Я знаю старика. Он изможден и сгорблен,
утратами пронзен и жизнью изувечен,
проходит неспеша коротким переулком.
Однако, в дом войдя, чтоб тягостную старость
укрыть в своем углу, — он трудится в тиши
над тем, что у него от юности осталось.
И молодежь теперь в его стихи вчиталась.
Его виденья дивные живут в горящем взоре юных поколений.
И чувственный, здоровый, свежий мозг
и плоть упругую, со стройными чертами,
волнует мир его прекрасных откровений.
Из школы знаменитого философа
Учеником Саккаса был два года он,
но и Саккас, и философия ему приелись.
Потом политикой увлекся.
И ее забросил. Эпарх — глупец,
приспешники — болваны и чинуши,
двух слов по-гречески связать не могут.
Что, если посвятить себя религии,
принять крещение и стать христианином?
Но этот путь он сразу же отверг.
Родители его враждебны христианству,
его поступок вызвал бы их гнев,
и что всего важнее — их подарки
довольно щедрые тотчас бы прекратились.
Но что-то надо делать. И завсегдатаем
притонов Александрии ужасных,
домов разврата тайного он стал.
Судьба ему на сей раз улыбнулась:
наружностью приятной одаренный,
вкушал он с радостью прекрасный божий дар.
Еще лет десять, может быть, и больше
он сможет красотой свой гордиться.
Потом опять к Саккасу он пойдет,
а если между тем старик уже умрет,
другой философ иль софист найдется,
чего-чего, а их всегда хватает.
А может быть, вернется он к политике,
достойным образом традиции семьи
решившись продолжать и долг исполнить свой
перед отчизной — мало ли на свете громких слов.
Жрец в капище Сераписа
О добром старце, об отце своем горюю,
о милом батюшке, всегда меня любившем,
о добром старце, об отце своем я плачусь,
позавчера скончался он перед рассветом.
Твоей святейшей церкви предписанья,
Христе, всегда во всем покорно соблюдать
в моем деянье каждом, в каждом слове
и в каждом помысле — вот вечное мое
раденье. Кто же твое имя отрицает,
тот ненавистен мне. Но вот сейчас
отца мне жаль, Христе, отца мне жаль родного,
хоть он при жизни был — промолвить страшно —
в поганом капище Сераписа жрецом.
Желания
На тех, кто, умерев, до тридцати не дожили
и похоронены в роскошном мавзолее, —
на них, на их прекрасные тела
ушедшие желанья не похожи ли,
которым хоть бы раз судьба дала
ночь наслажденья, утро посветлее.
Емельян Монаи, александриец (628-655 годы)
«В насмешливые, дерзостные речи
отныне облачусь я, как в доспехи,
и со вселенским злом, при первой встрече,
сойдусь в бою, уверенный в успехе.
Враги ко мне приблизятся, но разве
хотя бы взглядом их я удостою? —
им ни к одной не прикоснуться язве:
как сталью, защищен я клеветою».
Увы, «доспехи» не смогли спасти
Монаи Емельяна от бессилия:
бессмысленно растратив жизнь, в Сицилии,
оп умер, не дожив до тридцати.
Если он скончался
«Куда пропал, куда девался мудрец?
После того как множество его чудес
распространили среди всех племен
молву и славу о его учении,
он скрылся, так что достоверно никто
не знает, что с ним сталось
(ведь и могилы мудрого не видели).
Передают, что кончил дни в Эфесе он.
Но у Дамида это не написано,
ибо о смерти Аполлония не написал Дамид ни слова.
Был слух, что он истаял в воздухе на Линде.
А может, правду говорили в народе,
будто он был на Крите вознесен,
в древнем святилище Диктинны.
Одно осталось нам: природе вопреки
он неким чудом воплотится снова
в тианце молодом, ученике философа…
Наверно, срок не вышел ему вернуться,
опять открыто объявиться миру,
или, преображенный, он среди нас
скитается неузнанный. — Но вновь таким, как был,
он явится, чтобы учить нас истине,
поднять из праха нашим богам служенье
и эллинский обряд во всей красоте и славе».
Так предавался мечтам в убогом домишке,
прочтя составленную Филостратом
«Жизнь Аполлония Тианского»
один язычник — из весьма немногих
оставшихся тогда; впрочем, вполне ничтожный,
трусливый человек, он притворялся
христианином и ходил исправно в церковь.
То было время, когда царствовал
старец Юстин, великий благочестьем,
и город набожный Александрия
тогда не жаловал язычников.
Души старцев
Изношены тела, где, съежившись в комочек,
ютятся души старцев. Их гнетут
печали, ведь они давно не ждут
от жизни ничего, и если все же дорог
для них остаток дней, то не без оговорок.
Они в плену противоречий, смут,
трагикомические души, чей приют —
внутри потертых ветхих оболочек.
Демарат
Характер Демарата — эту тему
им предложил Порфирий, молодой софист,
развить в беседе (позже он намеревался
раскрыть ее по правилам риторики).
«У Дария сначала, а потом
у Ксеркса состоял он при дворе;
теперь же с Ксерксом и его войсками
восторжествует наконец-то Демарат.
Великую несправедливость совершили
с ним, сыном Аристона. Подкупили
коварные враги жрецов оракула.
И мало им того, что отобрали трон, —
даже тогда, когда смирился он,
решившись жить как частное лицо,
даже тогда перед народом оскорбили,
на празднике унизили публично.
Теперь у Ксеркса служит он усердно.
И с армией великой персов вскоре
направится он в Спарту, трон себе вернет
и уж тогда — как царь — немедленно прогонит,
раздавит унижением, растопчет
того коварного Леотихида.
И дни его бегут в заботах и трудах,
в наказах персам, как поход готовить,
как Грецию им лучше покорить.
Великие труды, нелегкие раздумья, и поэтому
невесело бегут дни Демарата,
великие труды, нелегкие раздумья, и поэтому
нет ни минуты радости ему,
не радость же он чувствует в душе
(не радость, нет, готов поклясться он,
чему тут радоваться, рушатся надежды),
когда становится ему яснее ясного,
что выйдут победителями греки».
Гречанка искони
Гордится Антиохия великолепьем зданий,
и красотою улиц, и видом живописным
окрестностей своих, и множеством несчетным
живущих в ней людей. Горда служить престолом
прославленным царям, гордится мастерами,
учеными мужами и ловкими в торговле
богатыми купцами. Но более всего
сирийская столица родством своим гордится,
гречанка искони и Аргосу сродни.
Встарь заложили город пришельцы-колонисты
в честь Инаховой дочери, аргивянки Ио.
Граждане Таранто в ликованье
Полны театры. Всюду музыкальный гам.
Распутство, пьянство здесь и состязанье там —
софисты, как гимнасты, ищут почестей речам.
Вечною лозою Диониса изваяние
убрано. Ни пяди нет земли, чтоб возлияния
не кропили. Граждане Таранто в ликовании.
И только города отцы веселия бегут,
разгневан, хмур в речах своих синклит.
Всплеск каждой тоги варварской то там, то тут,
как будто туча, скорой бурею грозит.
Анна Далассина
Указ, которым император Алексей
почтил достойно память матери своей,
благочестивой, мудрой Анны Далассины,
дел достопамятных содеявшей немало,
пространен и красноречив. Сейчас
мы привести хотим одну из фраз —
прекрасную, учтивую хвалу:
«Двух слов — холодного «мое» и черствого «твое» она не знала».
Византийский вельможа в изгнании, сочиняющий стихи
Пусть ветреники ветреником числят.
В делах серьезных никогда усердие
не изменяло мне. И я уверен —
точней меня никто патериков не знает,
Священного писания, синодских положений.
Когда малейшее сомненье возникало
в вопросах толкования, Вотаниат и тот
ко мне за разъясненьем обращался.
Но здесь, в изгнании (пусть радуется злобная
Ирина Дука), чтобы не скучать,
в бездействии не нахожу зазорным
я сочинять стихи по шесть и восемь строф
для развлеченья, обращаться к мифам
про Диониса или про Гермеса,
про славных сыновей Пелопоннеса,
слагать безукоризненные ямбы,
каких — да будет мне позволено заметить —
никто в Константинополе не сложит.
Быть может, этим и навлек я поношенья.
Вот он
В Антиохии безвестный эдоссец пишет
и пишет неустанно. Восемьдесят три
песни написаны. Последняя готова
сегодня. Но в изнеможении поэт:
так много он исписал папируса пустого,
по-гречески с трудом подбирая к слову слово,
что больше к стихотворству ему охоты нет.
Одна лишь мысль в него вливает силы снова:
как слышал Лукиан во сне: «Вот он, смотри!»
так эти же слова он наяву услышит.
В царстве Орроене
Под вечер принесли нам из таверны
Ремония, израненного в драке.
Бесчувственный лежал он на постели
перед окном, и свет луны неверный
блуждал на юном и прекрасном теле.
Кто мы — армяне, ассирийцы, греки? —
не сразу догадаешься по виду.
Таков и наш Ремоний, но сегодня
его черты в неверном лунном свете
вернули нас к платонову Хармиду.
В малазийском деме
Известья об исходе битвы, при Акции, в открытом море —
совсем не то, чего мы ждали.
Но никакого нет резона писать нам новый документ.
Нам надо изменить лишь имя. И там,
в последних строчках, вместо «Избавивший сегодня римлян
от выскочки и самозванца,
каким был гибельный Октавиан»
теперь поставим на замену «Избавивший сегодня римлян
от выскочки и самозванца,
каким был гибельный Антоний».
Весь текст прекрасно нам подходит.
«Славнейшему из славных полководцев,
непревзойденному в любом военном деле,
и корифею, восхищающему граждан
умом великим в государственных делах,
кому весь греческий народ желал так страстно
Антония скорее победить».
Здесь мы заменим старый текст на новый:
«Его считая лучшим даром Зевса,
могучим нашим покровителем Эллады,
любезно чтящим всякий эллинский обычай,
любимцем граждан в каждой греческой земле,
столь возвеличенным народною хвалою,
мы о его деяниях подробно, о подвигах подробно повествуем
вам словом эллинским, метрическим и прозой,
да, словом эллинским, чтоб слава прогремела», —
и в том же духе, в том же духе. Блестяще все подходит.
В порту
Лет двадцати восьми, лишь начиная жить,
плыл Эмис в Сирию, мечтая послужить
у продавца духов и благовонных масел,
но свежий ветерок пути его не скрасил:
бедняга заболел и в первом же порту
сошел на берег. Там, в горячечном поту,
пред тем как умереть, все вспоминал подолгу
о доме, о родных, и, повинуясь долгу,
матросы отыскать решили стариков.
Да только на каком из тысяч островков
остался дом его? — живут повсюду греки.
Но, может, к лучшему, что здесь, в чужом краю,
погибель встретил он свою —
для близких он живым останется навеки.
Большое шествие священников и мирян
Священники и множество мирян
занятий и сословий самых разных
идут по улицам, по площадям, через ворота
прославленного града Антиохии.
А во главе торжественного шествия
прекрасный юноша в одежде белой
несет в руках воздетый к небу Крест,
святую силу и надежду нашу, Крест.
Язычники, доселе столь надменные,
трусливой паникой теперь объяты снова;
их отгоняют прочь от шествия святого.
Прочь с наших глаз, прочь с наших глаз пусть удалятся,
(пока в язычестве своем упорствуют). Проходит
животворящий Крест. Во все кварталы города,
где обитают праведные христиане,
несет он утешение и радость:
в благоговенье все выходят из домов
и, ликования полны, идут вослед
за силой, за спасением вселенной, за Крестом.
Сегодня ежегодный праздник христиан.
И празднуется он открыто наконец.
Очистилось от скверны государство.
Не царствует уж больше нечестивый
и мерзостный отступник Юлиан.
Рыдают слуги, безутешен царь,
царь Ирод обливается слезами,
столица плачет над Аристобулом:
с друзьями он играл в воде — о боги! —
и утонул.
А завтра разнесутся
повсюду злые вести, долетят
до горных стран, до областей сирийских,
и многие из греков там заплачут,
наденут траур скульпторы, поэты:
так далеко прославила молва
лепную красоту Аристобула,
но даже в самых смелых сновиденьях
им отрок столь прелестный не являлся.
И разве в Антиохии найдется
хотя б одно изображенье бога
прекрасней юного израилита?
Рыдает безутешно Александра,
исконная царица иудеев,
рыдает, убивается по сыну,
но стоит только ей одной остаться,
как яростью сменяются рыданья.
Она кричит, божится, проклинает.
Как провели ее, как насмеялись!
Пришла погибель дому Асмонеев,
добился своего кровавый деспот,
чудовище, душитель, кровопийца,
свой давний план осуществил убийца!
И даже Мариамна ни о чем
не догадалась — все свершилось втайне.
Нет, ничего не знала Мариамна,
иначе бы не допустила смерти
возлюбленного брата: все ж царица
и не совсем еще она бессильна.
А как, должно быть, торжествуют нынче,
злорадствуют паршивые ехидны:
и царская сестрица Саломея,
и мать ее завистливая Кипра.
Смеются над несчастьем Александры,
над тем, что лжи любой она поверит,
что никогда не выйти ей к народу,
не закричать ей о сыновней крови,
не рассказать убийственную правду.
Аполлоний Тианский на Родосе
Однажды Аполлоний говорил о том,
что есть же правильное воспитанье,
юнцу, который строил роскошный дом
на Родосе. И так тианец сказал
в конце: «Пусть храм, куда вхожу я, будет мал,
зато из золота в нем и слоновой кости
кумир стоит. Гораздо хуже, когда
в огромном храме — бог нестоящий, из глины».
«Нестоящий, из глины». В том и беда,
что эта мерзость многих неискушенных
обманывает: бог нестоящий, из глины.
Александрийский купец
Я продал партию гнилого ячменя
втридорога. Да, Рим в торговом деле
неоценим. Закончили в апреле —
и вот отчалили, не упустив ни дня.
А море, кажется, сердито на меня.
Все небо тучи темные одели.
Но что мне эти волны, ветры, мели?
Ракушки в лужице и детская возня.
Но смять меня стихиям непокорным,
не запугать крушеньями и штормом.
К александрийским улицам просторным
прибуду цел… Ай! Кто дырявит бочке дно?
Не трогай, негодяй, самосское вино!
На суше бодрость нам вернуть оно должно.