Собрание редких и малоизвестных стихотворений Константиноса Кавафиса. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Эпитафия Антиоху, царю Коммагены
И вот с похорон воротилась сестра
достойно прожившего век свой царя Коммагены,
в словесности знавшего толк Антиоха,
и надпись решила она заказать для могилы.
Не раз в Коммагене гостивший
эфесский софист Каллистрат,
которому было знакомо
радушие царского дома,
заказу почетному рад —
и вскоре его сочиненье читала сестра Антиоха:
«Царю своему, коммагенцы, по праву
воздайте посмертную славу.
Умом и характером целен,
он был справедливого нраву
и — главное — истинный эллин.
Сие означает в итоге,
что выше бывают лишь боги».
Юлиан и антиохийцы
Как можно было ждать, чтоб отреклись они
от жизни столь размеренно-прекрасной, от обилья
услад на каждый день, от блистательного театра,
где на глазах осуществлялось единенье
Искусства с вожделениями плоти?
Безнравственные, да и, может быть, весьма,
они испытывали удовлетворенье от того, что
их жизнь и есть предмет всех толков: жизнь Антиохии,
где наслаждаются с таким изяществом.
Отречься от нее — во имя чего?
Чтобы слушать суесловие о ложных
богах? Докучливое самохвальство?
Чтобы видеть детский страх перед театром?
Безвкусную надутость? Бороду смешную?
Ну нет, конечно: лучше выбрать «хи»,
ну нет, конечно: лучше выбрать «каппу» — хоть сто раз.
Царь Деметрий
Когда его отвергли македонцы
и оказали предпочтенье Пирру,
Деметрий (сильный духом) не по-царски
повел себя, как говорит молва.
Он золотые снял с себя одежды
и сбросил башмаки пурпурные. Потом
в простое платье быстро облачился
и удалился. Поступил он как актер,
что, роль свою сыграв,
когда спектакль окончен,
меняет облаченье и уходит.
Тианский скульптор
Вы убедитесь — через эти руки
прошло немало глыб, и я давно
не новичок. На родине моей
не счесть вам, сколько я оставил статуй,
и здесь, пустою не считая тратой,
патриций мне дает заказ богатый.
Или сенатор. Вам я покажу
последнее, что сделано. Вот Рея,
праматерь наша, всех она щедрее,
а вот Помпей, а там Эмилий Павел,
и Африканский Сципиоп, и Марий,
Патрокла бюст (он не совсем готов),
а рядом с этим мраморным обломком
наброски статуи Цезариона.
Сейчас я думаю о Посейдоне:
на золотой летит он колеснице,
мне все никак не удаются кони —
как вылепить копыта, крупы, гривы,
чтоб каждый мог представить без труда,
что там, внизу, не суша, а вода!
А вот и страсть моя, цель жизни всей! —
над Истиной приподнялась завеса,
когда в пророческом, блаженном сне
заветный Идеал явился мне
в нагом обличье юного Гермеса.
Смерть императора Тацита
Недуг владеет августейшим Тацитом.
Под старость не осталось больше сил,
с которыми он трудности войн переносил.
И должен в лагере проклятом оставаться он.
Тиана, далека ты от родных пенат.
Он вспоминает о своей Компании —
сады и виллу и наутро в сад
прогулку — жизнь свою шесть месяцев назад.
И проклинает он в огне агонии
сенат злокозненный, бессмысленный сенат.
Сражавшиеся за Ахейский союз
Отважно вы сражались и со славой пали,
не устрашившись тех, кто всюду побеждал.
Вас не в чем упрекнуть, и если есть вина,
Дией и Критолай одни виновны.
Когда же греки родиной гордиться станут,
«Таких она рождает», — будут говорить
о вас. И в этом вам достойная хвала.
Написано ахейцем в Александрии
в седьмой год царствия Латира Птолемея.
Слово к Антиоху Епифану
Царя утешить рад антиохиец юный:
«Дозволь мне молвить слово, рожденное надеждой,
что македонцы снова на битву поднялись,
что войско их на римлян обрушиться готово.
И в случае победы от всех твоих подарков —
дворца, садов, конюшен, кораллового Пана —
готов я отказаться и от всего другого,
чем я тебе обязан, — пусть только победят».
И Антиох, быть может, растроган и, однако,
молчит: его тревожит пример отца и брата
и подозренье гложет — а вдруг о разговоре
пронюхают шпионы? Как ни печально, вскоре
дошли из Пидны слухи о роковой развязке.
Слава Птолемеев
Я Птолемей, нет равных мне под солнцем!
В любом я наслажденье искушен,
что Селевкид? — он попросту смешон.
Оставим варварам и македонцам
пристрастие к распутству и пирам.
Мой город предпочту я всем дарам,
мой город — высшего Искусства храм,
где дал приют я лучшим мастерам.
Свершившееся
Страхом охвачены и подозреньем,
ум возбужден, и тревога сквозит во взоре,
строим столь отчаянно спасительные планы мы
во избежанье неминуемой
опасности, что нам разительно грозит.
Однако ошиблись мы — не то нас ожидало,
лживыми были все известия
(иль не расслышали мы иль не поняли толком?).
Бедствие, да не то — его как раз не ждали мы —
неистово, внезапно обрушилось на нас
врасплох — знать, припозднились мы — и всех нас сокрушило.
Препятствие
Мешаем мы богам творить благодеянья,
за краткий век не накопив ни опыта, ни знанья.
На благо дивные дела во Фтии, в Элевсине
Фетида и Деметра начинают, но
когда запылал огонь и дымом все полно,
всегда в смятении кидается к богине
мать Метанира, подглядев из-за дверей,
и страхом губит все отец Пелей.
Погребение Сарпедона
Зевс тяжкой скорбью угнетен. Его Сарпедона
в сражении убил Патрокл; теперь хотят
ахейцы во главе с Менетиадом
тело в добычу захватить для поруганья.
Но Громовержец не допустит этого.
Возлюбленного сына — пусть его на смерть
оставил он, Закону повинуясь, —
отец почтит как должно хоть по смерти.
И вот вниз на равнину посылает он Феба
с приказом позаботиться о теле сына.
Благоговейно и печально мертвого героя
Феб похищает и несет к потоку,
смывает кровь и прах водою светлоструйной,
и закрывает раны, так чтобы снаружи
не оставалось страшного следа, и миро
с амвросией льет на тело, и бессмертною
олимпийской одеждой облекает,
и белой делает кожу, и жемчужным
гребнем расчесывает кудри в черные пряди
и прекрасное укладывает тело.
Царь похож теперь на юного возницу,
лет двадцати пяти или двадцати шести,
который отдыхает после победы
на колеснице золотой, на скакунах проворных
в ристанье многославном взяв награду.
Исполнив все, что Зевсом было велено,
Феб призывает Сон и Смерть, двух близнецов,
и перенесть приказывает тело
в Ликийский край, пространный и плодоносный.
И вот в пространный, плодоносный край Ликийский
пускаются в путь немедля Сон и Смерть,
два близнеца, и тотчас, как только прибыли
к высокой двери царского дворца,
то отдали прославленного тело
и к другим заботам и делам вернулись.
Едва лишь в доме приняли тело, сразу же
его почтили шествиями, плачами
и возлияниями из священных кубков,
как подобает быть на скорбном погребенье.
А после лучшие ремесленники в царстве
и самые прославленные резчики по камню
гробницу и столп воздвигли — честь усопшим.
Перед статуей Эндимиона
На четверке белых мулов, запряженных в колесницу,
из Милета к Латмосу спешу я на заре,
золотистый луч дрожит на сбруйном серебре,
в нетерпенье подгоняю я возницу, —
вот и храм Эндимиона на горе!
О прекраснейший, я счастлив в полной мере!
В долгом плаванье на пурпурной триере
я мечтал огонь возжечь на алтаре.
Слуг покорных провожаю вереницу —
вновь жасминами усыпая путь к пещере.
Он клянется
Он каждый раз себе клянется начать совсем другую жизнь.
Но ведь как только ночь приходит, имея собственное мненье,
свои пути для примиренья, а также собственные клятвы, —
но ведь как только ночь приходит со всем могуществом своим
и властью тела, что желает и требует свое, — он к той же
стремится страсти роковой, теряя волю.
Ороферн
Вот этот, кто похож на тетрадрахму,
когда лицо его улыбка озаряет,
его прекрасное и тонкое лицо, —
есть Ороферн, Ариарата сын.
Он в детстве изгнан из Каппадокии,
из дивного отцовского дворца,
чтоб где-то на чужбине ионийской
забыться и расти среди чужих.
О, восхитительные ночи Ионии,
где абсолютную природу наслажденья
он так бесстрашно, так по-эллински познал.
В душе всегда он — азиат и варвар,
но речь, манеры, вкусы — тут он эллин,
одет по-гречески, украшен бирюзой,
благоухает плоть его жасмином,
и в Ионии среди юношей прекрасных
он блещет самой совершенной красотой.
Поздней, когда пришли в Каппадокию
и сделали царем его сирийцы, —
так буйно он купался в царской власти,
чтоб наслаждаться всякий день, не повторяясь,
чтоб хищно брать себе сокровища и злато
и пошло хвастаться и славно веселиться.
Об Аммоне, умершем в возрасте 29 лет в 610 году
Сложи лишь несколько строчек, Рафаил, —
в память Аммона, нашего поэта,
изящно-точных. Ведь тебе по силам это:
ты напишешь то, что подобает написать
поэту об Аммоне, нашем друге.
Ты скажешь про его стихи, про его поэмы,
но скажешь и о том, что так любили все мы:
о красоте его, о красоте изящества.
Твой греческий язык всегда красив и благозвучен,
но нам сейчас, нам нужно все твое искусство,
чтобы нашу любовь и скорбь чужой язык вместил.
Ты должен написать об Аммоне, Рафаил,
чтобы в каждой строчке было нечто от нашей жизни,
чтобы нашу любовь и скорбь чужой язык вместил.
Ты должен написать об Аммоне, Рафаил,
чтобы в каждой строчке было нечто от нашей жизни,
чтобы каждый оборот и самый их ритм гласил,
что об александрийце их писал александриец.
Недовольство Селевкида
Был недоволен Селевкид Деметрий,
узнав о том, в сколь жалком состоянье
в Италию явился Птолемей.
Всего лишь с четырьмя или тремя рабами,
в убогом платье, пеший. Так, пожалуй,
мишенью для насмешек станут в Риме
их древние династии. По сути дела,
они давно у римлян в подчиненье,
те жалуют и отбирают троны,
как им захочется, — все это знает Селевкид.
Но пусть по крайней мере внешний облик
хранит остатки прежнего величия,
не должно забывать: они еще цари,
их все еще (увы!) царями величают.
Поэтому встревожен Селевкид Деметрий
и тотчас предлагает Птолемею
пурпурные одежды, диадему,
бесценные алмазы, свиту слуг
и самых дорогих своих коней,
как следует александрийскому монарху.
Однако же Лагид смиренно отклоняет
всю эту роскошь; он прекрасно знает,
что не она ему сейчас нужна.
Без свиты, в бедном платье он явился в Рим
и поселился в доме у мастерового.
Несчастный, жалкий, он предстал перед сенатом
и, видно, не напрасно полагал,
что эдак больше выпросить сумеет.
Нарисованное
Я всей душой люблю свой труд, в терпенье мне не отказать.
Но этот день меня извел медлительностью сочиненья.
Он мне испортил настроенье. И все мрачнее освещенье,
все гаснет день. Все дует ветер и дождь струится за стеною.
Сильней гораздо я стремлюсь увидеть нечто, чем сказать.
Сейчас на этом полотне — красивый мальчик предо мною.
Устал он бегать и прилег и сладко дремлет у ручья.
Он восхитителен, как бог, лицом прекрасен, телом тонок.
И день божественный какой избрал играющий ребенок,
чтоб у ручья он усыпил великолепное дитя.
Так долго я гляжу в тот край и наслаждаюсь той весною!..
Душа, в искусстве отдыхай от верного ему служенья.
На пути к Синопе
Всесильный Митридат — в зените славы,
властитель знаменитых городов,
могучих армий и флотилий повелитель, —
к Синопе направляясь, в сторону свернул,
на дальнюю окольную дорогу,
где жил тогда какой-то прорицатель.
Военачальника шлет Митридат к нему
спросить, какие суждено ему
завоевать еще богатства и державы.
Военачальника послал, а сам к Синопе
свой путь со свитой продолжает Митридат.
Кудесник удалился в тайные покои.
Летят минуты, через полчаса
выходит он — задумчив, озабочен.
«Отчетливо я различить не смог.
День оказался неблагоприятным.
Лишь тени промелькнули предо мной — я разглядел их плохо.
Но думается мне, что следует царю
довольствоваться тем, чем он уже владеет.
Иначе стерегут опасности его.
Запомни, передай ему дословно:
дай бог ему довольствоваться тем, чем он владеет!
Судьба чревата резкой переменой.
Скажи, военачальник, Митридату:
нечасто возле сильного владыки,
как возле предка твоего, есть благородный друг,
который на земле копьем начертит вовремя
спасительное «Митридат, беги».
На корабле
Всего два-три штриха, клочок бумаги,
и все ж какое разительное сходство!
Набросок, сделанный на корабле
волшебным полднем
в просторной сини Ионического моря.
Как он похож. И все-таки я помню,
он был еще красивее. Глаза
горели чувственным, почти безумным блеском.
Еще, еще красивее — таким
он кажется мне именно сейчас,
когда душа зовет его из Прошлого.
Из Прошлого. Когда все это было? —
эскиз, корабль и полдень.
Мануил Комнин
Владыка-государь, царь Мануил Комнин
в один сентябрьский день, печальный и тоскливый,
почувствовал, что смерть его близка. Хотя болтали
ему придворные астрологи (за деньги),
что много лет он проживет еще на свете.
А он, пока ему астрологи гадали,
обычай древний воскресил благочестиво
и приказал скорей из келий монастырских
ему церковные доставить облаченья,
и вот уж он гуляет в них — и рад и счастлив,
что у него теперь смиренный вид монаха.
Счастливцы все, кто веруют блаженно,
и, как владыка-государь, царь Мануил,
приемлют гибель, облачась в смиренье веры.