

Как просто — под простынь,
забыться и сжаться
и, ночью напившись трезвонной,
скулить под звездою остывшим и жалким
и перегрустившим Трезором.
Не вылит, не роздан
ни милям, ни звездам.
Один, один-одинешенек,
тоска-потаскуха в худой одежонке,
ну разве, тоска, отдерешь тебя?
Слезятся глаза, полоненные в Август,
холодные, грустные шарики.
Не нужно, не нужно, чтоб сердце ошарили,
накинув ошейник, ожарили!
Как мальчик тот слушает,
маленький, слушает
музыку озябших шаманов,
весна моя сукина, стылая, сущая,
дай звезд мальчугану в шарманку.
На грязь не косись, занеси все сиренями,
у Истин босых ведь скучнеем, сыреем мы.
И милому мальчику с пьяной звездой
сквозь зубы процеживаем — «Все вздор».
И мальчик уходит на ливни, на линии.
Идет по наитию, бредет по-наивному,
Скучнеет, тучнеет и душною тушею
свои же стихи он отчаяньем душит
у черновиков на чернейшей перине,
берите его, скомороха, берите.
Хватайте, охайте! Ведь нужно нам всем расти —
из розовой пошлости и садиков Серости.

Прожить — значит спеть.
Только раз, только раз!
Чтоб песню подпели и к сердцу подшили,
под блудные бубны и бешеный пляс
прожить — значит спеть,
не солгать, не сфальшивить!

Не будет пусть мальчика жадного, жалкого,
и жала — бутылок и бытца.
Но кто-то: как просто — под простынь
и сжаться, забыться!

Когда сентябрь в узлах тоски
Дымит лицом прококаиненным,
Я вам волшебен, словно скит
Над неожиданным малинником.
О лес, лес, лес, замшелый мальчик,
Зачем ты лесть, как листья, нянчил,
Зачем не нес ко мне тропинки,
А ночью, когда снег пушил,
Восторженным сынком Тропинина
Глазел на живопись души?
О, ропот первого «люблю»!
О, робот первого «люблю»!
Я скит, который во хмелю,
Я девок лапаю и бью.
О, как скрипит моя монашка:
Ты нечестивец, замарашка!
Я — инок, я — иконостас,
Но мне до лампочки лампады.
Целуй меня, целуй и падай
В святую прорубь серых глаз.
Я знаю, ты еще не убрана,
Но все равно, сметая хаос,
Твое лицо, как белый парус
Над головой моей поруганной.
Знобит великой старой тайной —
Эпоха дергает кольцо,
Чтоб приземлиться на крыльцо
Еще непризнанной Цветаевой.
Я руки белые кляну,
Когда они, теряя речь,
Горят в малиновом плену
Твоих недоуменных плеч.
Когда они, от глаз мошенничая,
Смыкаются с другими вместе,
Мое лицо бредет отшельничать,
Вынашивая план возмездия.
О, чем измерить мне измену,
Когда, срываясь в мысли лисьи,
Я золотой души размениваю
На мелочь почерневших листьев?
Я знаю, скоро линька душ.
А в ночь мне разбивают голову.
Играйте туш… играйте туш
За упокой такого колокола.

Когда румяный мой ребенок
хрустальной ночью плачет зря
в глазах любимо-утомленных
читаю рукопись царя.
Когда коробит лепрозорий
перчатки Пушкина в аду,
я вдохновенье как мозоли
на сердце сладостное жду.
Ликуй, заснеженная память,
сверкай, изнеженная плеть…
я покажу, как разум плавить,
я докажу, как душу греть.
Печальники, упрямцы, …чьи мы?
кто нас хранить заставил Свет?
Когда и вечность вышла чином
и звезды — выслугою лет.
От этой роли замираю,
суфлер убит, а плакать день.
У свечки тихо занимаю
Шекспира сгорбленную тень.
Меня пугает эта Слава
и черный локон запятой,
прости, железная держава,
что притворилась — золотой.
Побольше бы твоих пророков
расстреливали на снегу,
вы запретили веру в Бога
надеждою на пять секунд.
Любовь вы к рельсам приковали,
поэтов в тундру увели
зевая, опубликовали —
…какие розы отцвели.
Потом узнали сколько стоит
берез пытаемая кровь,
услышали как гений стонет
(любимая, не прекословь).
Как гордость нации моей
петлю и пулю принимает,
слезами всех семи морей
Россия это понимает!
Схватились за голову вы
но было поздно поздно поздно…
оставьте плакальщицам выть
…как хороши-то были розы!
Да, после смерти можно брать
любое легкое творенье…
но правды вам не миновать,
не скрыть от мира преступленье.
Не важно, кто пророк, кто праведник,
чьи губы до сих пор в крови,
вы маскируете под памятник
убийства гнусные свои.
Вас не спасет доска из мрамора
мемориальная тоска,
лишь потому, что вы из мрака
из сатанинского куска!
Все нами пройдено и понято
мораль сей басни такова —
пока тебя ласкает родина
ты можешь петь и токовать.
Но лишь придет пора охоты
лети… и крыльев не жалей —
плюс кровь… объявлена погода
в капканах плачет соловей.
И трусов суховей в Поволжье,
и град убийств в моем Полесье
…но даже смерть идет порожняя
от сердца, где царит поэзия.
Она поражена, положим,
она попутала, ошиблась.
…на погоревшую похожа
молила хлеба и божилась
не приходить ко мне до времени
моих исполненных желаний,
плевать на давку и давления,
предчувствия… переживания.
Плевать на 80 пыток,
плевать на 800 костров,
на 8000 всех убитых
и в 80 тыщ, — острог.
Плевать на милое блаженство,
когда скандалит Божество.
Жизнь — родственница с грустью
женской,
но братьев все же большинство.
Из них любимейшими понят
как самый младший из троих
не забывай, заметит Подвиг
Талант добавит, лишь — Твори!

Но если вас измучит тайна
и любопытство грудь прожжет,
скажу одно — за дальней далью
меня четвертый тайный ждет!!!

Когда цари не поминали,
когда цветы не поливали,
пролепетала даль: «Хвали!»
Мои весёлые сандалии
в свои ладошки поплевали,
и пальцы ластились в крови.

Я сохранил хрустальный вызов
принцесс из дальнозорких высей
и ничего не попросил.
Но я из камня песню высек,
столкнул я лбами бесов бисер,
и прохрипели те — спаси!

И вот, рассеянно и нервно
перебирая тучи неба,
я захотел продать одну,
ту, что красой блистала немо,
похожая на Псковский кремль
и на погибшую жену.

Мне деньги отсчитали нагло,
потом её побрили наголо
и за собою увели.
Она купилась и заплакала,
вся вышла, и с кровавой дракою
во мне скончался ювелир!..

Красные деревья
Громче, чем бинты
Певчие евреи —
Пешие беды.

Морды мне сдавали,
Лица не пеклись…
В морге ли собранье
Сизых учениц?

Тусклые победы…
Шали не терпеть…
Хмурые мольберты…
Очередь к тебе…

Что это? Откуда?
Белая беда…
Выносил, окутал
Смехом в никуда.

Влюблена как горло
В праздники чела.
Робкие погоны
Милого вчера.

Умираем, скинув
Рваный плащик смут.
Новые могилы
Как ботинки жмут.

Кружок кровавой колбасы,
За три копейки склянка водки.
Обледенелые усы
И запоздалый взгляд кокотки.
От сумерек сошли с ума
Усталых рук твоих развалы,
И лишь картежница-зима
Сквозь снег тасует – тройки, пары.
Пургой обмятый, ты без чувств
В сугробов падаешь бумаги,
Где теплые глаза лачуг,
Как проститутки и бродяги.
От замороженной руки
Струится пар в тепле ночлежки,
И ворон делает круги,
И вечер раздает насмешки.
Ты наливаешь водки – в штоф
Потрескавшийся, как окошко.
И хорошо вам было чтоб,
Вы напиваетесь с ним в лежку.
Лишь сердца – трепетный паром
Подрагивает в сонном теле.
Не вспоминай же о былом,
Как церковь рисовал пером,
Когда грачи не прилетели!

Саврасову

Лес опал, как просто, лес опал.
Словно сбросил свой роскошный фантик.
Лес такою свежестью пропах,
словно детство или мамин фартук.
Живописец мазал зло и ветрено.
Будто бы не полотно, а простынь.
Пролетали над главою лебеди,
всплескивали крыльями – как просто.

А стояла серая тоска. Окаянно-серая тоска.
И скупой морщинкою мазка
под глазами рек легла Москва.
Тихий говор шел у кабака
с похудевшею сумою странника.
– Обокрал художник, обогнал
и пророков и наставников. –

Стал он пить и горе заливать.
Девок бить и деньги занимать.
Был как прежде скован небосклон
И грачи еще не прилетали.
Осень, осень с траурным венком,
и на босу ногу лишь сандалии.

Был художник – сложный человек,
После кисти дернет чарки две
и пойдет чудить да бунтовать.
Грубовато душу грунтовать.

А потом закаты закудахтали –
кисти, дорогие, ну куда же вы?
Ваш отец качаясь, на карачках,
белый снег с полотен выколачивает.
Прилетели вороны в подвал,
каркали там на багаж сложенный, –
ты опал, как просто ты опал,
человек сложный! –

Не бери белил моих цинковых.
И решетку охрой окрась.
Тихо ходит смерть с древним циркулем,
как бы ей меня не украсть.
Я молоденький и хорошенький,
а она страшна и стара.
Мы художники, мы вельможники,
мы – заложники топора!
А она сидит, восторгается,
кровью поит и землю ест.
Не сгибается, так спивается
Тот, кто носит искусства крест.

Мастера уходят. Кашлянув на свечу.
Мастерам сегодня – кашка лишь по плечу.
Но кричат их руки в мисках слепых, слепых, –
Ах, поверьте, люди!
Надо б собор слепить.
Принесем раствору, леса да кирпичу…
Только клич расторгнут
вследствие слива чувств.
Мастера обиду спаивают по кабакам.
Вспоминают битвы, горький донос врага.
И сгорают свечками под рыжим огнем кудрей.
Мастера! Вы вечно так, ничего путней.

Отпевают церкви вас рук ваших.
Сказочные, целенькие, в рубашках.
Причитают папертью – кружев след.
Поминают памятью лучших лет.
И стоят сиротками будто бы грозя.
И рукою рот прикрыв, – голосят.
И от всех словоблудий
выше синего бора
куполами как грудью
кормят русского Бога!!!

Любуюсь липами и вами.
Елейным, липовым Иваном.
Ах, в осень только на стихах
Такие чувства настигать.
Но ваше сердце Вечность, кремень.
Я подсмотрел судьбу и знаю –
Как тяжко крестит рот свой Время,
Чепец соборов не снимая.
Старушка мучается дурью.
О, Время! Лапти промотав,
На пяльцах деревень бандурят
Твои тугие провода.
Да, кто сильней, тот выживает.
И выжигает старый след.
Но как чудесно вышиванье,
Которое рождает Свет!

Мечты великой перекресток
где без креста гуляют с хрустом
где вам без блеска и без блесток
осталось жить светло и устно.
Где знаю голыми руками
не вытащить моих заноз…
лукавы слуги пустяками
и за нос водит нас погост.

Я знаю черный страх погони
и пьяно-горький крик — гони!
Я вижу розу на иконе
с веселым словом — позвони.

Необходимая печальна
кому же теплится она?
На чердаке Новопесчаной,
Где две бутылки у окна.
Не поржавею в пустомелю
Не пожирнею на корню
Я знаю все, что я имею
нацеловавшись — догоню.

И что мне шепот чей-то праздный,
уставшей шубы шепоток…
Я вам не белый и не красный
Я вам — оранжевый игрок.
Одни меня тихонько грею
а я далекий вижу берег
где по портретам узнают.
Судьба как девочка отчаянная,
что на бульвар пьяна в куски.
А я люблю ее случайно
обняв до гробовой доски!

Мне бы только лист и свет,
мне бы только свет и лист,
неба на семнадцать лет,
хлеба на полночный вист.
Редких обмороков рвань,
рифмой роковую связь,
чтоб она, лесная лань,
всех наказов слушалась.
Ножницы, чтоб розы стричь,
финку, чтобы в душу лезть,
и ресниц опальных — бич,
и в чернильных пятнах — месть.
Марку на слепой конверт,
синий ящик в переулке,
где колотятся ко мне
письма пухлые, как булки.
Смехом выпрошенный йод
и под правым глазом — шрам…
Остальное заживет,
пошевеливайся сам.
А еще хочу снежок
неизвестной дамы в спину,
а еще хочу флажок
красный лишь наполовину.
Больше нечего желать.
Я — домашнее заданье,
обо мне переживать —
в августе брести садами.
Не взошел еще горнист
молодых моих ошибок.
Ты не горбись, а гордись,
что злодейского пошива.
Но зевает чья-то тень,
и за пазухой ее
нашей славы лютый день
динамитом накален.
Непонятным не понять.
Неустроенным — устроить.
А по ком в Москве звонят,
это — памятник, пустое.
Мне бы только лист и свет.
Мне бы только свет и лист.
Это мой насущный хлеб.
Это мой насущный риск.
На растерянной земле,
там, где певчим жить прохладно,
буду в бронзовой семье,
а поклонницы — охраной.
Ты за плечи грусть возьми.
Не заплечных дел ведь мастер,
я вернулся в мир казнить
всех, кто был фальшивой масти!

Может, мне вниманье уделите,
Я для вас, что для Христа купель,
Сам закат багрово удивителен
На моей разодранной губе.
И, взбираясь выше новоявленным,
Где в морщинах выломали лаз,
Брови-ветви дарят вам по яблоку
Прошлогодних переспевших глаз.
Вот я весь, от корки и до корки,
Фонарём горит моя щека,
И меня читать, как чтить наколки
На спине остывшего ЧеКа.
Переплёт сей ноженьками били мне,
Я сейчас валяюсь в чайной века
Самою правдивейшую библией
С запахом и плотью человека.
А во мне, заискивая с листьями,
Чертыхаясь на балах порочных,
Первые дожди над первой истиной.
Первый всхлип берёзовых пророчеств!

Мой жребий свят,
а край мой — стыд.
Он недоверчивее жала.
Над позвоночником версты
румянец не зовут пожаром!
Крои, как Церковь на крови.
Смешные мальчики-купавы,
мы сами пасынки твои
и летописцы без управы.
И бровь нам лед,
и кровь нам лед.
О, не зовитесь бабы алыми.
Кто любит, никогда не бьет,
Кто губит, никогда не балует!
Еще не выпита рука,
я с проституткой-промокашкой.
Мы оставляем на пока
все несерьезные рубашки.
Нам пить, как черное «Пусти!»,
и в этот миг,
седой и малый,
нам не до Родины в горсти,
нам не до мамы!

Мы идём с тобой низами,
Дивный друг мой Низами.
Я с подбитыми глазами
Вечность взял себе взаймы.
По карманам мелочь тужит,
Как бы мне помочь в тиши,
Не спасайте наши души,
Не спасайте наши души,
Потому что нет души.
Потому что есть лишь воля,
Сердца дрогнувшая власть,
Потому что в чистом поле
Мне, как волку, не упасть
И в грязи не пачкать лапы.
Господи! Когда любил,
Никого я не царапал,
И в бессилье слёз не лил.
И своих любимых вздорных
Не валил я на кровать,
А хотел лишь как икону
Их в плечо поцеловать.
Так целует грешник в страхе
Ножки стёртые — мадонн,
Изнывая, как на плахе,
Когда совесть бьют кнутом.
Подо мной земля не гнётся,
Подо мной она — горит.
Милый друг! Я жгу, как солнце,
Плавлю мрамор и гранит.
Мы идём с тобой низами
Нашей бронзовой семьи,
И моих друзей слезами
Смоет смерть моя с земли.
Как ненужных, как недужных,
С кем я пил и глотку драл,
С кем я слов своих жемчужных
Никогда не продавал.
Кто останется в послушных,
Вспомнит про мои грехи.
Не спасайте ваши души,
Не спасайте ваши души,
А спасайте лишь стихи!
Подо мной земля не гнётся,
Подо мной она — горит.
Ухожу я, словно солнце,
Ад не принял, Рай — смеётся,
Может, Бог и сохранит!..