Поэзия! Не шутки ради
Над рифмой бьешься взаперти,
Как это делают в шараде,
Чтоб только время провести.
Поэзия! Не ради славы,
Чью верность трудно уберечь,
Ты утверждаешь величаво
Свою взволнованную речь.
Зачем же нужно так и эдак
В строке переставлять слова?
Ведь не затем, чтоб напоследок
Чуть-чуть кружилась голова?
Нет! Горизонты не такие
В глубинах слова я постиг:
Свободы грозная стихия
Из муки выплеснула стих!
Вот почему он жил в народе.
И он вовеки не умрет
До той поры, пока в природе
Людской не прекратится род.
Бывают строфы из жемчужин,
Но их недолго мы храним:
Тогда лишь стих народу нужен,
Когда и дышит вместе с ним!
Он шел с толпой на баррикады.
Его ссылали, как борца.
Он звал рабочие бригады
На штурмы Зимнего дворца.
И вновь над ним шумят знамена —
И, вырастая под огнем,
Он окликает поименно
Бойцов, тоскующих о нем.
Поэзия! Ты — служба крови!’
Так перелей в себя других
Во имя жизни и здоровья
Твоих сограждан дорогих.
Пускай им грезится победа
В пылу труда, в дыму войны
И ходит
в жилах
мощь
поэта,
Неся дыхание волны.
Прелюд
Вот она, моя тихая пристань,
Берег письменного стола…
Шел я в жизни, бывало, на приступ,
Прогорал на этом дотла.
Сколько падал я, подымался,
Сколько ребер отбито в боях!
До звериного воя влюблялся,
Ненавидел до боли в зубах.
В обличении лживых «истин»
Сколько глупостей делал подчас —
И без сердца на тихую пристань
Возвращался, тоске подчинись.
Тихо-тихо идут часы,
За секундой секунду чеканя.
Четвертушки бумаги чисты.
Перья
дремлют
в стакане.
Как спокойно. Как хорошо.
Взял перо я для тихого слова…
Но как будто
я поднял
ружье:
Снова пламя! Видения снова!
И опять штормовые дела —
В тихой комнате буря да клики..
Берег письменного стола.
Океан за ним — тихий. Великий.
Пускай не все решены задачи
Пускай не все решены задачи
И далеко не закончен бой —
Бывает такое чувство удачи,
Звериности сил, упоенья собой,
Такая стихия сродни загулу,
В каждой кровинке такой магнит,
Что прикажи вот этому стулу:
«Взлететь!» — и он удивленно взлетит.
Сказка
Толпа раскололась на множество группок.
И, заглушая трамвайный вой,
Три битюга в раскормленных крупах —
Колоколами по мостовой!
«Форды», «паккарды», «испано-сюизы»,
«Оппель-олимпии», «шевроле» —
Фары таращат в бензинщине сизой:
Что, мол, такое бежит по земле?
А мы глядим, точно тронуты лаской,
Точно доверясь мгновенным снам:
Это промчалась русская сказка,
Древнее детство вернувшая нам.
Сонет (Воспитанный разнообразным чтивом)
Правду не надо любить: надо жить ею.
Воспитанный разнообразным чтивом,
Ученье схватывая на лету,
Ты можешь стать корректным и учтивым,
Изысканным, как фигурист на льду.
Но чтобы стать, товарищи, правдивым,
Чтобы душе усвоить прямоту,
Нельзя учиться видеть правоту —
Необходимо сердцу быть огнивом.
Мы все правдивы. Но в иные дни
Считаем правду не совсем удобной,
Бестактной, старомодной, допотопной —
И гаснут в сердце искры и огни…
Правдивость гениальности сродни,
А прямота пророчеству подобна.
Душевные страдания как гамма:
У каждого из них своя струна.
Обида подымается до гама,
До граянья, не знающего сна;
Глубинным стоном отзовется драма,
Где родина, отечество, страна;
А как зудит раскаянье упрямо!
А ревность? M-м… Как эта боль слышна.
Но есть одно беззвучное страданье,
Которое ужасней всех других:
Клинически оно — рефлекс глотанья,
Когда слова уже горят в гортани,
Дымятся, рвутся в брызгах огневых,
Но ты не смеешь и… глотаешь их.
Сонет (Обыватель верит моде)
Обыватель верит моде:
Кто в рекламе, тот и витязь.
Сорок фото на комоде:
«Прорицатель», «Ясновидец»!
Дорогой, остановитесь…
Нет, его вы не уймете:
Не мечтает он о меде,
Жидкой патокой насытясь.
Но проходит мода скоро.
Где вы, диспуты и споры?
Пустота на ринге.
И, увы, предстанут взору
Три-четыре золотинки
И вот сто-олько сору.
Сонет (Я испытал и славу и бесславье)
Я испытал и славу и бесславье,
Я пережил и войны и любовь;
Со мной играли в кости югославы,
Мне песни пел чукотский зверолов.
Я слышал тигра дымные октавы,
Предсмертный вой эсэсовских горилл,
С Петром Великим был я под Полтавой,
А с Фаустом о жизни говорил.
Мне кажется, что я живу на свете
Давнее давнего… Тысячелетье…
Я видел все. Чего еще мне ждать?
Но, глядя в даль с ее миражем сизым,
Как высшую
хочу я
благодать —
Одним глазком взглянуть на Коммунизм.
Страшный суд
Борису Слуцкому
В этот день в синагоге
Мало кто думал о боге.
Здесь плакали,
рыдали,
Рвали
ворот
на вые,
Стенали и просто рычали,
Как глухонемые.
Когда же сквозь черный ельник
Юпитер взглянул на порог,
В рыдающей молельне
Взвыл бычачий рог.
Был в этом древнем вое
Такой исступленный стон,
Как будто всё вековое
Горе выкрикивал он!
Всю тоску и обиду,
Мельчайшей слезинки не пряча,
Глубже псалмов Давида
Выхрипел рог бычачий.
Пока он вопил от боли,
Пока он ревел, зверея,
На улицу вышли евреи,
Не убиваясь более:
Теперь от муки осталась
Тихая усталость.
Их ждали уже катафалки,
Щиты библейской легенды,
Искусственные фиалки,
Смолистые елки, ленты.
Взглянув на пустые гробы,
Поплелся раввин гололобый;
Одеты в суконные латы
И треуголки Галлии,
Подняв на плечи лопаты,
Факельщики зашагали;
Сошел с амвона хор,
Спустились женщины с хор —
И двинулись толпы в застенок
К бывшему «Лагерю смерти»,
Дабы предать убиенных
Тверди.
Но где же трупы, которые
Грудой, горой, мирами
Лежали у крематория,
Отмеченные номерами?
Где пепел хотя бы? Могила?
И вдруг — во взорах отчаянных
Оплывы сурового мыла
Блеснули в огромных чанах.
Глядите и леденейте!
Здесь не фашистский музей:
В отцов тут вплавлены дети,
Жены влиты в мужей;
Судьба, а не бренные кости,
Уйдя в квадратные соты,
Покоится тут на погосте
В раю ароматной соды.
Ужели вот эта зона
Должна почитаться милой?
Но факельщики резонно
В гроба наложили мыла,
И тронулись бойкие клячи,
За ними вороны нищие.
Никто не рыдает, не плачет…
Так дошли до кладбища.
О, что же ты скажешь, рабби,
Пастве своей потрясенной?
Ужели в душонке рабьей
Ни-че-го, кроме стона?
Но рек он, тряся от дрожи
Бородкой из лисьего меха:
«В’огавто
л’рейехо
комейхо!»-
Всё земное во власти божьей…
А в вечереющем небе
Бесстрастье весенней тучи.
И кто-то: «Вы лжете, ребе!»-
Закричал и забился в падучей.
«Ложь!»- толпа загремела,
«Ложь!»- застонало эхо.
И стала белее мела
Бородка из рыжего меха.
А тучу в небе размыло —
И пал
оттуда
на слом
Средь блеска душистого мыла
Архангел с разбитым крылом…
За ним херувимов рой,
Теряющих в воздухе перья,
И прахом,
пухом,
пургой
Взрывались псалмы и поверья!
А выше, на газ нажимая,
Рыча, самолеты летели,
Не ждавшие в месяце мае
Такой сумасшедшей метели.
Трактор «С-80»
Есть вещи, знаменующие время.
Скажи, допустим, слово «броневик» —
И пред тобой гражданская, да Кремль,
Да в пулеметных лентах большевик.
Скажи «обрез» — и, матюги обруша,
Махновщина средь зелена вина!
А в милом русском имени «Катюша»
Дохнет Отечественная война.
Тут в каждой вещи — дума и характер.
В любой подробности
оттенок свой:
Вот я гляжу на этот синий трактор,
На флаг его, задорный, заревой,
На гусеничьи ленты в курослепе,
На фары, где застряли ковыли,
На мощное стекло, в котором степи
Как будто сами карту обрели,
И думаю о том, что в этой вещи,
Со стенда залетевшей в глухомань,
Не только мая радостные вести —
Коммуны отшлифованная грань.
Художница
Твой вкус, вероятно, излишне тонок:
Попроще хотят. Поярче хотят.
И ты работаешь, гадкий утенок,
Среди вполне уютных утят.
Ты вся в изысках туманных теорий,
Лишь тот для тебя учитель, кто нов.
Как ищут в породе уран или торий,
В душе твоей поиск редчайших тонов.
Поиск редчайшего… Что ж. Хорошо.
Простят раритетам и муть и кривинку.
А я через это, дочка, прошел,
Ищу я в искусстве живую кровинку…
Но есть в тебе все-таки «искра божья»,
Она не позволит искать наобум:
Величие
эпохальных дум
Вплывает в черты твоего бездорожья.
И вот, горюя или грозя,
Видавшие подвиг и ужас смерти,
Совсем человеческие глаза
Глядят на твоем мольберте.
Теории остаются с тобой
(Тебя, дорогая, не переспоришь),
Но мир в ателье вступает толпой:
Натурщики — физик, шахтерка, сторож.
Те, что с виду обычны вполне,
Те, что на фото живут без эффекта,
Вспыхивают на твоем полотне
Призраком века.
И, глядя на пальцы твои любимые,
В силу твою поверя,
Угадываю уже лебединые
Перья.
Швеция
Огоньки на горизонте светятся.
Там в тумане утреннего сна
Опочило королевство Швеция,
Говорят, уютная страна.
Никогда не знала революции,
Скопидомничала двести лет;
Ни собрания, ни резолюции,
Но у каждого велосипед.
В воскресенье едет он по ягоды,
Ищет яйца в чаечном гнезде.
Отчего ж в аптеке банки с ядами,
Черепушки в косточках везде?
Почему, как сообщают сведенья,
Несмотря на весь уютный быт,
Тихая классическая Швеция —
Страшная страна самоубийц?
В магазинах гордо поразвесила
Свитера, бюстгальтеры, штаны…
Только где же у нее поэзия?
Нет великой цели у страны.
Что же заставляло два столетия
Жить среди вещей, как средь богов?
Смерти не боится Швеция —
Страшно выйти ей из берегов.
Шумы
Кто не знает музыки степей?
Это ветер позвонит бурьяном,
Это заскрежещет скарабей,
Перепел пройдется с барабаном,
Это змейка вьется и скользит,
Шебаршит полевка-экономка,
Где-то суслик суслику свистит,
Где-то лебедь умирает громко.
Что же вдруг над степью понеслось?
Будто бы шуршанье, но резины,
Будто скрежет, но цепных колес,
Свист, но бригадирский, не крысиный —
Страшное, негаданное тут:
На глубинку чудища идут.
Всё живое замерло в степи.
Утка, сядь! Лисица, не ступи!
Но махины с яркими глазами
Выстроились и погасли сами.
И тогда-то с воем зимних вьюг
Что-то затрещало, зашипело,
Шум заметно вырастает в звук:
Репродуктор объявил Шопена.
Кто дыханием нежнейшей бури
Мир степной мгновенно покорил?
Словно плеском лебединых крыл,
Руки плещут по клавиатуре!
Нет, не лебедь — этого плесканья
Не добьется и листва платанья,
Даже ветру не произвести
Этой дрожи, сладостной до боли,
Этого безмолвия почти, —
Тишины из трепета бемолей.
Я стою среди глухих долин,
Маленький — и всё же исполин.
Были шумы. Те же год от года.
В этот мир вонзился шум иной:
Не громами сбитая природа —
Человеком созданная. Мной.
Я мог бы вот так
Я мог бы вот так: усесться против
И всё глядеть на тебя и глядеть,
Всё бытовое откинув, бросив,
Забыв о тревожных криках газет.
Как нежно до слез поставлена шея,
Как вся ты извечной сквозишь новизной.
Я только глядел бы, душой хорошея,
Как хорошеют у моря весной,
Когда на ракушках соль, будто иней,
Когда тишина еще кажется синей,
А там, вдали, где скалистый проход, —
Огнями очерченный пароход…
Зачем я подумал о пароходе?
Шезлонг на палубе… Дамский плед…
Ведь счастье всё равно не приходит
К тому, кто за ним не стремится вслед.
Чем хороша тюрьма
Итак, в тюрьме я снова.
Ну, что же. Рад весьма.
Чем хороша тюрьма?
В тюрьме — свобода слова!
Вечный бой
Он сам себя смирял, становясь
На горло собственной песне,
Храня со смертью тайную связь,
Как яд в заветном перстне.
Но муза не только ведь «Окна РОСТА»,
Хотя б и окопы рыла;
Смиренье — сомнительное геройство:
Народу нужны барабан и лира.
Вы скажете: «Барабан полезней!»
Но мы задохнёмся в идее запрета.
НЕ наступать на горло песне —
Вот в чём подвиг поэта.
Прелюд (Когда-нибудь о нашем веке)
Когда-нибудь о нашем веке
Потомок скажет: «В этот век
Поймал, как молнию, навеки
Стихию слова человек.
И он по линиям и клеткам,
Как ток, пустил его крыла!
Оно служило пятилеткам,
Творя великие дела,
Оно тащило мир из праха,
Преобразуя естество!
Лишь музы плакали от страха
Перед могуществом его».
Быт
Мы отвыкли мыслить, и для нас
Каждая своя мыслишка — ересь.
Мыслить мы отвыкли, не чинясь,
Чинопочитанию доверясь;
Ум живёт на медные гроши…
Где ж ты, ясновиденье? Прозренье?
Только и осталось от души,
Что неукротимое презренье.
Если не выскажусь
Если не выскажусь — задохнусь!
Днём сокровенное — в угол под лавку.
Ночью проснёшься и слушаешь Русь:
Каждою жилкой каждую травку.
Сосны шумят, будто поезд идёт.
Поле кого-то шурша утешает.
Столб телеграфный — и тот поёт,
Проволока — и та вещает!
Форточка каркает. Ноет гнус.
Лишь я
свою душу
молотом в плюшку!
Если не выскажусь — задохнусь.
И вот кричу… закусив подушку.
Нас много одиноких
Нас много одиноких. По ночам
Мы просыпаемся и шарим спички,
Закуриваем. Стонем по привычке
И мыслим о начале всех начал.
В окошко бьются листья золотые.
Они в гербах и датах. Полночь бьёт.
А мы всё курим, полные забот.
Нас много одиноких. Вся Россия.
Гулливер
Как Гулливер меж лилипутов,
Кляня свою величину,
Систему карличью запутав,
Лежу, рукой не шевельну.
Как им страшна моя весёлость.
Невинный, я кругом во зле!
Я — Гулливер! Мой каждый волос
Прибит ничтожеством к земле.
Моя жизнь в искусстве
Вынули кита из океана,
Подали ему стакан воды,
Говорят: «Купайся!» Что ж. Лады.
Только б новой не нажить беды:
Господи… не кокнуть бы стакана…
В часы бессонницы
Спит девчурка. Деловито спит.
Спит до новых синяков и ссадин.
Спит жена и носиком сопит:
Милая, она устала за день.
Я ж устал не за день, а за век,
За тысячелетье! Боже, боже…
Вспоминаю вереницу вех
И боюсь, боюсь их подытожить.
Ах, Россия, горе ты моё!
Для того ли Пугачёв и Разин,
Чтоб тебя облапило хамьё
На идейно-философской базе?
Ленин поднимался для того ль,
Чтобы наглые «Чего-Извольте»
Миллионы человечьих воль
Превращали в человековольты?
И, как древле, снова и опять,
В хомутища загоняя выи,
С лозунгом «тащить да не пущать»
Воцарялися городовые?
Кто он, нынешний городовой?
Это человечина с дипломом!
Пас он в детстве яловку за домом,
Эхо окликая под горой,
А потом попал в номенклатуру,
Эту книгу голубых имён,
Растерял крестьянскую натуру,
Чинопочитаньем умилён —
Что ему теперь в твоей Коммуне?
Что ему его родимый дол,
Если, вылезши из тёмной клуни,
В анфиладу светлую вошёл?
Будет ли ему в Коммуне лучше?
Станет ли вольготней для родни?
Что он там такого заполучит,
Без чего бытует в эти дни?
Пусть рабочему мала зарплата,
Пусть крестьянин даже недоест,
Служащий в приглаженный заплатах
Пусть застенчиво плетётся в трест.
Пусть за неудачей неудача,
Пусть в него стреляет анекдот —
Перед хамом главная задача,
Чтобы шло всё так же, как идёт.
Чтоб навек одни и те же люди
Были руководству суждены,
Самосудом сбивши правосудье,
Начихав на мнение страны,
Чтобы тишина в полнейшей мере
Под волшебным заклинаньем: «пли!»,
Чтобы ханжество и лицемерье
Нашу Конституцию блюли.
Слушай, хам в нейлоновых кальсонах,
Лже-партиец, нео-дворянин!
Эти мысли в полночах бессонных
Я переживаю не один.
Так задумайся и ты немного,
Хоть на миг, наморщив гладкий лоб:
Низовые массы даже в бога
Веруют, покуда верит поп.
К дьяволу ж плакаты да парады!
В душу ясновиденье направь…
Ах, Россия, край великой правды
В мириадах маленьких неправд.
О, милая моя среда
О, милая моя среда,
Где терпят и не плачут,
Где гений вспыхнет иногда,
Но ничего не значит,
Где быть властительницей дум
Имеет право тупость,
Где трусость выдают за ум,
А прямоту — за глупость.
Нет, я не дон-жуан
Нет, я не дон-жуан,
Меня в жуирстве упрекать излишне.
Есть в нашей жизни маленький изъян:
Ей, матушке, не требуется личность.
Пускай в титаны вымахнет твой дух
И мысль каждая горит как бы в алмазе,
Дух времени сегодня, милый друг, —
Субординация и связи.
Мир леденеет. Упованье? Вера?
Слова, слова… Мы холодом сильны.
С измученной Земли сползает атмосфера,
Как некогда с Луны.
Но чем дышать? Казёнщиной поэм?
Стандартом ли картин да статуй?
И бродит человек с древнейшею цитатой:
«Кому печаль мою повем?»
Кому живое выдать на поруки,
Пока не вымерзли небесные тела?
К вискам я прижимаю ваши руки
С остатками вселенского тепла.
Союз писателей
Был удав моим председателем,
Был зайчишка моим издателем,
Зато критиком был медведь!
Чтобы быть российским писателем,
Бо-ольшое здор-ровье надо иметь.
В минуту отчаяния
Как жутко в нашей стороне…
Здесь только ябеде привольно.
Здесь даже воля всей стране
Даётся по команде: «Вольно!»