Архив стихотворений Ильи Сельвинского

Империи были с орлами,
Теперь обходятся без.
Где ты, красный парламент,
Свободных дискуссий блеск?

Сменил их чёрный порох,
Съела седая ложь.
Царят пауки, о которых
У Маркса не прочтёшь.

Для них молочные реки,
Для них кисель-берега.
Огрехи? Чихать на огрехи!
Была б на курке рука.

(А Русь,
в поту перемыта,
Влачит немое житьё.)

Коммуна не пирамида:
Рабам не построить её.

Предо мной отель «Istria».
Вспоминаю: здесь жил Маяковский.
И снова тоски застарелой струя
Пропитала извилины мозга.
Бывает: живёт с тобой человек,
Ты ссоришься с ним да спорить,
А умер – и ты сиротеешь навек,
Вино твоё – вечная горечь…
Направо отсюда бульвар Монпарнас,
Бульвар Распай налево.
Вот тут в потоках парижских масс
Шагал предводитель ЛЕФа.
Ночью глаза у нас широки,
Ухо особенно гулко.
Чудятся
мне
его
шаги
В пустоте переулка,
Видится мне его серая тень,
Переходящая улицу,
Даже когда огни в темноте
Всюду роятся и ульятся.
И ноги сами за ним идут,
Хоть млеют от странной дрожи…
И оттого, что жил он тут,
Париж мне вдвое дороже.
Ведь здесь душа его, кровью сочась,
Звучала в сумерках сизых!
Может быть, рифмы ещё и сейчас,
Как голуби, спят на карнизах,
И я люблю парижскую тьму.
Где чую его паренье,
Немалым я был обязан ему,
Хоть разного мы направленья.
И сколько сплетен ни городя,
Как путь мой ни обернётся,
Я рад,
что есть
в моей
груди
Две-три маяковские нотцы.
Вы рано, Владимир, покинули нас.
Тоска? Но ведь это бывало.
И вряд ли пальнули бы вы напоказ,
Как юнкер после бала.
Любовь? Но на то ведь вам и дано
Стиха колдовское слово,
Чтобы, сорвавшись куда-то на дно,
К солнцу взмывать снова.
Критики? О! Уж эти смогли б
Любого загнать в фанабериях!
Ведь даже кит от зубастых рыб
Выбрасывается на берег.
А впрочем – пускай зонлишка врёт:
Секунда эпохи – он вымер.
Но пулей своей обнажили вы фронт,
Фронт
обнажили,
Владимир!
И вот спекулянты да шибера
Лезут низом да верхом,
А штыковая культура пера
Служит у них карьеркам.
Конечно, поэты не перевелись,
Конечно, не переведутся:
Стихи ведь не просто поющий лист,
Это сама революция!
Но за поэтами с давних лет
Рифмач пролезает фальшивый
И зашагал деревянный куплет,
Пленяясь легкой наживой.
С виду все в нем крайне опрятно:
Попробуй его раскулачь!
Капитализма родимые пятна
Одеты в защитный кумач;
Мыслей нет, но слова-то святые:
Вся в цитатах душа!
Анархией кажется рядом стихия
Нашего карандаша.
В поэзии мамонт, подъявший бивни,
С автобусом рядом идёт;
В поэзии с мудростью дышит наивность
У этого ж только расчёт.
В поэзии – небо, но и трясина,
В стихе струна, но и гул,
А этот? Одна и та же осина
Пошла на него и на стул.
И, занеся свой занозистый лик,
Твердит он одно и то же:
«Большие связи – поэт велик,
Ничтожные связи – ничтожен,
Связи, связи! Главное – связи!
Связи решают все!»
Подальше, муза, от этой грязи.
Пусть копошится крысье.
А мы, брат, с тобой – наивные люди.
Стих для нас – головня!
Хоть коршуном печень мою расклюйте,
Не отрекусь от огня.
Слово для нас – это искра солнца.
Пальцы в вулканной пыли…
За него
наши предки-огнепоклонцы
В гробовое молчание шли.
Но что мне в печальной этой отраде?
Редеют наши ряды.
Вот вы.
Ведь вы же искорки ради
Вздымали тонны руды.
А здесь?
Ну и пусть им легко живётся
Не вижу опасности тут.
Веда, что взамен золотого червонца
В искусство бумажки суют.
Пока на бумажках проставлена сотня,
Но завтра, глядишь, – миллион!
И то, что богатством зовётся сегодня,
Опять превратится в «лимон».
И после пулей, подхалимски воспетых,
Придётся идти с сумой.
Но мы обнищаем не только в поэтах
В нравственности самой!
Да… Рановато, Владим Владимыч,
Из жизни в бессмертье ушли…
Так нужно миру средь горьких дымищ
Видение чистой души.
Так важно, чтоб чистое развивалось,
Чтоб солнышком пахнул дом,
Чтоб золото золотом называлось,
Дерьмо, извините, – дерьмом.
А ждать суда грядущих столетий…
Да и к чему эта месть?
Но есть ещё люди на белом свете!
Главное: партия есть!

Да существует на земле всякий утконос!
(Детёнышей рождают все, а он… яйцо снёс.)
Все мыслят через красоту
достичь иных высот,
А он, Руссо,
на холсте
всему ведёт
Уж если дуб, то все листы у дуба сочтены,
Уж если парк, сомненья нет – все пары учтены,
Уж если даже ягуар, то, в сущности, ковёр,
Поэт – и тот с гусиным пером
чуть-чуть не крючкотвор.
А муза его – типичная мамаша лет сорока,
Которая знает свой тариф:
пятьдесят сантимов строка.
Висят картины под стеклом. На каждой номерок.
Подходит критик. Говорит:
«Какой нам в этом прок?
Я понимаю левизну. Вот, например, Гоген.
А это бог убожества! Бездарность в степени «эн».
Ах, что за судьбы у людей кисти или пера!
Руссо погиб. Но осознать его давно пора.
Вы припечатали его под маркой «примитив».
А что, как вдруг страданием
пронизан каждый мотив?
А что, как вдруг Анри Руссо
плюёт на мир буржуа
На музу вашу продажную, без паруса, как баржа,
На вашу романтику дохлую, без ярости и когтей,
На вашу любовь, где парочки и нет совсем детей,
На ваши пейзажи дражайшие,
где в штемпеле каждый лист.
А что, как вдруг Анри Руссо
великий карикатурист?
Схвативши цивилизацию, он с маху её – в гроб.
Палитрой своей,
как выстрелом,
пальнувши в собственный лоб?

Нет, я не вспомню – где, когда,
В каких эпохах и пустынях
У глаз моих, от ночи синих,
Певала лёгкая вода.
Сосать болтливую струю
По вечерам сходили лоси,
И собирал я на откосе
Кровь распалённую мою.
И не забыть мне этот хряск
Крестца, рассеченного лапой,
Его зарезанного храпа
И тела конвульсивный пляск.
Не помню – где. Но и теперь,
Когда забьётся жилка туго
На шее брата или друга,
Во мне ворочается зверь.
И вянет бойкий разговор,
И пальцы прыгают в колено,
И я с усилием на стены
Перевожу свой жёлтый взор.

Я хочу быть самим собой.
Если нос у меня – картофель,
С какой же стати гнусить, как гобой,
И корчить римский профиль?
Я молод. Так. Ну и что ж?
К философии я не падок.
Зачем же мне делать вид, что нож
Торчит у меня меж лопаток?
Говорят, что это придёт,
А не придёт – не надо.
Не глупо ли, правда, принимать йод,
Если хочется шоколада?
Я молод и жаден, как волк,
В моем теле ни грамма жиру.
В женских ласках, как в водах Волг,
Я всего себя растранжирю.
Мне себя не стыдно ничуть,
Я хочу быть самим собою:
Звонами детскости бьёт моя грудь,
И я дам ему ширь – бою.
Нет, не Байрон я, не иной,
Никакой и никак не избранник;
Никогда ничему я не был виной,
Ни в каких не изранен бранях;
Не сосет меня ни змея,
Ни тоска, ни другая живность
И пускай говорят: «Наивность».
Хоть наивность – зато моя.

Понимаю, что жалит гадюка
Заблудившегося порося,
Понимаю, что хищная щука
Перекусывает карася,

Что орёл, унеся черепаху,
Разбивает её о скалу,
И что муха – мир её праху –
Звенит в паутинном углу;

Понимаю, что дикобраз
Дикобраза обходит с краю,
И что ворон ворону глаз
Не выклюет – понимаю,

Но того, что издревле, от века,
Просвещаясь на каждом шагу,
На замок человек человека
Запирает, – понять не могу!!

Ничего не случилось, пожалуй,
Просто шла кавалерия вниз:
Впереди комиссар возмужалый,
В стороне молодой гармонист.

Небеса о грозе и не помнят.
Пела проволока за столбом.
Горожанки глядели из комнат,
И меж ними одна в голубом.

Ничего не случилось, пожалуй,
Просто шла кавалерия вниз:
Впереди комиссар возмужалый,
В стороне молодой гармонист.

Молодой, золотой, загорелый,
Он рванул и оскалил коня:
Это в синих глазах загорелось
Бирюзою пятно из окна.

Ничего не случилось, пожалуй,
Просто шла кавалерия вниз:
Впереди комиссар возмужалый,
В стороне молодой гармонист.

Комиссарское сердце из боя
Вышло громким и чёрным, как гром,
И по нём-то пятно голубое
Голубиным скользнуло пером.

Ничего не случилось, пожалуй,
Просто шла кавалерия вниз:
Впереди комиссар возмужалый,
В стороне молодой гармонист.

Вот пошли по базару и в горку –
Перетоп лошадей вороных…
Но один расстегнул гимнастёрку,
И зарылся другой в воротник.

Ничего не случилось, пожалуй,
Просто шла кавалерия вниз:
Впереди комиссар возмужалый,
В стороне молодой гармонист.

Что ни ночь – один и тот же сон.
Как я жаждал наступленья ночи!

С чего всё это началось?
Однажды,
Когда я шёл на службу к десяти,
Мне встретилась в пустынном переулке
Она.
Мы разминулись.
В ту же ночь,
Хоть я совсем о девушке не думал,
Приснилось мне, что я ей поклонился.
Она ответила и улыбнулась.

На следующий день, когда я снова
Пошёл на службу к десяти, она
Мне встретилась в пустынном переулке.
Под мышкой у неё была ракетка
В клеёнчатом чехле.
Я поклонился.
Но девушка с надменным выраженьем
Откинула головку.
Этой ночью
Мне снилось, будто мы сидели рядом
На голубой скамейке у воды.
Лица я не запомнил, но приметил
Лишь ямочку на подбородке…
Утром
Я снова поклонился ей. Она
По-прежнему откинула головку,
И я увидел ямочку, которой
Не видел наяву.
На этот раз
Мне снилось: девушка сидит на камне,
А я в самозабвении сжимаю
Её колени, милые колени,
Крутые, как бильярдные шары.
Но больше я не кланялся. К чему?
Ведь эта недотрога всё равно
Не обращала на меня вниманья.

С тех пор прошло немало дней. И всё же
Все свои ночи проводил я с ней.
Она меня не замечала днём,
Но в полночь приходила, целовала.
Шептала девичьим своим дыханьем
Заветные слова, которых я
Ещё ни разу в жизни не слыхал.

Как я был счастлив!
Что за чудо – сон…
Кто мог мне запретить?
Мы с ней, бывало,
Лежали в дюнах у морской губы,
Схватившись за руки, бросались в волны,
Плескались, хохотали – всё как люди,
Но утром, утром… В переулке снова
Она, любимая. Пройдёт, не глядя
И даже отвернувшись. Белый свитер,
Такой пушистый… Клетчатая юбка…
На каучуке жёлтые ботинки…
А я? Я думал: «Знаете ли вы,
Что вы – моя? До трепета моя!»

Ушли недели, месяцы ушли.
И вдруг в один из августовских дней
Она прошла в кровяно-красном платье
И на руках
несла ребёнка
в сон…
Теперь она приснилась мне женой,
А мальчик… Он, конечно, был моим.
И вот тогда-то среди бела дня.
Когда я шёл на службу… И она…
Я вдруг остановился перед ней.
Как бык пред матадором, – будь что будет! –
И чувствовал, как на моём лице
Все мышцы заплясали, точно маска…
«Я больше не могу! – вскричал я зычно,
И переулок отозвался гулом. –
Поймите, больше не-мо-гу!»
Она
Испуганно взглянула на меня
И шёпотом ответила:
«Я тоже…»

Нехай маты усмехнётся,
Заплакана маты.
Шевченко

Она подымается на пятый этаж,
Мелкая старушка с горькими слезами.
Лестница та же, и дверь всё та ж…
Но как волнуется! Точно экзамен.
Прыгают губы. Под сердцем нудит.
За дверью глухо звучит пианино.
С медной таблички бесстрастно глядит
Чужая жизнь родного сына.

Здесь кухня в шутку зовётся «лог»,
«Рыцарской залой» – столовая,
Послеобеденный чай – файф-о-клок
(Кто его знает, что за слово?)
И всё это комнатное арго
Полно игнорирующего уюта.
Она себя чувствует здесь каргой,
Севшей на шкаф и взирающей люто.

Но наконец нажимает звонок.
Его холодок остаётся на пальцах.
Слушает… Вот! Это стук его ног.
Да-да. Это он. Её мальчик.
В последний раз поправляет платок…
На лестницу бурно вырвался Штраус.
Я ей улыбаюсь, снимаю пальто,
Чмокаю в щёку. Стараюсь.
Она так мизерна. Может быть, я
Слишком басю? Я дьявольски кроток.
Это лучшие миги её бытия,
Она на минуту чувствует отдых.
И вместе с убогой лысой лисой
С души стекают ледовые оползни.
Её вековечное лицо
Опять становится симферопольским.

И слушаю этот милый слог,
И крымский пейзаж оживает снова…
Как в зимнем сене сухой василёк,
В речи попадается татарское слово.
Но вдруг исчезают «сенап» и «шашла»,
Лицо старушки сведено драмой:
Слышится внучкин голос: «Мама!
Чёрненькая бабушка пришла».

И входит жена, и зовёт пить чай.
И мы неестественно выходим из комнаты.
Старушка идёт, как сама печаль,
А мы с женой, как виновные в чём-то…
И к «чёрненькой бабушке» из-за стола
Розовая тёща встаёт и кланяется,
Подчерица вскакивает, как стрела,
Вспрыгивает женина племянница.
И каждый считает, что он не прав.
И все выстраиваются по линии,
Как будто в воздухе летят Эринии,
Богини материнских прав.
Но гранд-парада почётный строй
Старушка встречает горькой усмешкой:
Она себя чувствует здесь турой,
Стиснутой королевой и пешками.
Корни обиды глубоко вросли.
Сыновий лик осквернён отныне,
Как иудейский Иерусалим,
Ставший вдруг христианской святыней.

А что ей почёт? Это так… По годам.
От победителей нет признанья.
Она лишь попавшая к господам
Ихнего сына старая няня…
И дымная трудовая рука
В когтях и мозолях – рука вороны –
Делает к сахару два рывка
И вдруг становится как бы варёной,
Как пронзённой мильонами глаз…
И так ей муторно, как от болести,
Точно рука у неё зажглась
Огненной казнью на Лобном месте.
И всё молчит. То ли тема узка,
То ли напротив: миф для трагедии.
Берёт она два небольших куска,
Хотя ей очень хочется третий.
И я с раздраженьем хватаю ещё
И, улыбаясь, кладу в её чашку.
«К чему?» Она поднимает плечо –
И всем становится тяжко.
Потом жена её снова зовёт,
Уложит, укроет оленьей шубой.
И снится ей, что она живёт
Вместе с сыном в таврической глуби;
Что нет у него ни жены, ни детей.
Она в чулке бережёт его тыщи…
К чему? Зачем? Неизвестно и ей.
Просто так. Для духовной пищи.

Потом очнётся, как от вина,
Вздохнёт, отлежится и скажет сторожко:
«Дал бы, сынок, сахарку старушке,
Но только пускай не знает она».

И я, подмигнув, забираюсь в «лог»
И зазываю жену из «зала»:
«Дай-ка, рыжик, для мамы кулёк,
Но так, чтобы ты, понимаешь, не знала!»

И мать уходит. Держась за карниз,
Бережно ставя ноги друг к дружке,
Шажок за шажком ковыляет вниз,
Вся деревянненькая, как игрушка,
Кутая сахар в заштопанный плед,
Вся истекая убогою ранкой,
Прокуренный чадом кухонных лет,
Старый, изуродованный жизнью ангел.
И мать уходит. И мгла клубится.
От верхней лампочки дома темно.
Как чёрная совесть отцеубийцы,
Гигантская тень восстала за мной.

А мать уходит. Горбатым жуком
В страшную пропасть этажной громады,
Как в прах. Как в гроб. Шажок за шажком.
Моя дорогая. Заплакана маты…

Эта кисть – из пламенно-мягких.
Не красками писано – огнями!
Поле в яростных маках,
Небо лазурное над нами.
В лазури – маковый зонтик,
А в маках – лазоревое платье,
Как зной голубой на горизонте,
Зыблется оно и пылает.
Здесь небо босыми ногами
По макам трепетно ходит,
Земля же в небо над нами
Кровавым пятном уходит.
И ясно, что все земное
К идеальному кровно стремится!
Само же небо
от зноя,
От земного зноя томится.

О, как сбежало из парадного
Её ликующее тело!
Она могла меня порадовать,
Но этого не захотела,

И чудеса преображения,
Присущие её дыханью,
С собой умчала эта женщина
С её весенними духами.

Уж вот среди домов высотных
Растаяла в чужих плечах,
Но, как перчатку или зонтик,
Она оставила печаль.

Печаль… Зря на неё клевещут:
Она не может погубить.
Но что мне делать с этой вещью:
Привыкнуть к ней и полюбить?