Много лет размышлял я над жизнью земной.
Непонятного нет для меня под луной.
Мне известно, что мне ничего не известно, –
Вот последний секрет из постигнутых мной.
* * *
Я познание сделал своим ремеслом,
Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
Все тугие узлы я распутал на свете,
Кроме смерти, завязанной мёртвым узлом.
* * *
Всё, что видим мы, – видимость только одна.
Далеко от поверхности мира до дна.
Полагай несущественным явное в мире,
Ибо тайная сущность вещей – не видна.
* * *
Даже самые светлые в мире умы
Не смогли разогнать окружающей тьмы.
Рассказали нам несколько сказочек на ночь –
И отправились, мудрые, спать, как и мы.
* * *
На зелёных коврах хорасанских полей
Вырастают тюльпаны из крови царей.
Вырастают фиалки из праха красавиц,
Из пленительных родинок между бровей…
* * *
Ухожу, ибо в этой обители бед
Ничего постоянного, прочного нет.
Пусть смеётся лишь тот уходящему вслед,
Кто прожить собирается тысячу лет.
* * *
Если б мог я найти путеводную нить,
Если б мог я надежду на рай сохранить –
Не томился бы я в этой тесной темнице,
А спешил место жительства переменить!
* * *
Я страдать обречён до конца своих дней,
Ты, счастливец, становишься всё веселей.
Берегись! На судьбу полагаться не вздумай:
Много тайных уловок в запасе у ней.
* * *
Как нужна для жемчужины полная тьма –
Так страданья нужны для души и ума.
Ты лишился всего, и душа опустела?
Эта чаша наполнится снова сама!
* * *
Если есть у тебя для жилья закуток –
В наше подлое время – и хлеба кусок,
Если ты никому не слуга, не хозяин –
Счастлив ты и воистину духом высок.
* * *
Тот, кто с юности верует в собственный ум,
Стал, в погоне за истиной, сух и угрюм.
Притязающий с детства на знание жизни,
Виноградом не став, превратился в изюм.
* * *
Знайся только с достойными дружбы людьми,
С подлецами не знайся, себя не срами.
Если подлый лекарство нальёт тебе – вылей!
Если мудрый подаст тебе яду – прими!
* * *
Ты, Всевышний, по-моему, жаден и стар.
Ты наносишь рабу за ударом удар.
Рай – награда безгрешным за их послушанье.
Дал бы что-нибудь мне не в награду, а в дар!
Окраина
Из дома нашего, где вырос я,
где чердаки и крыши пахнут детством,
переезжала молодость моя,
и грузовик стоял перед подъездом.
Нет судей между мужем и женой:
он разлюбил, она ли разлюбила…
Бюро обмена площади жилой
одним ударом узел разрубило.
Мы обменялись памятью с людьми,
и видом из окошка, и парадным,
где наши имена на стенке рядом
и до сих пор равняются любви.
И вспомнил я о встречах, о прогулках
на тех далёких городских широтах,
где, изгнанный из центра, в переулках
плутал трамвай, визжа на поворотах.
Ту зиму вспомнил. Загородных звёзд
забытое в столице полыханье,
и вестибюль метро – как аванпост,
как центра отдалённого дыханье.
Ворчал вдали бессонный великан
за крышами всё небо задымивших,
не знающих про генеральный план,
запорошённых тишиной домишек.
Я вспомнил утро. Через город, вброд,
я возвращался. В перспективе хмурой
пингвинами торчали у ворот
укутанные дворничьи фигуры.
Рассветный ветер наливал глаза
холодной влагой, теребил за лацкан.
И лёгкие мои, как паруса,
от полноты грозили разорваться.
День выходил, трезвоня, из депо,
катился к центру, скорость набирая…
Я улыбался Светлости его
и до начала лекций спал в трамвае.
Памяти друга
Д. А. Ланге
Прости меня, доктор,
что я задержался на юге,
у моря, лакая вино,
шашлыки уминая.
Что я не явился с цветами
к твоей овдовевшей подруге,
прости меня, Додик!
Я плачу, тебя поминая.
Должно быть, мы взяли рубеж –
перевал от восхода к закату.
Теперь мы, как волжская дельта –
отдельные мелкие реки.
Всё меньше друзей,
составлявших теченье когда-то:
одни уезжают навечно,
другие уходят навеки.
Ни слова, мой друг,
об инфарктах и нажитых грыжах.
Не станем трепаться
о том, что отечество – отчим.
Кому мы нужны
в этих самых Лондонах-Парижах?
Так ты говорил мне,
дантист и еврей, между прочим.
Куда мы уедем
от тысячи памятей личных,
от лет этих призрачных,
вставших друг другу в затылок,
от юности нищей,
сидящей в московских шашлычных,
от этих рядов
бесконечных порожних бутылок?
От этой помпезной державы,
играющей марши и туши,
от этой страны сверхсекретной,
где вход воспрещён посторонним,
от нескольких милых русачек,
согревших озябшие души,
от той, наконец, подмосковной
могилы, где ты похоронен?
Мы купим пол-литра
с утра в продуктовом у Дуськи,
а кто-нибудь купит
квартиру, машину и дачу…
В Пречистенской церкви
тебя отпевают по-русски…
Прости меня, Додик!
Я горькую пью. Я не плачу.
Памяти бабушки
Прощай, Варвара Фёдоровна!
Я продаю буфет –
громоздкий и ободранный
обломок давних лет.
В дубовом этом ящике
прах твоего мирка.
Ты на московском кладбище
давно мертвым-мертва.
А я всё помню – надо же! –
помню до сих пор
лицо лукаво-набожное,
твой городской фольклор…
Прощай, Варвара Фёдоровна!
Я продаю буфет –
словно иду на похороны
спустя пятнадцать лет.
Радости заглохшие
с горем пополам –
всё, всё идёт задёшево
на доски столярам!
Последнее свидетельство
того, что ты жила, –
как гроб несут по лестнице.
Ноша тяжела.
Пребудет тайной для меня
Пребудет тайной для меня
твоё предсмертное мгновенье
до самого конца творенья,
до Судного, надеюсь, дня.
Остекленевшие глаза,
в которых вечность отразилась,
и та последняя слеза,
что по щеке твоей скатилась.
Какая мысль тебя прожгла
в миг одинокого прощанья?
Скорей всего, что жизнь прошла,
не выполнивши обещанья.
Чего от этой шлюхи ждать,
коль весь расчет её на тело?
Она и знать не захотела,
что можно бестелесным стать…
Приснился мне город
Приснился мне город, открытый весне,
и ты подошла к телефону во сне.
Звонил я, как прежде, из будки с угла,
но ты ничего разобрать не могла.
Твой голос, ослабленный дальностью лет,
«Нажмите на кнопку!» – давал мне совет.
А я всё кричал, задыхаясь: «Прости!»,
над сломанной трубкой сосулькою стыл.
И с крыш, и с ресниц на подушку текло,
и звонкой монетой стучали в стекло.
Меня торопили, и не было сил
припомнить: за что ж я прощенья просил?..
Пробуждение
Я просыпаюсь посреди
полночных перегонов
с провалом карстовым в груди
и с дрожью перепонок.
Там города лежат в ночи
в ознобе телеграфном.
Простуженные москвичи
закутывают шею шарфом.
Там женщины в дождевиках
стоят с синицами в руках.
Там счастье, детство и Москва,
разорванные в клочья,
вся всероссийская тоска,
нахлынувшая ночью.
И женщины, и фонари,
и города, и ливни –
всё обрывается внутри,
как в падающем лифте.
Как будто, сотрясая мозг,
грохочет бесконечный мост…
Прошедшие мимо
Прошедшие мимо,
вы были любимы!
Расплывчат ваш облик, как облако дыма.
Имён я не помню.
Но помню волненье.
Вы – как ненаписанные стихотворенья.
Вы мною придуманы в миг озаренья.
Вы радость мне дали
и дали отвагу.
И – не записаны на бумагу!
Другие – написаны и позабыты,
они уже стали предметами быта,
а вас вспоминаю с глубоким волненьем…
Я вас не испортил
плохим исполненьем.
Ружене
В отеле «Метрополе»,
под мухой, в час ночной –
чего мы намололи
на мельнице ручной?
Всё помнить обречённый –
припомнить не могу:
чему же муж учёный
учил нас в МГУ?
Всё помнить обречённый
на долгие года –
я помню кофе, чёрный,
как прошлая среда.
Как чёрный день позора
в отечестве квасном.
Хлебнув его, не скоро
уснёшь спокойным сном.
Где ты теперь, пражанка?
Услышу ль голос твой?
Всё глушит грохот танка
по пражской мостовой.
Почётно быть солдатом
в отечестве моём.
Стоим мы с автоматом,
всем прикурить даём.
Хотя и не просили
курильщики огня…
За то, что я России
служу – прости меня!
Садовое кольцо
(отрывок)
Откуда мы? Из детства, из Москвы
с рубиновыми звёздами, из книг
Жюль Верна и Аркадия Гайдара,
из: «Ну-ка песню нам пропой,
весёлый ветер!»
из перелётов через Полюс, из:
«Но пассаран!»,
«Рот фронт!»,
«Бандьера росса!»
Но также из Москвы военных лет,
Москвы противотанковой, зенитной,
поднявшей в небеса аэростаты,
тоскливым жестом заломившей руки
времянок дымных в жестяное небо,
из очереди на ночлег в метро,
из воющего, как сирена, слова
«э-ва-ку-ация!», из тыловой глуши,
заваленной снегами, из альбомов
с цветочками, с приписками в углу:
«А тот, кто любит больше нас,
тот пусть пишет дальше нас!».
И, наконец, мы из раздельных школ
потёмкинских времен, из перекуров
без шухера в уборных. Военрук
был однорук, был новогодний бал –
как пенистый бокал: летели «Брызги
шампанского» – тогдашнего танго,
был звёздный двор, где остужался пыл,
ларёк наискосок: «Сто грамм и кружку!»,
и снова зал, где па-де-патинер,
и серпантин, и девочки вдоль стен,
и Джордж, и Джордж, и Джордж
из Динки-джаза…
Минует всё, как танец менуэт,
как позапрошлый век – сыграет в ящик,
но атмосферу вымерших планет
по круговым орбитам память тащит.
Оттуда мы – из замкнутых эпох,
окольцевавших сердцевину детства,
и души наши – временный итог,
и с каждым кругом тяжелей наследство…
Сонечка из-за канала
Сонечка из-за канала
носовым платком махала.
Мальчик шел — случайный зритель.
Ехал царь-освободитель
и погиб с бомбистом вместе.
Мальчик был убит на месте.
Первомартовская шутка,
от которой как-то жутко.
Свернул я, перепутав города
Свернул я, перепутав города,
однажды на Сенатскую с Арбата.
Я твёрдо помню, что спешил куда-то.
Но вот вопрос: откуда и куда?
Я смутно помню замыслы поэм
про доблести, про славу, про победу…
Хотелось землю мне, как Архимеду,
перевернуть! Но вот вопрос: зачем?
К жене спешил я или от жены
к возлюбленной, как в зале по паркету,
но всё равно я упирался в Лету
и понимал: мосты разведены…
Сонет
Памяти Бориса Слуцкого
Когда русская муза ушла в перевод
(кто – на запад, а кто – на восток),
не заметил убытка российский народ,
но заметил недремлющий Бог.
Да и то: на колхозных полях недород –
это отнятый хлеба кусок.
А на ниве поэзии – наоборот:
Данте – он и по-русски высок.
Ну и что, коль чужбина иссушит мозги?
Ведь и дома не видно ни зги
(между нами, бродягами, говоря).
А вообще-то, как ни крути,
под тосканское вечное небо уйти
предпочтительней, чем в лагеря.
Сумерки
Не могу прочесть слепых страниц
мною же написанного текста.
Я уже не различаю лиц,
светлых лиц из юности и детства.
Я уже не разбираю слов –
тишина мне заложила уши.
Гул потусторонних голосов
до меня доносится всё глуше.
Позабуду, как меня зовут.
Стану тенью, призраком без тела,–
лишь бы ещё несколько минут
в небе это облако блестело!
Ты отомстила мне в гробу
Ты отомстила мне в гробу
за все обиды и измены.
Темна лицом, как кровь из вены,
лежала, закусив губу.
Я сильно сдал за этот год,
что провалялся по больницам.
Так брошенный тощает кот
и тени собственной боится.
Я превратился в старика:
усохли мышцы, грудь запала,
и не даётся мне строка,
забыв, как весело давала.
Колдунья! Ведьма! Хохочи!
Ты всю мою мужскую силу
с собою унесла в могилу,
навечно спрятала в ночи.
Твой город опустел
Евгению Рейну
Твой город опустел. И Пётр, и Павл
из-за реки грозят кому-то шпилем.
Державный призрак потонул, пропал,
приливный шквал сменился полным штилем.
Все отлетели. Отошли. Тоска.
Так в смертный час уходит дух из тела.
Но и моя кипучая Москва
вся выкипела. Тоже опустела.
Виденья обступают и меня.
Они всё ярче, чтобы не забыли.
Гораздо ярче нынешнего дня
и ярче, чем когда-то в жизни были.
Уснули мы, обняв друг друга
Уснули мы, обняв друг друга.
Устав любить, уснули мы
внутри магического круга,
в дремучих зарослях зимы.
Я спал – и ты меня касалась,
но остывал угольев жар.
Одна зола в душе осталась,
остался лишь вороний кар.
Как будто чёрные старухи
«Прощай! Прощай! Прощай!» – кричат
среди войны, среди разрухи,
где остовы печей торчат…
Фигурка вдалеке
Фигурка вдалеке,
шагающая шатко;
лицо в воротнике,
надвинутая шапка.
И в восемнадцать лет,
И в двадцать восемь шёл ты,
шёл на зелёный свет,
на красный и на жёлтый…
Я каблуки собью,
подошвы доконаю –
я молодость свою
по кругу догоняю.
Я замечаю вдруг,
к большой моей досаде,
что обогнал на круг
и оказался сзади.
Деревья-города,
растущие веками!
Тут и мои года
намотаны витками.
Шагать бы без конца
по замкнутой орбите
Садового кольца –
и никуда не выйти.
Царь Николай по городу гулял
Царь Николай по городу гулял.
Таилась в отдалении охрана.
Он в Летний сад входил. Но вот что странно:
никто из-за решеток не стрелял!
Царь Александр освободил крестьян.
Он в целом всех Романовых полезней.
Но как назло из всех щелей полезли
герой, бомбометатель и смутьян.
Южный ветер
Набег ветров.
Со свистом, как татары,
они ворвались в город от застав,
врасплох листву
заснувшую застав.
И – заметались в панике бульвары.
Железо крыш ударило в набат.
Но поздно:
победитель гонит пленных,
горячий, жадный,
кинулся на баб,
зажавших юбки в стиснутых коленях.
Как в сундуках,
он рылся в грудах сора,
к дверям в парадных подбирал ключи.
И, торопясь на площадь,
к месту сбора,
награбленное следом волочил.
Я в ту пору орал на московских вокзалах
Я в ту пору орал на московских вокзалах,
Горло драл в непроветренных, заспанных залах:
«За четыре рубля – все красоты Кремля,
чем скучать, на скамейках дремля!»
Воскресений не знал измочаленный ряд
хриплых, с голосом сорванным, дней.
В пять утра из будильника рвался заряд
твёрдой воли вечерней моей.
О, Москва колыбельная!
Теплота ещё в сердце постельная,
зыбкий, зябкий рассвет по дворам, по углам…
Ты в глазах – с недосмотренным сном пополам.
Из пучины столицы всплывал и вонзал
в небеса Суюмбекову башню вокзал.
Я входил – и, посудой у стоек звеня,
кочевая страна обступала меня.
Непобрита, в дорожной одежде страна,
заведённая будто на тысячу лет,
на ораторов молча смотрела она,
за четыре рубля покупала билет.
«Прокачу с ветерком!» – зазывало такси,
шла посадка на дальние поезда.
Ты попробуй у этих, небритых, спроси:
«Как живёте, скажите, спешите куда?»
На допросе пытливых, внимательных глаз
что я мог, кроме громких заученных фраз?
Но Господь упаси отступить от строки –
как у нас на Руси методисты строги!
Им одним понимать разрешила страна:
что должна она знать – и чего не должна.
До сих пор эти залы я вижу во сне,
шум вокзального табора слышится мне.
Я ору, перекрикивая рупора,
а страна всё на стрелки косится: пора!»
И спешит, понимая значенье минут, к поездам…
Поезда опоздавших не ждут.
Я всю жизнь как будто на отшибе
Я всю жизнь как будто на отшибе,
будто сносит ветром парашют…
И не то чтобы меня отшили –
к делу всё никак не подошьют.
Кажется, вот-вот, почти что рядом –
что-то проясняется, сквозит…
Не скольжу по жизни верхоглядом –
это жизнь мимо меня скользит.
Невесомость это или вескость?
Это полнота иль пустота?
Видно, с самого начала резкость
у фотографа была не та.
Видел ты меня или не видел?
Может быть, и видел, да забыл…
Слишком мало доказательств выдал
я того, что между вами был.
Я снова бездомен
Я снова бездомен.
Свободно снежинки порхают.
Мир Божий огромен,
Вдали города полыхают.
И всё, как в далёком начале:
вокзал, мандаринные корки, окурки
Нелепо торчат, как торчали,
озябшие руки из куртки.
На мягких рессорах,
шатаясь, иду по вагону.
Пора бы: за сорок –
а всё ещё нет угомону.
Всё рая ищу я с поляной,
обвившего дерево змея…
Я всё ещё пьяный.
Жду часа, когда протрезвею.
На юность похоже.
Но всё тяжелей и опасней.
Всё так же, всё то же –
лишь нету бессмертья в запасе.
За окнами темень.
А что там за теменью – тайна.
Отмерено время.
Начало последнего тайма.
Я спился
Я спился. Я схожу с ума.
Консьержери – моя тюрьма.
Стакан гранёный и бутылка –
мой Тауэр, моя Бутырка.
В семиметровом закуте
меня качает, как в купе,
кровать всплывает к потолку,
колёса толокно толкут.
Решётка на моём окне –
чтоб со двора никто ко мне.
Прильнули сумерки к окну –
чтоб я наружу ни к кому.
Всё схлынуло. И этот дом,
и этот мир отпал, отлип.
Моя кровать – как волнолом.
Жизнь убывает, как отлив.