Архив стихотворений Ивана Хемницера

О вы, которые любовию плененны,
Стрелами оныя жестокими пронзенны,
О мученики сей из всех лютейшей страсти
И беспредельныя ее тиранской власти!
Старайтесь сколько льзя сего вы убегать,
Не будете тогда вы лютых мук вкушать,
Сих мук, которые страшняе мук геенны,
Котору чувствуют ко оной осужденны.
Там мука всякому предписана одна,—
Здесь мукам меры нет, как нет в пучине дна.
Чудовище сие, которо вас терзает,
Всяк час мучения вам новы устрояет.
О, ужас! если я себе воображу,
Чего в любовныя я страсти нахожу.
Природой вложенно идет против природы,
Отъемля узами правы свободы.
Счастлив, кто страсть любви жестокую не знает,
Хоть счастливым себя, кто любит, почитает.
Придем к любови мы предметам наперед,
Последуем за ней потом вослед,
Увидим, что они собою нам покажут,
Что в сладости ее нам сами чувства скажут.
О сладости! В какой цене вы иногда!
Мед редок вот, но желчь вкушаем мы всегда…
Пустые тот труды любовник прилагает,
Который чувствовать любезну заставляет,
Когда она без чувств душевных рождена
Иль, лучше, без души и сердца создана.
А чувства все ее одно лишь принужденье
Или машинам всем подобное движенье.

Был у отца сын, малый молодой,
Шалун и бедокур такой,
Хоть голову кому так рад сорвать долой.
Какая только где проказа ни случится,
Наш малый завсегда тут первым очутится.
«Что, — говорит отец, — с повесой мне начать?
И чем его унять?»
Однако, чтоб себя стыда и бед избавить,
А в малом жару поубавить,
Он способ с ним еще вот этот предприял:
Как матушка на то любезна ни косилась,
В Америку его на сколько-то послал.

Что ж? чем поездка та решилась?
Ужли смирнее малый стал?
Где! бешеным таким еще и не бывал.
И для того отец и дядя посудили,
Подумали и положили,
Что как пути в нем не видать,
То б в службу малого военную отдать.
Поплакали, погоревали
И наконец его в солдаты записали,
Что в самом деле для него
Полезнее казалося всего.
Хоть люди каковы б поенные ни были
И что б про них ни говорили,
Но многих палкой жить они уж научили.
А впрочем, нужды в этом нет,
Что столько ж иногда умен и тот, кто бьет,
Как тот, кто за вину побои принимает.
Однако малого ничто не пронимает,
И палка даже не берет.

Посылка за отцом, чтоб в полк ему явиться.
«Нет, — говорят, — изволь назад ты сына взять
И сам, как хочешь, с ним возиться,
А нашей мочи уж не стало больше биться».
И велено отцу его назад отдать.
Теперь уж от него добра не ожидать!
Но нет, скорехонько детину проучили:
Еще и месяц не прошел,
Совсем детина присмирел.
Да чем же малого так вдруг переменили?
Ужли в тюрьму отец детину посадил?
Нет, лучше этого его он проучил:
На злой жене женил.

Детина по уши в красавицу влюбился,
И наконец, во что б ни стало то, решился
Иметь ее женой.
Недаром столько он красавицей пленился:
Красавицы еще не видано такой.
Да полно, вот беды какие:
Обыкновенно уж красавицы такие,
Что каждый, думаю, узнал,
Кто в этом случае бывал:
Чем более их обожают,
Тем более они суровыми бывают.

Детина этот то ж уж очень испытал:
Три года по своей красавице вздыхал,
Стенал, страдал,
Терзался, рвался и крушился,
Однако же не мог никак ее склонить,
Чтобы любовь к себе взаимну получить.
Что ж? С грусти наконец он странствовать пустился,
И для красавицы — что может зляе быть?—
В дороге с бесом подружился
И письменно договорился
Во услужении его два года жить,
Чтобы красавицу в жену лишь получить.
У беса тотчас всё с детиною решилось:
Рукописанье бес берет,
И слово честное детине бес дает;
А что обещано, и делом совершилось.
Хоть бес обыкновенно лжет,
Однако тут сдержал что сказано им было;
И время трех недель еще не проходило,
Как для детины день счастливый наступил:
Красавицу свою в жену он получил.
Но что ж? — И двух недель с женой не проживает,
Уж беса в помощь призывает.
«Ах! — говорит ему. — Не ведаешь всего
Ты горя моего:
Два года я тебе служить ведь обещался,
Когда красавицы тобой я домогался;
Но нет, избавь меня ты от нее, избавь,
А к услужению хоть год еще прибавь».
Но бес той просьбы не внимает;
А молодой
Вдобавок черту год, вдобавок и другой,
И к году год еще к услугам прибавляет.
«Хоть тяжко, — говорит, — у черта быть слугой,
Однако легче всё, чем с злою жить женой».

Красавицы! ужли вы будете сердиться
За то, что вам теперь хочу я рассказать?
Ведь слава добрых тем никак не уменьшится,
Когда однех худых я стану осуждать.
А право, мочи нет молчать:
Иным мужьям житья от жен своих не стало;
А этак поступать вам, право, не пристало.

Жил муж, жила жена,
И наконец скончались оба;
Да только в разны времена
Им отворились двери гроба.
Жена скончалась наперед,
Потом и муж, прожив не помню сколько лет,
Скончался.

Как с светом здешним он расстался,
То к той реке приходит он,
Где перевозит всех Харон
Тех, кои свет сей оставляют.
А за рекою той, пииты уверяют,
Одна дорога в рай, другая в ад ведет.
Харон тень мужнюю везет,
И как через реку? они переезжают,
Тень говорит: «Харон, куда моя жена
Тобою перевезена?
В рай или в ад?» — «В рай». — «Можно ль статься?
Меня куда ж везешь?» — «Туда ж, где и она».
— «Ой, нет; так в ад меня! Я в аде рад остаться,
Чтоб с нею вместе лишь не жить».

— «Нет, нет, мне над тобой хотелось подшутить,
Я в ад ее отвез; ей кстати в аде быть
И с дьяволами жить и знаться:
И в свете ведь она
Была прямая сатана».

Кто пожилых людей совет пренебрегает
И пылкой юности страстям одним внимает,
Тот часто со вредом и поздно узнает,
Сколь справедлив людей испытанных совет.

Робята у моря со стариком гуляли
И как-то на челнок напали,
В который вздумали они и сами сесть,
И в то же старика хотят робята ввесть,
Чтоб с ними по морю немного прокатиться.
Но старику ли согласиться?
Старик старается и их уговорить
Охоту эту отложить,
Робятам представляя
И живо им изображая,
Что кончится для них забава та бедой.
Робятам нужды нет, хоть голова долой!
Чем больше их старик уговорить ласкался,
Тем больше на своем поставить всяк старался.
Старик еще их унимать:
«Эй! право, вам несдобровать!
Челнок вам на беду, поверьте мне, я знаю;
Ведь вам же я добра желаю!»
— «Пустое, старичок!
Что слушаться его!» — И сами все в челнок,
И в море наконец из виду удалились.
Тиха была вода тогда, когда пустились;
Но вдруг где ветер ни взялся,
Челнок качает
И по волнам его то вверх, то вниз бросает.
Робята чтоб назад, но ветер не пускает;
Робята чтоб спастись, но уж спастись нельзя:
Челнок вверх дном и всех собою потопляет.

Детина старика какого-то спросил:
«Чтоб знатным сделаться, за что бы мне
приняться?»
— «По совести признаться, —
Старик детине говорил, —
Я, право, сам не знаю,
Как лучше бы тебе, дружок мой, присудить;
Но если прямо говорить,
Так я вот эдак рассуждаю,
И средства только с два могу тебе открыть,
Как до чинов больших и знатности дойтить,
А больше способов не знаю.

Будь храбр, дружок: иной
Прославился войной;
Всё отложив тогда, спокойство и забаву,
Трудами находить старался честь и славу;
И в самом деле то сыскал,
Чего сыскать желал.
Другой же знанием глубоким,
Не родом знатным и высоким,
Себя на свете отличил:
В судах и при дворе велик и славен был.
Трудами всё приобретают;
Но в том великие лишь души успевают».

— «Всё это хорошо, — детина говорил,—
Но если мне тебе по совести признаться,
Так я никак не вображал,
Что чести и чинов на свете добиваться
Ты б столько трудностей мне разных насказал.
Мне кажется, что ты уж слишком судишь строго;
Полегче бы чего нельзя ли присудить?»
«Уж легче нет того, как дураком прожить;
А и глупцов чиновных много».

Из первых шалунов молодчик,
Великий вертопрах, болтун и враль господчик,
Который только в то и жил,
Что вести собирал и вести разносил,
Которые его весь разум занимали
И только лгать,
Молоть, болтать
Бесперестанно заставляли,
А рассуждать о чем никак не допускали;
Который умных всех глупцами называл
Иль сделать их такими всех желал;
Который в то одно старался,
Чтоб людям голову вскружить
Враньем своим бесить
И скуку наводить,
И всех до смерти был готов заговорить.

Такой молодчик вдруг к писателю примчался
И с попыхов к нему бежит,
А сам уж издали кричит:
«Так! всё за книгами! и всё уединенны!
И всё от света удаленны!
И всё бы вам читать!
И всё бы вам писать!
И я таки не понимаю,
Как, полно, никогда вас скука не возьмет!»

— «Я этого не примечаю, —
Писатель отвечал, — один ли я иль нет,
Когда за книгами сижу я в размышленьи;
Но чувствую, что я теперь в уединеньи».

Отец, имея сына,
Который был уже детина,
«Ну, сын, — он говорит ему, — уж бы пора,
Для твоего добра,
Тебе жениться.
К тому же, дитятко, у нас один ты сын,
Да и во всей семье остался ты один;
Когда не женишься, весь род наш прекратится,
Так и для этого ты должен бы жениться.
Уж я не раз о том говаривал с тобой
И напрямик, и стороной,
А ты мне всё в ответ другое да другое;
Скажи, пожалуй, что такое?
Я, право, говорить о том уже устал».
— «Ох! батюшка, давно и сам я рассуждал,
Что мне пора бы уж жениться;
Да вот я для чего всё не могу решиться:
Ищу, да всё еще примера не найду,
Чтоб жили муж с женой в ладу».

Сначала всяко дело строго
И в строку так идет,
Что и приступу нет;
А там, перегодя немного,
Пошло и вкриво всё и вкось,
И отчасу всё хуже, хуже,
Покуда наконец хоть брось.
Не знаю, череду ведут ли люди ту же,
Но слово в басне сей
Про птиц, не про людей.

Орлы когда-то все решились
Составить общество правленья меж собой
И сделали устав такой,
Чтоб прочие от них все птицы удалились,
Как недостойные с орлами вместе жить,
Судить,
Рядить
Или в дела орлов входить
И, словом, в обществе одном с орлами быть.
И так живут орлы, храня устав свой строго,
И никакой из птиц к орлам приступу нет.
Прошло не знаю сколько лет,
Однако, помнится, не много,
Вдруг из орлов один свой голос подает,
С другими эдак рассуждает
И вот что предлагает:
«Хоть позволения на то у нас и нет,
Чтоб с нами в обществе другие птицы жили,
Которы б не одной породы с нами были,
Достоинств равных нам,
Орлам,
Отменных не имели,
Летать по-нашему высоко не умели,
На солнце бы смотреть не смели;
Но как соколий нам известен всем полет
И думаю, что нам он пользу принесет,
Так пусть и он при нас живет;
Мне кажется, беды тут нет».
— «И впрям, — орлы на то сказали, —
Его полет…
А сверх того, один сокол куды нейдет».
И сокола принять позволить приказали.

Потом, спустя еще не знаю сколько лет,
Уж также и сокол свой голос подает,
Что пользы ястреб тож не мало принесет,
И нужным признает,
Чтобы орлы благоволили
И ястреба принять.
Но тут было орлы сперва поусумнились,
Хотели отказать;
Однако наконец решились,
Чтоб позволенье дать
И ястреба в их общество принять.

Потом и ястреб тож орлам стал представлять,
Что нужны птицы те, другие,
Неведь какие,
Чтоб разну должность отправлять.
Что ж? Сделался приказ от самого правленья,
Чтоб птицам был прием вперед без представленья;
И вышло наконец, что в общество орлов
Уж стали принимать и филинов и сов.

Коль часто служит в пользу нам,
Что мы вредом себе считаем!
Коль часто на судьбу богам
Неправой жалобой скучаем!
Коль часто счастие несчастием зовем
И благо истинно, считая злом, клянем!
Мы вечно умствуем и вечно заблуждаем.

Крестьянин некакий путем-дорогой шел
И ношу на плечах имел,
Которая его так много тяготила,
Что на пути пристановила.
«Провал бы эту ношу взял! —
Крестьянин проворчал. —
Я эту ношу
Сброшу,
И налегке без ноши я пойду,
Добра я этого везде, куда приду,
Найду».
А ноша та была кошель, набитый сеном,
Но мужику она казалась горьким хреном.
Стал наш крестьянин в пень, не знает, что начать,
Однако вздумал отдыхать,
И мыслит: «Отдохнув немного, поплетуся;
Авось-либо дойду,
Хоть с ношею пойду;
Быть так, добро, пущуся».
Пошел крестьянин в путь и ношу взял с собой;
Но надобно здесь знать, что было то зимой,
Когда лишь только реки стали
И снеги льда ещё не покрывали.
Лежит крестьянину дорога через лед.
Крестьянин ничего не думавши идёт;
Вдруг, поскользнувшись, он свалился,
Однако же упал на ношу без вреда.

Близка была беда!
Крестьянин, верно б ты убился,
Когда бы ношу взять с собою поленился.

Верховый гордый конь, увидя клячу в поле
В работе под сохой
И в неге не такой,
И не в уборе, и не в холе,
Какую гордый конь у барина имел,
С пренебрежением на клячу посмотрел,
Пред клячею крестьянскою бодрился
И хвастал, чванился, и тем и сем хвалился.
«Что? — говорит он кляче той. —
Бывал ли на тебе убор когда такой,
Каков убор ты видишь мой?
И знаешь ли, меня как всякий почитает?
Всяк, кто мне встретится, дорогу уступает,
Всяк обо мне твердит и всякий похваляет.
Тебя же кто на свете знает?»
Несносна кляче спесь коня.
«Пошел, хвастун! — ему на это отвечает. —
Оставь с покоем ты меня.
Тебе ль со мной считаться
И мною насмехаться?
Не так бы хвастать ты умел,
Когда бы ты овса моих трудов не ел».

Какой-то был кащей и денег тьму имел,
И как он сказывал, то он разбогател
Не криводушно поступая,
Не грабя и не разоряя,
Нет, он божился в том,
Что бог ему послал такой достаток в дом
И что никак он не боится
Противу ближнего в неправде обличиться.
А чтобы господу за милость угодить
И к милосердию и впредь его склонить,
Иль, может быть, и впрям, чтоб совесть успокоить,
Кащею вздумалось для бедных дом построить.

Дом строят и почти достроили его.
Кащей мой, смотря на него,
Себя не помнит, утешает
И сам с собою рассуждает,
Какую бедным он услугу показал,
Что им пристанище построить приказал.
Так внутренно кащей мой домом веселится,
Как некто из его знакомых проходил,
Кащей знакомому с восторгом говорил:
«Довольно, кажется, здесь бедных поместится?»
— «Конечно, можно тут числу большому жить;
Но всех, однако же, тебе не уместить,
Которых по миру заставил ты ходить».

Уж исстари, не ныне знают,
Что от согласия все вещи возрастают,
А несогласия все вещи разрушают.
Я правду эту вновь примером докажу,
Картины Грёзовы я сказкой расскажу.
Одна счастливую семью изображает,
Другая же семью несчастну представляет.

Семейством счастливым представлен муж с женой,
Плывущие с детьми на лодочке одной
Такой рекой,
Где камней и мелей премножество встречают,
Которы трудности сей жизни представляют.
Согласно муж с женой
Своею лодкой управляя,
От камней, мелей удаляя,
Счастливо к берегу плывут;
Любовь сама в лице, грести им пособляя,
Их тяжкий облегчает труд;
Спокойно в лодочке их дети почивают;
Покой и счастие детей
В заботной жизни сей
Труды отцовски награждают.

Другим семейством тож представлен муж с женой,
Плывущие с детьми на лодочке одной
Такою же рекой,
Где камней и мелей премножество встречают;
Но худо лодка их плывет;
С женой у мужа ладу нет:
Жена весло свое бросает,
Сидит, не помогает,
Ничто их труд не облегчает.
Любовь летит от них и вздорных оставляет;
А мужа одного напрасен тяжкий труд,
И вкриво с лодкою и вкось они плывут;
Покою дети не вкушают
И хлеб друг у друга с слезами отнимают;
Всё хуже между них час от часу идет;
В пучину лодку их несет.

Какой-то господин,
Боярин знатный из Афин,
Который в весь свой век ничем не отличился
И никакой другой заслуги не имел,
Окроме той одной, что сладко пил и ел
И завсегда своей породой возносился, —
При всем, однако же, хотел,
Чтоб думали, что он достоинствы имел.

Весьма нередко то бывает:
Чем меньше кто себя достойным примечает.
И, право бы, в слуги к себе негоден был,
Когда бы родом он боярином не слыл, —
Тем больше требует почтенья и желает
В том самом городе, где барин этот был,
Какой-то стихотворец жил,
Который пел мужей, делами именитых,
Не титлами пустыми отменитых.
Писателя сего боярин попросил,
Чтоб нечто и в его он славу сочинил.
«Когда, — писателю вельможа говорил, —
Вы что-нибудь мне в славу сочините
И мне ту сделаете честь,
Прославиться и вам тут также случай есть».
В ответ писатель: «Извините,
Я всею бы душой вам в этом услужил,
Но сделать этого никак мне невозможно,
Затем что я зарок такой уж положил,
Чтоб не из подлого ласкательства и ложно
Стихи на похвалу кого-нибудь писать,
Но ими истинны заслуги прославлять».

Прекрасным садом кто-то шел
И в нем гнездо червей нашел.
А черви гадина такая
В саду, как язва моровая;
Как недругов таких
Найти и не напасть на них?
Не вытерпишь никак, чтоб саду не вредили.
И тот, кто по саду ходил,
Взяв палку, их гнездо разрыл.
Лишь только их разворошили,
Всей кучею они на палку поползли,
Как будто бы войной против нее пошли.
На палку куча наступала,
А палка между тем всё кучу разрывала.

Сатирой тронь дурных писцов —
Не оберешься бранных слов.

Кто как ни говори, что будто нет страстей
В животных и других, какие меж людей,
А зависть в них бывает,
И, может быть, людской еще не уступает.
Свист соловья каков, известно без того,
Чтобы хвалить его.
Что ж? Вздумай на него воронья чернь озлиться
Из зависти, что он, когда бы петь ни стал,
Всех голосом своим прельщал.
«Нам должно, — говорят друг другу, — согласиться,
Чтоб соловью не дать уж больше отличиться,
Всем вместе с ним запеть, когда он петь начнет,
То голос весь его за нашим пропадет;
А если он и тут над нами верх возьмет,
Так будем сказывать, что дурно он поет,
Всем тем, которые ни стали б им прельщаться.
Что, долго ли ему и впрям торжествовать,
А нам с стыдом пред ним, воронам, оставаться?»
И только соловей свистать —
Воронье стадо ну кричать!
Но голос соловья не только не терялся, —
Приятнее еще по роще раздавался.
Другой бы голос, может быть…
Да голос соловья хотели заглушить!

Теперь хотел бы я спросить,
Кого с воронами поставить здесь в сравненье?
Мое бы мненье,
К ним сочинителей негодных применить,
Которые на стать воронью поступают,
Когда на авторов хороших нападают
И клеветой хотят их славу помрачить.

Все полководцы утверждают,
Что хитростью подчас и силу побеждают.
А это точно так. Пришедши птичник в лес,
Гнездо на дереве увидел и полез,
Чтоб вынуть молодых. Лишь только мать успела
Увидеть птичника, то, чтоб спасти детей,
Тотчас долой с гнезда слетела
И притвориться так умела,
Как будто чуть жива; а птичник тут за ней,
Покинувши гнездо, гоняться,
С тем, что когда поймает мать,
Детей уж после доставать.

Лишь птичник станет приближаться,
Она вперед всё да вперед;
То кой-как пробежит немного, то вспорхнет.
Так птичника она манила всё, манила
И от гнезда его всё дале отводила,
Пока он от нее отстал;
А дерева с гнездом уж больше не сыскал.

Лисица много нор с отнорками имеет,
И как о том один ученый разумеет,
Так это для того: когда пришла беда,
Что надобно бежать, так было бы куда.

Одна какая-то лисица оплошала,
Так что с отнорками норы не прокопала:
Казалось ей, норы довольно и глухой.
Я думаю, что лень была тому виной,
А лень частехонько бывает нам бедой.
Охотники в норе лисицу ту застали;
Куда? нет выходу! и в ней ее поймали.

Когда с лисицы вдруг о людях говорить,
Как впрям того не похвалить,
Кто с осторожностью и в службе поступает,
Что наперед себя местами запасает?
Стал новый командир из места выживать, —
Другое есть, куда пристать;
Хоть, впрочем, иногда случится,
Где штатский чин сидел, военный очутится;
Да дело здесь о том: когда пришла беда,
Что надобно бежать, так было бы куда.

Пусть люди бы житья друг другу не давали,
Да уж и черти тож людей тревожить стали.

Хозяин, говорят, один какой-то был,
Которому от домового
Покою не было в том доме, где он жил:
Что ночь, то домовой пугать его ходил.

Хозяин, чтоб спастись несчастия такого,
Всё делал, что он мог: и ладаном курил,
Молитву от духов творил,
Себя и весь свой дом крестами оградил;
Ни двери, ни окна хозяин не оставил,
Чтоб мелом крестика от черта не поставил;
Но ни молитвой, ни крестом
Он от нечистого не мог освободиться.

Случилось стихотворцу в дом
К хозяину переселиться.
Хозяин рад, что есть с кем скуку разделить:
И чтоб ему смеляе быть,
Когда нечистый появится,
Зовет его к себе с ним вечер проводить.
Потом просил его, чтоб сделать одолженье
Из собственных стихов прочесть бы сочиненье.
И стихотворец, в угожденье,
Одну из слезных драм хозяину читал
(Однако имя ей комедии давал),
Которою хотя хозяин не прельщался,
Да сочинитель сам, однако, восхищался.

Нечистый дух, как час настал,
Хозяину хоть показался,
Но и явления не выждав одного,
По коже подрало его
И стало не видать. Хозяин догадался,
Что домовой чего-то невзлюбил;
Другого вечера дождавшись, посылает,
Чтоб посидеть опять к нему писатель был,
Которого опять читать он заставляет;
И он читает.
Нечистый только лишь придет —
И тем же часом пропадет.

«Постой же, — рассуждал хозяин сам с собою,—
Теперь я слажу с сатаною,
Не станешь более ты в дом ко мне ходить».

На третью ночь один хозяин наш остался.
Как скоро полночь стало бить,
Нечистый тут. Но чуть лишь только показался,
«Эй, малый, поскоряй! — хозяин закричал. —
Чтоб стихотворец ту комедию прислал,
Которую он мне читал».
Услыша это, дух нечистый испугался,
Рукою замахал,
Чтобы слуга остался;
И, словом, домовой
Пропал, и в этот дом уж больше ни ногой.

Вот если бы стихов негодных не писали,
Которые мы так браним,
Каким бы способом другим
Чертей мы избавляться стали?
Теперь хоть тысячи бесов и домовых
К нам в домы станут появляться,
Есть чем от них
Обороняться.