Собрание редких и малоизвестных стихотворений Леонида Губанова. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
А мой Июнь, как тощий жеребец
А мой Июнь, как тощий жеребец,
которого ведут к большому лету.
Он угловат и некрасив, как свет
на чердаке у нашего поэта.
А сам поэт худой, как мамин голос,
вынашивал стихи свои так правильно,
что пугало, руками сжавши голову,
пугало самой лучшей ролью трагика.
Я близ таланта, словно близь предместья,
Где пью студёну мысль, и хвалят ягоды,
где в лозняке тоски как белый месяц
молчанье гениальности проглядывает.
Где бабы льнут, а песня пропадает
до зорьки и, туманами умытая,
нас, молодых, так за душу хватает,
как будто бы цыганка знаменитая.
И пыль и прах… и всё одна мелодия,
и каблуки, и кабаки, и кражи.
Всё сладкий дым — и золотая родина,
которой ни теплее нет, ни краше.
И яблони, замазанные мелом…
И руки перевязанные, той
— которая бы Мысль — Москву сумела
объединить провидцем Калитой!
И дождь, и снег, и рукопись, что тужит,
скрывая обручальное кольцо
А муза? На нее все уже, уже
ножа замысловатое лицо!!!
Было (Проба № 2)
Ах, виноват, я снег миную.
Мне линовать тоску июлем.
И у заглавных букв двояких
Сажать на звук все кляксы ягод.
Уйти, в березы перекраситься.
В пути рыдая первоклассником,
который у Зари при родах
Залил собой букварь природы!
Воспоминание
Берёзы Батыя – кумыса бутыли.
Кобылица! Кабы в лицо, умылся.
Сто двадцать недель спина горела.
Сто двадцать недель пинал гарем я –
Жарой, золой, услугой.
Батый с одной
– «У Сука!»
Как евнух рот плеща,
поет в народ пищаль.
Стрела с лебяжьей усталью,
откуда ты – из Суздаля?!
Где Вареньки, вареники.
Где ялики да ельники.
Где в глине грядок вспоротых
есть имя девок всполотых,
Из страха глаз не выводить,
и, как на кладбище, уже
на белом теле попадьи
горят кресты кривых ножей.
Батый! Постели стелят стрелы,
а ты подушкой сделал степи.
А ты на старость лет, пройдоха,
малиновую Русь проохал.
На плечи грабленой церковки
слетают вороны всей Вологды.
А там и Август на цыновках, – голода.
А там все мысли на постой
и сердце грустью, болью полнится.
И снится бабе русский стон
и пол с горячей кровью половца.
И чьи-то ржут во ржи,
и поле копья ворошит.
И щит на теле трех берез…
Ищи, потея, гроздья слез,
гони погоню беспризорную,
где по колени горизонту
огни, да не огни, пожалуй,
а те Великие Пожары.
Все семь столетий прогорели,
и на обугленных коленях
деревни воят, как при Невском, –
Вернись миленок мой, Иван.
Любить мне не с кем, жить мне не с кем,
и не с кем слезы проливать.
Рассвет, пропойца красок неба.
И были половцы и не были.
А бабу взяли ту на мушку:
три пули в грудь, а ей все кажется –
что рубит половцев меч мужа,
и кровью на ромашки кашляет!!!
Благодарю
Веронике Лашковой
Благодарю за то, что я сидел в тюрьме
благодарю за то, что шлялся в желтом доме
благодарю за то, что жил среди теней
и тени не мечтали о надгробье.
Благодарю за свет за пазухой иглы.
благодарю погост и продавщицу
за то, что я без паюсной икры
смогу еще полвека протащиться.
Благодарю за белизну костей
благодарю за розовые снасти
благодарю бессмертную постель
благодарю бессмысленные страсти.
Благодарю за серые глаза
благодарю любовницу и рюмку
благодарю за то, что образа
баюкали твою любую юбку.
Благодарю оранжевый живот
своей судьбы и хлеб ночного бреда.
Благодарю… всех тех, кто не живет
и тех кто под землею будет предан.
Благодарю потерянных друзей
и хруст звезды, и неповиновенье
…благодарю свой будущий музей
благодарю последнее мгновенье!
Осень (акварель)
В простоволосые дворы
Приходишь ты, слепая осень,
И зубоскалят топоры,
Что все поэты на износе,
Что спят полотна без крыльца,
Квартиросъемщиками — тени,
И на субботе нет лица,
Когда читают понедельник.
О, Русь, монашенка, услышь,
Прошамкал благовест на радость,
И вяжут лебеди узлы,
Забыв про августину святость.
А за пощечиной плетня
Гудят колокола Беды.
Все вишни пишут под меня
И ты!
Вербую вербную неделю
Вербую вербную неделю:
быть Храму!
Медовым рощам и медведям
бить храпом.
И уходить от топоров, от пил,
где я тоску сырых болот отпил.
Где я отведал злость и грусть,
узнал по тишине холёной —
что каждая лягушка — Русь,
со сбитой, золотой короной!
Вода холодная и сонная
Вода холодная и сонная
с застывшим ликом легких лип,
густые брови леса сломаны,
пошли и вновь и вкривь и в всхлип.
Уснули ели в платьях мартовских,
и, не жалея ни о чем,
вор-ветер их шарфы утаскивал,
чтобы припрятать под парчой.
А рядом та же все Москва-река,
да лес, да пара рыжих кос,
да вечер, тот, что зубы скалит мне
стволами белыми берез.
Ворота
Ворота – это ворковать, возвратиться.
Арка – алкать славы.
А калитка – это – пойдём, коли так.
Вишня! Моя последняя баба
знает, что такое нож и верит в Бога,
но брови поднимаются в девять баллов,
а слёзы на бал пробивают дорогу.
Переодеться в лёгкий скандал,
не обещая петли и свидетелей,
ярким пером я от шляпы катал
все сочиненья, которые метили
шумной ватагой на полках стоять
или с кудпявым потомком смеяться,
словно за шиворот, за душу брать,
маски посмертной своей не бояться.
Господи! Веришь ли в наше пиратство
там, в океане великой лжи,
где для бессмертия надо стреляться
или пчелою на мачте жить.
Вот шарик заколдованный
Вот шарик заколдованный…а вот
Все те же мысли старенького неба,
И тучных туч таинственный приплод,
И молнии — автографами нерва.
Слепой монах, малиновый кисель,
И снова чертом перечеркнут вексель,
По коему я должен бы висеть,
А я румян да и чертовски весел.
Куда смотреть карандашам, когда
И библию я выучил по солнцу,
Я примеряю рифмы, словно кольца…
Чем меньше тень, тем царственней звезда!
В дороге
Впустите Слово на ночлег Устиньи!
Впустили!
Проплесневшие дачи Стиля
сметала черствых строчек чернь.
Шел шалый, желтый снег, выл красный,
и время называлось — осенью,
и вечер звезды в ночь выкашливал,
и звезды назывались прозою.
За прозою скрипели зимы,
и снегом сыпало презренье.
Но всю дорогу по России
я толковал перу про зелень.
Мои дороги были замужем
за каждым верстовым столбом,
они плели босою заумью
и говорили — Бог с тобой!
И сплюнул пруд, уставший берегом
и клясть, и ехать, и рожать,
и жался телом к роще беленькой
и жрался всей тоскою жаб.
Всё переплыл, всё переплавил
Всё переплыл, всё переплавил
и с красной нитью переплёл,
от непонятных слов избавил,
а все понятные – извёл,
истосковал, забыл, измерил,
и йод заката наутёк
пуститлся, перепутав берег,
где я тебя всю жизнь берёг.
Но после всех волхвов и порок
от ржавых ножниц горьких губ
ты убежала с книжных полок
понюхать порох там, где люб
твой властелин и властилитель
в кольчуге всех скандальных лет.
О, муза милая, простите,
ведь там, где кровь, лучился свет.
Истосковал, забыл, измерил…
ты по стеклу босой пришла,
с улыбкой открывались двери
вплоть до небесного посла.
А после, сиротою, разве
испытывала гнев и боль
ведь останавливали казни,
чтобы услышать голос твой.
И выше был костёр и ветер
трепался с Сатаной в ночи.
И шёпот был в народе – ведьма!
Святая – пели палачи!…
Выл незнакомый брат-ветр
Выл незнакомый брат-ветр,
Я подъезжал – камням – враг.
Там же стоял народ блед-
Ный, как будто бы твой плат.
Буря утихла, сожгла плеть,
Всё на земле теперь – тишь-гладь…
В сердце своем буду имя греть,
Только не буду уже играть.
Что с белизною твоих плеч,
Ангел, который не знал измен?
Я в темноте свой вытер меч,
Иль полыхнула сама из вен.
Женщин ласкал, целовал их в грудь,
Словно цветы, от которых – свет.
Всё тяжелее неровный путь
Их поражений и их побед.
Музам клянусь, Каролинам слов,
Что заварил я могильных трав,
Что перешел Рубикон и ров
Львиный перешагнул, убрав
Хищных чутьем своим и мечом.
Истина ангельского луча.
После на лбу я у них прочел
Ту монограмму – петля – свеча…
Что ж, отворяйте ворот ворота,
Гнидам – на страх, а святым – на праздник.
Не истоптал я костяные болота
Разве?!
Что же – трубите Архангела трубы,
И опускайте священные трапы…
О неужели мне с совестью трудно
Вас запустить в охлажденные лапы?
Дышат мои легионы в загривок,
Мне для сражения нужен заглавок,
Стрелки мои – как скрещенье двух вилок,
Рвут ваше время, и это – по праву…
Все вы в доспехах, мои часовые,
Перья колышет у вас над забралом…
Время мое, я твои чаевые
Скрыл под загаром, скрыл под загаром…
Записка у телефона
Где же берёза, где же берёза,
На которой как надпись «партизанка»
будет моя мемориальная дощечка,
А я повешусь на ней, повешусь на ней, Серёжа,
Если сук не обломаю и смогу связать колечко.
Моя любимая девочка родила сына.
Я пришёл к ней и просто сказал: «Рано».
У Тверской есть памятник,
он чешет моими стихами спину –
Иначе не сможет стоять прямо.
Инчае будет ужасно подозрительно –
Такой длинный, а согнулся почти что раком.
Если бронзовых давлю, перестаньте злить меня,
Я надеюсь долго жить, долго вить из вас каракуль.
Вот одна сняла шубу, а забыла лифчик,
Вся в металле том, который почему-то дорожает,
А попросите её на пару спичек,
Она скажет: «Извините, но курить не обожаю».
Только завтра же, завтра какой-нибудь негр
Среди клетчатых щук… железно-поджаристых
Пригласит её с собою, и она не скажет «нет»,
«Нет-нет-нет, – она скажет, – ложитесь пожалуйста».
Вот поэтому брёзу ищу… берёзу,
Чтобы там там там
жить лучше!
А иначе, как ты в мире с этой тварью не берёшься,
Вы-во-ра-чи-ва-ет дaже от дверной ручки.
И когда губной помады ты выдавишь киноварь,
От рассвета посинев, я скажу тебе спокойно:
«Что, опять пошла собою в переулках торговать
И рассказывать бандитам, что со мною ты знакома?!»
Непонятно,
непонятно,
непонятно, почему?
Я живу ещё под боком с этой розовою тварью?!
Ей погоны бы на ляжки, пять допросиков в вину,
И такую вот записку в головах, для Государя!…
Ещё немного подождать
Где ясли ясных глаз закроют,
где все морщины эмигрируют,
где дети выбегут за кровью
с посудою, наверно, глиняной,
где вдруг становится так жарко
от тени собственной на дереве,
где на поэмах спят ушанки,
как стая голубей на тереме,
где ходят мальчики раздетые,
где бредят голосом Господним
потусторонние газеты,
журнальчики в одном исподнем,
где мне в тебя не промахнуть бы,
где мне дай Бог и не подохнуть –
лишь потому что наши судьбы
охранною покрыты охрой
и ясных глаз уже не надо,
я трогаю старинный меч,
чтоб порубить всю нечисть сада
или костями в гости лечь.
Натюрморт настроения
Глушат водку небеса
тишина убить старается
нализавшись на глазах
солнце пьяно поднимается.
От такой тоски виски
по подвалам не белеют
дети пьяные в куски
по асфальту мелом мелят.
Море черных дней твоих
подоконник разговора
где бутылка на двоих
мажет шулера и вора.
И не веруя богам,
что осунулись по ветру
рюмки с рыбкой по бокам
ставят памятник поэту.
До чего же день дурной
даже тень его пошатывает,
то, что нам допить дано
я плесну в лицо глашатому.
Всех колец металлолом
отнесу в ломбард — лампады,
и вернусь к тебе с трудом,
как могильная лопата.
Гробит сорок сороков
тишину тоски солдатской
не обсохло молоко
на губах москвы кабацкой.
Знаменитой тенью я
скоро скоро успокоюсь.
Здравствуй, милая мо я,
помолюсь, потом умоюсь.
Неужели любит грусть
лишь гранит, да белый мрамор.
Если только не сопьюсь,
черным соколом взовьюсь
буду вечным камнем Храма.
Господи! Пореши
Господи! Пореши
слёзы с души нашей,
мягкие карандаши
в беленькой спят рубашке.
Голову им снесу
острою бритвой завтра.
Скажут мне: нарисуй
тот на траве завтрак.
Станет мой золотой
больше других по росту,
солнцу за упокой
зелень бежит к погосту.
Мальчики вы мои,
вы у зари оброчны,
белые журавли
красным ножом отточены!
Грею ли обледеневшее имя
Грею ли обледеневшее имя,
Водку ли лью в раскаленные губы,
Строится храм батраками моими –
Каждою буквой и доброй, и грубой.
Иконописцы ли жизни лишались,
Шмякаясь вниз и за хмель, и за гонор,
Ведьмы ль на карих бочонках съезжались,
Казнь полоскала волшебное горло.
Только ли врётся и только ли пьётся,
Только ли нервы в серебряных шпорах,
И голова под топориком бьётся,
Словно бы сердце в развалинах школы.
Только бы гений, скорее, глашатай,
Иль оглашенный по черному счету,
Очень мне жалко, не я ваш вожатый —
Всё, кроме Бога, послали бы к черту!
Дай нам Бог с тобой поссориться
Дай нам Бог с тобой поссориться,
Как цветам в одном кувшине.
Если ландышам позволится,
Значит, лилию ушибли.
Нажимают на басы
Наши гордые столетья.
С воскресением босым
В сапогах эпоху встретил.
Горько тянутся кресты
Поцелуйного Арбата.
Мостовые да бинты —
Вот чем родина богата.
Милый мой, уйди от гроба
Той надежды… или дара.
Лучше ты пощупай рёбра
Стыдно брошенной гитары.
Ах, зачем в кануны волка,
Чёлки вдовам поджигая,
Наши астры пахнут водкой
И чужими кошельками.
Если мы тут ни при чём,
То кого винить осталось —
Чудный чарам чёрный чёлн
Или одинокий парус?
Девчонку сглазил
Девчонку сглазил. Ай, монах!
Ты в белой лодке, ну а далее?
Спит спелый пруд, как альманах,
где вирши о таком скандале.
Спит пруд. Да Бог с ним, с прудом, ладно.
Вот только бы она простила.
У белых губ тумана-ладана
горят кувшинки как просфиры.
Быть розе, значит быть грозе,
не с гадом, так наверно с градом,
и по слезам, как по росе,
не трудно новый день угадывать.
Плачь, нецелованный Рублев.
Воркуй старушкам, белым вербам –
я даже в Бога не влюблен,
я в Веру!
Ах, воровато не косись,
ведь здесь не в монастырской улочке,
где деньги, словно караси,
всем косяком на свечки-удочки.
Тих, как кувшин при обожжении,
ты ждешь, покуда очи празднуют,
влюбленных рук Преображения
и поцелуя первой Масленицы!!!
День отгорел, как букет
День отгорел, как букет
Пышных и пламенных роз,
Умер шикарный поэт
С песнями солнечных гроз.
Умер… А кажется – жив,
Где-то чудесно поёт,
Ночь бриллианты души-
Чистые слёзы прольёт.
После Серёги второй
Истинно русский певец,
Спи, мой корнет золотой
Каменных наших сердец…