Архив стихотворений Каролины Павловой

Мы едем поляною голой,
Не встретясь с живою душой;
Вдали, из-под тучи тяжелой,
Виднеется город большой.

И, будто б его называя,
Чрез мертвой пустыни предел
От неба стемневшего края
Отрывистый гром прогремел.

Кругом всё сурово и дико;
Один он в пространстве немом
Стоит, многогрешный владыка,
Развенчанный божьим судом.

Стоит беззащитный, недужный,
И смотрит седой исполин
Угрюмо в угрюмый окружный
Простор молчаливых равнин:

Где вести, и казнь, и законы
Гонцы его миру несли,
Где тесные шли легионы,
Где били челом короли.

Он смотрит, как ветер поляны
Песок по пустыни метет,
И серые всходят туманы
Из топи тлетворных болот.

В думе гляжу я на бег корабля.
Спит экипаж; лишь матрос у руля
Стоит недвижимо;

Море темнеет таинственной мглой;
Тихо шепнув мне, струя за струей.
Проносится мимо;

Тихо шепнув: «Потерпи, подожди…
Встретить успеешь, что ждет впереди
У брега чужого;

Цели достигнешь, к земле доплывешь,
Всех ожиданий всегдашнюю ложь
Изведаешь снова…

Даром спешишь ты над бездною вод
Мыслью туда… от тебя не уйдет
Обман и потеря…»

Тихо шепнув, за струею струя
Мимо несется… и слушаю я,
Их речи не веря.

На палубе в утренний час я стояла,—
Мы к южной неслися роскошной стране;
В раздольной, шумливой морской ширине
Смирялися брызги задорные вала.

Мы быстро неслись; отбегала светло
С боков парохода струистая пена;
Ждала я, — в залив выдавалась Мизена,
Везувия тихо дымилось жерло.

И с левой руки расстилаясь и с правой,
Виднелись брега благодатной земли;
И взором я града искала вдали,
Облитого морем, мощенного лавой.

И там, где эфирный сияющий свод
Касался с любовью земного предела,—
Неаполь блеснул и раскинулся бело
Меж яхонтом неба и яхонтом вод.

Это было блестящее море;
Тока синего пели струи,
Пели стройно в безбрежном просторе,
Словно зная про думы мои:

На отрадную весть издалека
Был напев их созвучный похож,
Повторял, прибегая с востока,
Светлый рой их мне то же и то ж;

И вал девятый шел широко,
И бормотал: «Всё это ложь!»

Там, вдали, где вставала денница,
Зыбь чертою лилась золотой;
Через глубь белокрылая птица
К полосе уносилася той;
И твердила я с пением тока,
Что забуду, умчавшись туда ж,
О всей муке борений без прока,
О всей горести жизненных чаш;

И вал девятый шел широко,
И бормотал: «Всё это блажь!»

Что стали в пень вы, Ольга Алексевна?
Зачем глядеть, с карандашом в руке,
На белый лист так мрачно и плачевно?
Скажите мне, carissima, perché? [1]
Всечасно нам, не только что вседневно,
Стихи низать легко, строку к строке,
Составить песнь, балладу иль эклогу;
Теперь мы все поэты, слава богу!

И дети все начитаны и мудры,
И дамам обойтиться без чернил
Трудней, чем их прабабушкам без пудры:
Столетие величия и сил!
Жаль, третьей русской рифмы нет на удры;
Но что поэта остановит пыл?
Вранье же — признак гордый и похвальный
Натуры, необъятно гениальной.

________________
[1] — Дражайшая, зачем? (итал.) — Ред.

Их двое шло ночной порою
В глухом, дремучем сосняке,
Как будто с бою или к бою,
В нагрудниках, с мечом в руке,

Смотря сердито из-под шлема,—
Могучие богатыри;
И было дико всё и немо
Кругом, леса да пустыри.

Шли оба в помысле суровом
О темном деле иль беде,
Лишь изредка меняясь словом:
«Ты Альфа видел?» — «Видел». — «Где?»

— «У рва, где выдержал он снова,
Стоя с своими впереди,
Напор противников». — «Живого?»
— «Убитого, с копьем в груди».

— «Где Убальд?» — «Пал с своим отрядом».
И смолкла вновь меж ними речь.
Спросивший, со свирепым взглядом,
Рукою стиснул тяжкий меч.

Выл злее ветер, бурным взрывом
Темнее мрак на землю лег.
Сквозь сосны, под крутым обрывом,
Мелькнул вдруг дальний огонек.

«Ого! нам отдых будет скоро:
Там есть ночлег -какой-нибудь».
Пошли они туда, средь бора
Мечом прорубливая путь.

Вернулся угольщик. В тревоге
Его давно жена ждала,
Стоя с ребенком на пороге:
«Какие вести из села?»

Придвинулись к огню; мальчишка
Сидит, смотря отцу в глаза.
«Вестей хороших нет излишка,
Подходит снова к нам гроза.

Ущелья наши как ни глухи,—
Нам без беды остаться вряд;
Плохие нынче ходят слухи,
Повсюду люди говорят,

Что был за лесом бой жестокой,
Что герцог Витикинд опять
В одной равнине недалекой
На франков сильно двинул рать;

Что саксы грудами там пали,
Что и народа твердый щит —
Граф Альф — погиб и что едва ли
Сам грозный герцог не убит.

В селеньях горе и забота;
К нам время лютое пришло!..
Чу! что за шелест? словно кто-то
Идет, ступая тяжело.

Вот, слышишь? — подошли к забору;
Пойду взгляну я». — «Что смотреть?
Кому бродить об эту пору
В пустыне? Леший иль медведь».

Зовут. Жена глядит в испуге,
Муж с двери крепкий снял замок;
Ступили, в шлеме и кольчуге,
Два грозных гостя чрез порог.

«Хозяин, дай ночлег. — И сели,
Угрюмые, перед огнем.—
Какие б ни были постели,—
Нет нужды, мы на них заснем».

И шлем, надвинутый над бровью,
Снял старший; вкруг главы вилась
Повязка, смоченная кровью.
Повел он взором диких глаз,

На тяжкий меч склонясь устало,
Вокруг убогого жилья,
Где молча ужин припасала
Пришельцам бедная семья.

И на челе его суровом
Сгущался гневной тучи мрак,
И вспыхнуло в огне багровом
Его лицо: «Скажи, земляк,

К чему там на стене, над входом,
Те две проведены черты,
Которым снова мимоходом
Как будто поклонился ты?»

Смутился угольщик, ответа
Он дать не знает злым гостям:
«Нечаянно случилось это,
Что я нагнулся, идя там».

И, скрыть стараясь дум волненье,
Он взор потупил. «Если так,
Исполни же мое веленье:
Поди и плюнь на этот знак».

Хозяин дрогнул, как стрелою
Пронзенный; бросил на своих
Он взгляд, исполненный тоскою,
С уст вздох сорвался — и утих.

И гостю житель хаты бедный,
Как беспощадному врагу,
Взглянул в лицо и молвил, бледный:
«Хоть убивайте, не могу!»

Встал богатырь с улыбкой ярой
С скамейки. «Видит же Водан!
Пройду я здесь тяжелой карой;
Не пощажу я христиан!

Не позабыть своей привычки
И нынче моему мечу.
Бери топор: тебя без стычки,
Как тварь, зарезать не хочу».

И сталь, зазубренная битвой,
Сверкнула. «Становись к борьбе;
И помолись своей молитвой,
Чтоб посчастливилось тебе.

Нет лучшего тебе совета;
Надежда нас смягчить пуста:
Я герцог Витикинд, а это —
Граф Гуннар, злейший враг Христа».

Стоял хозяин без движенья,
Смерть ожидая; пала в прах
Жена пред знаком искупленья,
С мольбой, замершей на устах.

Схватил ребенок нож, и рядом
С отцом, к сражению готов,
Он стал и молвил, меря взглядом
Обоих яростных бойцов:

«Отец! храбрися; станем смело!
Что нам бояться этих злых?
Еще не кончено ведь дело,
Нас также двое против них».

Остановился вождь сердитый,
Притих, на мальчика смотря;
Ложился отблеск думы скрытой
На грозный лик богатыря.

«Нет! — выговорил он, и звонко
Меч зазвенел, в ножны скользя.—
Нет, Гуннар! этого ребенка
Губить не следует, нельзя».

И оба укрепили снова
Свои доспехи и пошли;
И стих средь пустыря ночного
Звук шага тяжкого вдали.

1

Явилась впервой мне в час дивный она:
Лежал я под сенью цветущей сирени, —
Играли лучи сквозь дрожащие тени,
На высях и долах царила весна.

И солнце всходило, и пел соловей,
И ласточек в небе резвилася стая,
И ясные капли катились, блистая,
Как слезы блаженства с душистых ветвей.

И, вторя ликующей, пышной весне,
Резвились мечты мои, тешились смело,
И плакало сладко и радостно пело
Шестнадцатилетнее сердце во мне.

Мне новое словно далося чутье,
Звучали отвсюду мне звуки привета;
И весь этот мир ароматов и света,
И солнце, и небо — всё было мое.

Далеко стремить захотелось свой бег.
И вдруг мне она, улыбаясь, предстала,
Чудесная, сбросив с лица покрывало,
В наряде, блестящем как девственный снег;

С венком благовонным на ясном челе
Стояла, глазами в глаза мне сияя,
Она предо мною, посланница рая,
Несущая радость и счастье земле.

Сквозь шепот ветвей говорила она
И сквозь соловья переливные трели:
«Идем! нам есть в мире высокие цели;
Сподвижницей смелой тебе я дана.

Я силами грудь переполню твою,
Живительно буду ее волновать я,
Заветные в ум твой вложу я понятья,
И пламень восторга я в душу волью.

И всем помогу я стремленьям твоим,
Пойду, как слуга, за тобою повсюду;
И долго твоею я спутницей буду,
И много житейских мы зол победим,

И много блаженства нас ждет впереди».
Она говорила; и в светлую фею
Я взоры вперял, упоенные ею,
И слушало сердце, трепеща в груди.

2

Она в день грустный, в час невзгодный
В последний раз ко мне пришла:
Серела пеленой холодной
В полях туманов полумгла.

Бесцветны были и унылы,
Как дол и скаты, небеса,
Все замирали жизни силы,
И все немели голоса;

Невнятно, как больной тоскливый,
Роптал лишь бор издалека;
Чуть двигаясь над сжатой нивой,
Тянулись тяжко облака.

И тот же самый край был это,
И тот же дол, и тот же сад,
Где мы сошлись в лучах рассвета
Пятнадцать лет тому назад.

И гас заката луч багровый,
На землю листьев желтый рой
Ложился; и в игре суровой
Взвивал их ветр с земли сырой.

Вились, как пестрые их груды,
В уме моем, средь тишины,
Мои увядшие причуды,
И упования, и сны.

И вдруг, очнувшися душою
От горестного забытья,
Ее опять перед собою
Нежданную увидел я.

Не гостью радостной, как прежде,
Не с ясным взглядом торжества,—
В обезображенной одежде
Она стояла, чуть жива,

Вся одичалая, немая,
В уныньи тяжком и тупом,
Изнеможенно поникая
Своим развенчанным челом.

«К чему ты здесь? — сказал я глухо.—
Ко мне вотще не приходи;
Ты сберегла ль мне силу духа,
Отвагу сердца, жар груди?

Я знал с тобой одни утраты
И бедоносные мечты;
Изменница! мне солгала ты,
Мне ненавистна стала ты».

— «Несчастный!—тихо прошептали
Ее дрожащие уста.—
Взгляни и вспомни: не была ли
Я и прекрасна и свята?

Припомни, что сбылося с нами
С тех дней до нынешнего дня;
Какими дикими путями
Повел, жестокий, ты меня.

Я отдалась тебе всецело,
Твоею сделалась рабой,
И расставаться не хотела,
Безумец жалкий, я с тобой.

Сует я часто гул презренный
Воззваньем честным прервала,
Твердя про труд благословенный,
Про долговечные дела.

Но дальше мчал меня ты люто
Стезею бедствий и грехов;
Тебе я мирного приюта
Не раз указывала кров,—

Но ты шел мимо, в злой тревоге
Бессмысленно меня губя.
Порой, измучась, на дороге
Я отставала от тебя.

Тогда ты звал меня сердито,
И вновь старалась я идти,
И вот, — тобою я убита,
Мне нет спасения, прости!»

И, говоря, она редела
Как сон, бледнее и бледней,
И чуть лишь отделялась бело
От окружающих теней.

И я, в вражде с самим собою,
Глядел, и сердце облилось
Внезапно теплою струею
Моих невыплаканных слез.

«Постой! пойдем мы вместе снова,—
Воскликнул я, — останься мне!
Дай мне безумия былого
Ошибку искупить вполне.

И если, бедная подруга,
Нам расставаться суждено,
Так пусть обнимем мы друг друга
Хоть на мгновение одно.

Святым лобзаньем примиренья
Мою ты душу оживи;
Дай мне минуту вдохновенья,
Минуту счастья и любви!»

Печальной дрогнули улыбкой
Ее черты; едва видна,
Мелькала полосою зыбкой
В вечернем сумраке она.

«Так кто ж ты? — вскрикнул я невольно. —
Откуда ты? зачем же вдруг
С тобой расстаться мне так больно?
Кто ты, скорбящий, странный друг?

Кто ты, пришедшая сначала
Ко мне как радость бытия?»
— «Меня уж нет, — она сказала. —
Была я молодость твоя».

Средь зол земных, средь суеты житейской
Нам уцелел божественный завет;
Чему учил народ он Галилейский,
Какой давал он книжникам ответ,—
Все словеса его святых бесед
В уме своем мы сохранить умеем.
Не даром нам звучит глагол любви:
Там, где лежит израненный в крови,
Мы не пройдем надменным фарисеем,
К страдальцу мы, с целительным елеем,
Склоняемся и говорим: «Поверь,
Мне жаль тебя, несчастный, жаль как друга;
Приду тебе помочь, но не теперь,
Не нынче, — что же делать, нет досуга;
Не завтра, — завтра зван я на обед;
Приду дня через три, в конце недели,
А ты крепись, к чему стонать без цели?
Да лучше встань, тебе лежать не след!»
В уме своем мы сохранить сумели
Все словеса его святых бесед!