Архив стихотворений Леонида Губанова

До опаденья можно в Болдино.
До обалденья можно в Болдино.
Когда ты листьями разболтана,
когда распутицею болен я,
А осень снова хочет в избранное,
переменив размер и почерк.
Холеные холерой избоньки
и баб заплаканные очи.
Свеча! Встречай меня, сличай
с тем старичком с дорожной станции,
который завтра, может статься, и
меня и с прозой повенчает.
И чашка чая, как в Твери,
и белые березы крестятся,
а у меня без Натали
промчались три медовых месяца.
Гостили радостно подолгу
слова досады и любви.
Я Музам задирал подолы,
я самокруточки курил.
И слов на ветер не бросая
у белоснежного пера,
я – тосковал, тоска босая
меня к бессмертию вела.
Потом от бабы отлучила.
Все поджидала, все подглядывала.
И уходить нас научила,
По первым строчкам, первым грядкам.

Как я позвал ее, с тех пор
мне снилось ночью красно-черной,
как умирал в снегах топор
познавший шею Пугачева.
Как шли селенья батраков,
Крича печально-обреченно:
«А Пугачев-то был таков,
а ты не знаешь Пугачева!»
Он жив, он носит эполеты
И скоро, скоро наяву
листовкою – «На смерть Поэта»
откроет первый свой триумф.
И после нас, да, Саша, после…
Он встретит тот же пистолет,
и скажет – здравствуй, как ты поздно!
Как ты, бедняжка, постарел. –

Я просыпаюсь… поздно, пусто.
Я на бумаги облакачиваюсь.
Петля Холеры над Искусством
кулем взволнованно покачивает.
Ан, не возьмет, свой нос не сунет.
Ведь я сестру ее рисую.
Чума! Чумой воняет Свет.
Чумою пахнут чемоданы,
когда вывозит осень данью
чумазый и чумной поэт.

Деревня ныла и хирела.
О, до свидания, холера.
О, до свиданья, девки Болдина.
О, вспоминайте Сашку Пушкина.
Пока! Измена слова пройдена.
Грехи отпущены!!!

Души безумной рваные коленки.
Что Фауст приземлиться ли слезам
чтоб запечатать теплые конверты,
где дышит молоком моя Рязань?
Какой бы смертью нас ни занесло
в такие отдаленные селенья
мы души собираем, что шальнее
и обучаем нашим ремеслом.
Какой испуг страною нынче правит?
Кто князь, кто оскандалил в облаках
закушенные губы наших правил,
и пьяную надменность в кабаках?
Кто там решил, что я от сладкой жизни
на ветреной петле уже женат?
Что стал я непригожим или лишним
на той земле, где видел стыд и блат?
А на Руси такая благодать —
Царь-пушка на Царь-колокол глазеет
метель мою любимую лелеет
к Антихристу в трамвае едет блядь,
и сердце бьется глупеньким трофеем
уставшим вопрошать и бастовать…
А на Руси такая благодать!
А мы смеемся — старые игрушки
и кружится Москва, как та пластинка,
где колокол плевать хотел на пушки,
а на царя ему и так простится.
Мы кажем зубы Рождеством с крестами,
но замечаем с болью, может юношеской
что люди и молиться перестали,
где был собор, там новые конюшни.
Да, что там говорить,
и конь уж редок там…
железные животные колдуют,
и в бойню превратили лучший храм,
в бассейн там превратили лучший храм,
и дети сатаны вовсю ликуют.
За выбитые зубы просят хлеб,
уроды хлеб шакалят за уродство,
а каждый смерд и нищ и наг и слеп,
глазок тюремный превратили в солнце.
Они уже на небо не глядят,
для них и небу негде ставить пробу,
О, где же ты, который был распят?!
по-моему твой час настал и пробил.
Но шмон идет по всем твоим краям,
они еще успеют, да успеют
всех лучших потерять как якоря
в сырую землю, в самый час успенья.
Подпольные правительства — тоски
и основоположники — печали
откроют правду ржавыми ключами,
где гении шумят как колоски
и пожимают робкими плечами.
Вот так страна, какого ж я рожна,
…чужой женою с четвертинкой водки,
спешит напиться, а когда волна —
упасть на дно моей безумной лодки.
И требовать ромашек, да венков…
клятв… будто пирамид в пустыне,
но до любви, конечно, далеко…
хозяева угрюмых псов спустили.
Цветы не пляшут на моем лугу
и навестив потусторонни земли
она уйдет другие трогать семьи
и черной кровью кашлять на бегу.
Подайте офицерского вина,
подайте виноградную обиду…
давайте выпьем за кусок отбитый
от колокола с именем — финал.
Пусть нас в лукавых землях проклянут,
испепелят, но лишь глаза проклюнут,
я в книгу Жизни робко загляну
и подмигнув, победоносно сплюну.
Теперь мне хоть корону, хоть колпак
…едино — что смешно, что гениально…
я лишь хотел на каждый свой кабак
обзавестись доской мемориальной!!!

Еще и губ не выносили,
но кашляли в платок тайком.
Мы пол-России износили
колоколами отпоем.
На наши тихие молебны
ареста сладкий перезвон,
как мальчики смеются нервы
и крутят желтый горизонт.
Креститесь долгими руками
пока подраненные злят,
пока вам весело на камне
с тревожным именем — Земля.
Туда, где сад отпустит ногти
всех роз своих… уйдешь и ты,
у каждой родины в блокноте
разлук кровавые бинты.
О, позолоченная память
над позвоночником коня.
Я у собора под глазами,
ты под глазами у меня.
Наверное я Богом спрошен
с той парты, где хрустален взгляд
Мы на любимых руки крошим,
а сами принимаем яд.
Но что нам делать до обедни,
когда и парус не распят
…когда, как долечки, отдельно
по жутким слободам казнят?
У бабушки моей зимы
нашлись зеленые погоны,
по горло мне любовь страны,
до лампочки ее погода.
Меня прошло совсем немного.
Ах, все равно я выйду …за
там начинают звезды трогать
там начинаются ГЛАЗА!!!

Ждите палых колен,
ждите копоть солдат
и крамольных карет,
и опять баррикад.

Ждите скорых цепей
по острогам шута,
ждите новых царей,
словно мясо со льда,

возвращение вспять,
ждите свой аллилуй,
ждите желтую знать
и задумчивых пуль.

Ждите струн или стыд
на подземном пиру,
потому, что просты
и охаять придут.

Потому, что налив
в ваши глотки вина,
я — стеклянный нарыв
на ливрее лгуна.

И меня не возьмет
ни серебряный рубль,
ни нашествие нот,
ни развалины рук.

Я и сам музыкант.
Ждите просто меня
так, как ждет мужика
лоск и ржанье коня.

Не со мною — так раб.
Не с женою — так ладь.
Ждите троицу баб,
смех, березы лежать.

Никуда не сбежать,
если губы кричат.
Ты навеки свежа,
как колдунья-свеча.

О, откуда мне знать
чудо, чарочка рек?
Если волосы взять,
то светло на дворе!

Живу в потрепанной Калуге,
Меняю лето к алтарю.
Меня цитируют хоругви,
Когда с монашенкою сплю.
За красной изгородью рук
Болею я совсем по-черному.
Меня укутывает слух
И пеленает смех парчовый.
Я в желтых сенях от простуд
Развел костер, и твой ушиб,
Подглядывая, как пастух,
За табуном ночной души.
Смеркается, все тучи в сборе.
О, я сегодня тот, кто трусит
С огромной свечки тихой боли
Снимать нагар горячей грусти.
И с робостью ученика
Я — тот, который чает Веком
Растерянность черновика
Над захолустьем человека.
Я снова с вербой в первом классе,
Раскрашен репкой мой пенал,
Он первый, кто на лень пенял.
О, мне поклоны парте класть бы!
Урок не сорван — так сорвут,
Соврут, что кровь в больных ушах.
О, как тебя теперь зовут,
Моя сбежавшая душа?
Садись ко мне на подоконник,
Не бойся, я тебя не трону.
Я сам твой первый второгодник,
Чьи дневники никак не тонут.
Я жгу себя, как жгут версту
С малинником и бабьим лепетом,
К ногам сдирая бересту
Смертельно раненного лебедя.
Привет тебе, кончина чувств!
О, мне дышать уже немного.
Я смерти, милая, учусь.
Все остальное есть у Бога!

Запятая платья
Не в диктанте тела.
Пусть сады не платят
Чернокнижьем девок.
Я — наивно запрост,
И смешон, так далее.
Одноногий Август
Золотил сандалии,
Ворковал крестьянство,
Зазубрив веревку,
И на угли пьянства
Соблазнял золовку.
Я из той усадьбы,
Где чаи за ставней,
Где меня усадят
И читать заставят.
Мимо груш и кладбищ
Та усадьба снова
Переливом клавиш
На колоду Зова.
У невесты любо
И, пожалуй, жарко.
Сколько будут губы
О подолы шаркать?
Чьи-то руки тужат
По плечам греховным.
Да и я ведь тут же,
Как свеча с иконой.
Спите, райский садик,
Я мешать не стану.
…Ах, в моей усадьбе
Забивают ставни.
Мне построят, верно,
Подлецы без битвы
Жуткий дом на венах,
Крытый хрупкой бритвой!

За пять минут бархата
я уже успел дойти до самоубийства.
Меня переполняла петля,
как Петра Первого переполняли шлюхи.
Он велел выполоть церкви,
он стоял как сахар в грязном стакане России
и не таял, не растаял и до сих пор.
Я кричу ему: «Пётр!.. Пётр!
Зачем лестницы сюртука
на пороховой погреб зазнайства?
Разве эпилепсия — пена преобразований?»
Кто-то поставил три свечки и тоже умер.
А я ушёл в лес и захотел таять вместо Петра Первого.
Я заплатил волку дань убежавшей монашенки.
Я выбросил обручальное кольцо,
на котором застряло тело.
Но снег был намного тяжелей подбородка —
он всё таял и таял, он всё падал и падал.
Он облепил меня с жадностью любовницы,
у которой выпали зубы мудрости.
Я шёл, как статуя, и лишь серебряный крестик,
как колокольчик на шее заблудшей овцы,
выдавал моё громкое бегство.
Звери, встречавшие меня на пути,
от страха крестились,
а потом переходили на молитвы,
как будто доставали по блату лишний гроб —
теперь на меня молятся и будут молиться до тех пор,
пока последняя поклонница не украдёт
мою медную могильную плиту,
чтобы закрыть, наконец, закрыть, наконец…
чёрную, кислую дующую щель бессмертья!

И вечности изменчивый поклон,
и вежливая ложь – не пить ни грамма,
и сорок тысяч сгорбленных икон,
что в очереди по подвалам храма,
волнуясь, встали в трещинках, в пыли,
перебирая ризы как платочек.
Ах, чтобы написать вам смысл земли,
мне не хватает лишь двенадцать точек
тех звёзд блаженных, где душа моя
студит виски и с неподдельной грустью
к последней церкви шлёт, боготворя,
слёз неземных земное захолустье.
Цепочкою юродивых мой почерк –
в железах буквы и в крови колена,
а на губах фиалковых пророчеств –
надменно угрожающая пена.
И вечности изменчивый поклон,
и то ли крышка, то ли просто фляжка
через плечо… и колокольный звон,
что одевает в белую рубашку.

И буду я работать, пока горб
не наживу да и не почернею.
И буду я работать, пока горд,
что ничего на свете не имею.
Ни пухлой той подушки мерзкой лжи,
ни жадности плясать у вас на теле,
ни доброты – похваливать режим,
где хорошо лишь одному злодею.
Ни подлости – друзей оклеветать,
ни трусости – лишь одному разбиться,
ни сладости – по-бабьи лопотать,
когда приказ стреляться и молиться.

И буду я работать словно вол,
чтоб всё сложить и сжечь, что не имею.
И как сто тысяч всех Савонарол
кричу – огня, огня сюда немедля!
В плаще, подбитом пылью и золой,
пойду лохматый, нищий, неумытый
по пепелищам родины другой
как тот весёлый одинокий мытарь.

И буду я работать, пока гор
не сдвину этих трупов, что зловонят,
и буду я в заботах, как собор,
пока всё человечство зло водит
за ручку, как ребёнка, и шутя
знакомую даёт ему конфету –
ах, Бога нет, прелестное дитя,
и Бога нам придумали поэты.

Но есть, есть Страшный Суд, и он не ждёт,
не тот, который у Буоннаротти,
а тот, что и при жизни кровь с вас пьёт,
по щёчкам узнаёт вас при народе.
Ах, что вам стыд, немного покраснел,
но кровоизлияние – не праздник.
Да, на врачей вам хватит при казне,
как вам хватило дров при нашей казни.

Но буду я работать, пока гол,
чтоб с царского плеча сорвать мне шубу,
когда уже ззачитан приговор
и улыбается топор не в шутку.
Но буду я работать до тех пор,
пока с сердец не сброшу зло и плесень.
Ах, скоро, скоро вас разбудит горн
моих зловещих, беспощадных песен!…

И локонов дым безысходный,
И воздух медовый и хладный.
Ты стала свободной, свободной,
Ты стала — желанной, желанной.

И утро в атласных жилетах
Прелестных своих перелесков.
Ты стала — заветной, заветной
Царицей моей поднебесной.

Мы, правда, любили немало,
Мы, правда, забыли немного.
Как солнце, меня обнимало
Сияние тёплое Бога.

Душа твоя — вечное эхо,
А плоть — та и родины дальней,
Белей гималайского снега
И тайны хрустальной хрустальней.

Устали, а может, простили
Те ночи, где, словно играя,
Мы каждое слово крестили
И каждую мысль раздевали.

И было и сладко, и чудно,
И радости новой не чая,
Блаженные губы почуяв,
Мы огнь низводили очами.

И локонов дым безысходный,
И я за столом бездыханный,
Но рукопись стала свободной,
Ну что ж, до свиданья, Губанов!

И туча остановится
и облако состарится
кто крестится и молится
в душе моей прославится!

На бусы гляну ветхие
возьму лицо… пожалуюсь
и не увидеть ввек ее,
пока грустит с пожарами.
Попросят руки белые
вспугнуть разлуки клавиши
пока за солью бегаю
и сахару не кланяюсь.
Пока с дождями мирятся
пока вождями мерятся
…и мир похож на мыльницу
в любой пузырь нам верится.
На шоколадных кладбищах
не подают, так падают
пузырь… пузырь играй еще
как шар земной — взаправду ли?

Земля не остановится
могила не останется
…и только пена помнится
и только пена — скалится.
Летят шары бильярдные
танцуют кони в кузницах,
несут кресты приятные,
часы на кровь любуются.
Играй мой шар… ведь лопнешь же
и ничего не сбудется,
и Мандельштам в Воронеже
ворует же на улицах.
Сверкай свирелью сверстника,
плыви за лодкой розовой,
ведь надо только свеситься,
чтобы увидеть ложное!

Иди сюда,
мой раб!
мой котенок!
Целуй мои пятки.
Целуй мои пятки,
целуй.
И если окажется, что пить нечего,
иди сюда, мой раб, мой котенок.
Вокруг тебя белые-белые мухи,
и вокруг меня белые-белые мухи.
Вот одна села на глаз, другая на бровь,
а эта – на кровь Господа.
Они кружатся, а я веду тебя дорогой
самоубийц и воров, вечерней школой
в серебряных шпорах.
А впереди меня пляшет желтая скрипка,
а позади меня – овраг сумасшедших,
и зеленый мой крест, как лавочка,
и зимой на колени ко мне садятся
красные гуси да лебеди.
Я поведу тебя золотою дорогой
к старому принцу, в розовом платье,
к дряхлой часовне.
Я поведу тебя старой дорогой,
в розовом платье, к милому принцу
к звонкой часовне.
Иди сюда, мой раб,
мой котенок,
целуй мои пятки,
целуй мои пятки,
целуй!.

Иглы дождь зашивают
В голубые стога.
Ты пришла неживая,
Тонкоока, строга.
Ты перчатки не снимешь
И не сбросишь платок.
Ты меня не покинешь,
Как предсмертный глоток.
Ты все знаешь и веришь –
Я ведь не виноват.
Ты меня не изменишь,
Потому что крылат.
И когда головою
Лягу на мостовой,
Я шепну: Бог с тобою,
Свет единственный мой!
И когда ты раздета
С моей легкой руки,
Я как поле, что ветром
Гнет к губам васильки.

Посвящается В. Пятницкому

Излишки гордости, как сало прозябанья.
Малиновой зарёй я не услышал звон
всех тех, к кому спешат подснежники признаний,
признания царей, цариц лукавый сон.
Я тоже по плечу лукавому столетью,
по-ухарски светло от свечек и гробниц,
и бабочки летят на паутину смерти,
где дым от папирос и хохот от бойниц.
В простуженных коврах лежит ленивый невод
моих черновиков, который рвать пора,
и шелушится грусть, и гусь ругает небо,
и мысли смелые гуляют в топорах.
Я навещаю тех, кто носит брови северней.
И шуба не нужна блаженному от слёз,
и церковь, как горчицу на мясо ябед велено,
и, шапку заломив, юродствует погост.
И гонит туча точку, и гонит точка — тучу,
кому отдать мой всхлип за вашу благодать?
Когда хитрым-хитро я поцелую ручку,
и мне готовит взбучку императрица-блядь.
За профилем увял романчиков пяток.
Простые кандалы придумали не скоро.
И рифмы, как бабьё, топтали эпилог,
хотели в женихи иметь лихое слово.
Как я не пощадил их жалкие желанья?
Как я не посетил их медный самовар,
где пряники сладки, горьки воспоминанья
и под скамейкою ржавеет самопал,
где горбоноса жуть, всегда курноса бочка —
там наше небо жрут и брагой ляжки мочат,
лихие мужички лихие вилы точат,
когда своим отцам не отдаются дочки.
Лёд обломает лад, где православный люд?
Грудь обкорнает град, не говорят — так пьют.
Распятие — словно рукопись, рукопись — как распятие,
это гуляют русские, если и кровь спятила.

Господи! Сохрани мне шерсть, чтоб уйти в леса,
пальцы у Паганини, длинные, как глаза!..

Посв. Л. П.

Имен тенистых не забуду
и слез искристых не пролью
я поцелую сам Иуду
и сам Евангелие пропью.

За деревянной той скамейкой
где падает Сентябрь плашмя
с логарифмической линейкой
вы долго ищите меня.

А я в загуле, я в Кусково
где рабский дух и графский блуд,
где клены как стихи гланскова
невинным детям щеки трут.

Не видно правды, Славы кроме,
той, что скандалами сыта
и грусть моя — голландский домик
краснеет с Богом от стыда.

Карета подана! Прощай!
Моя неслыханная юность
мой королевски черный чай
и рюмок сладкозвонных лютость.

Прощай за юбками вранья
Моя невиданная наглость —
Я к ак старик, что пьет коньяк
когда до смерти час осталось.

Кого любил, неужто иней?
Боготворил?! Неужто — тень?
Одно из двух махрово… или
в махорке черная сирень.

Карета подана… спеши
давным давно открыта церковь,
где с грохотом спадут с души
любви — заржавленные цепи!!!

Как в рубашке тифозной,
я в рубашке стиха.
Воспаленью березок
в белом теле стихать.

Только бредить устами:
ночи нынче кочуют…
Получать неспроста
– очи почерк корчуют.

(…Ас чернильностью рек
Лес нехоженых лет.
Чья опушечка якает
детством Пушкина, ягодой.)

Я в тифозной рубашке стиха.
Ты тиха!
Ты за мною сквозь строфы как щели.
Ты замолишь мой пот, как второе крещенье,
или имя дашь на века.

Мне не долго еще,
бред как брод (в полюбившемся месте)
…когда месяц,
и твой вздох задувает свечу,
и один на один я с кончиною чувств
…когда месяц.

А на утро, как выпал на ивы туман,
первопуток строфы заследили чужими глазами.
Во мне умер поэт, и кричали грачи: – От ума
Невезенье твое, наказанье.

Ах, тебе рыжим мальчиком в будни стекать,
полно мучиться дурью, полно.
На столе голубеют рубашки стиха –
ни одна мне не в пору.
Ну а тем, кто надел мою страшную робу,
заражаться поэзией
и всю ночь, как получится,
биться лбом перед образом вечного гроба
и с последнею рифмой под ладаном мучиться!!!