Собрание редких и малоизвестных стихотворений Германа Плисецкого. Здесь мы сохраняем тексты, которые ищут реже, но они дополняют картину его поэтического наследия и подходят для детального изучения творчества. Больше известных текстов — на главной странице поэта.
* * *
Бог дал Багдад, двусмысленный Восток
Бог дал Багдад, двусмысленный Восток,
фальшивый блеск, поток речей казённых,
фанатов нескончаемый восторг
и вдоль ограды – головы казнённых.
Повсюду сласти продают с лотка,
а я не сладкоежка, словно назло.
Хвала халифу, как халва сладка
арахисовая – и в зубах навязла.
Суровости и сладости вдвойне
душа сопротивляется упрямо.
Хоть сух закон, но истина – в вине.
Что делать мне? Переводить Хайама.
Весна
Ночное метро. Наверху непогода:
туман красноватый клубится у входа,
и в мокром асфальте, как в крышке рояля –
огни, окружившие площадь роями.
Оттуда – капроны в подтёках и крапах,
и влажного драпа щекочущий запах.
А мраморный мир безмятежен и светел,
и залы ночные как будто просторней.
Подолы рванёт субтропический ветер,
и шаром прокатится гром по платформе.
И вспомнит весну полированный камень
под нашими грязными башмаками.
Ночное метро – пассажиры ночные,
вагоны шатаются, будто хмельные.
Оттуда, где были – в кино, вероятно,
в гостях, вероятно – обратно, обратно…
На лицах усталость и тяжесть в ресницах,
но пахнут весною мимозы в петлицах.
Я помню всегда: мы живём не в романах,
ключи от квартир мы таскаем в карманах,
теряли мы голову – их не теряли,
тактично бренчали они: не пора ли?
Но нас наверху стережёт непогода,
парные озёра дымятся у входа,
сугробы чернеют, перегорая,
настоены скверы на запахах талых,
и бродят автобусы, подбирая
совсем охмелевших, совсем запоздалых…
Василий Алексеич
Памяти дяди
Ты приходил, как вор, в цековский дом
в отсутствие родителей партейных,
не занятый общественным трудом
небритый завсегдатай мест питейных.
А в доме том в те годы по ночам
стучали в дверь – то далеко, то близко.
Но не стрелял никто и не кричал:
шла тихая химическая чистка.
Перед окном был Кремль. Поверх голов
церквей и всей пречистенской рутины
я видел: верхолаз взамен орлов
крепил на башнях звёздные рубины.
Ты приходил с гитарой за плечом –
свидетельством беспутности и дара.
О чём ты пел, бренча струной, о чём?
Я не запомнил. Я читал Гайдара.
О чём хотел сказать? Не знаю я.
О чём-нибудь, в чём мы души не чаем?
И бабка православная моя
тебя поила четвертинкой с чаем.
Потом ты сгинул, потонул, пропал
в тех далях, о которых думать зябко.
В войну пришло письмишко на Урал,
и плакала тайком от мамы бабка.
И всё. Навеки выбыл адресат,
Чтоб мама больше не стыдилась братца.
Запомнилось: «свобода» и «штрафбат»,
«отечество», «возможность оправдаться».
И всё. Как просто спичку погасить –
почти как птичку выпустить из клетки!
И бабки нет, и некого спросить,
а за окном мелькают пятилетки.
Давно всё решено, Василий. Но
порою отменяются решенья.
Мне в виде исключения дано
божественное право воскрешенья.
Пусть, кости нам колёсами дробя,
с тяжёлым скрипом катится Расея –
я силой слова оживлю тебя,
сын деда моего, сын Алексея!
«Отец! – взмолился Он.– Не стоит
моих мучений этот рай.
Исправь действительность, Историк,
историю – переиграй!
Не нужно чудного спасенья.
Бессмертие – на кой мне ляд?
От перегрузок вознесенья
у сына косточки болят!»
Как и записано в скрижали,
вдали чернел еловый лес,
и от него уже бежали
с винтовками наперевес.
Вдали, над самым горизонтом,
вовсю дымили трубы ТЭЦ.
Тоскливо пахло креозотом,
как и предвидел Бог Отец…
Грузия
Отару Чиладзе
О Грузия! Ты – не душа ли?
Высокий край душистых трав!
Поэты русские дышали,
к тебе, как к форточке, припав.
Коснувшаяся поднебесья,
с ног не стряхнувшая земли,
ты – наша мера равновесья,
достичь которой не смогли.
Когда я думаю о Боге,
создавшем Землю за шесть дней,
хребтов пологие отроги
синеют в памяти моей.
Я славлю трудную победу
Титана, Мастера, Вола!
Мы все – зелёные побеги
вокруг единого ствола.
Мы дорастём до тех нагорий,
до той альпийской высоты,
где утихают боль и горе,
где только небо и цветы…
Два века
И прошлый век – ещё не из седых,
и нынешнее время – не для нервных:
два года роковых – тридцать седьмых,
два года смертоносных – сорок первых!
А между ними – больше, чем века,
спрессовано историей в брикеты:
Толстой, и Достоевский, и ЧеКа,
дистанция от тройки до ракеты.
Оттуда нити тянутся сюда.
От их реформ – до нашей перестройки.
От тройки – до ракеты. От суда
присяжных заседателей – до «тройки».
Детство
Детство. Заводская слобода.
Голый двор – конец моих угодий.
Детство шло, а я не знал, куда
улица булыжная уходит.
Водные колонки да торгсины,
по булыжнику колёс раскат.
Пылью, лошадьми и керосином
пахла москательная Москва.
Детство шло, задворками пыля…
Улицы сходились у Кремля.
Дом стоял. Я не узнал его.
Я вернулся: миновали сроки –
и над крышей детства моего
примостились этажи надстройки.
На площадке, отыскавши средство
от сентиментальности любой,
маляры замазывали детство:
эЛ плюс эН равняется ЛЮБОВЬ.
А вокруг, в молоденькой листве,
корпуса да небо голубое.
Вырвавшись из города, шоссе
долго тянет город за собою…
Дом ЦК
Году, кажись, в тридцать седьмом
квартиру дали бате.
Отгрохали огромный дом
цекистам на Арбате.
В квартале старом он стоял
с особняками рядом
и переулок подавлял
гранитной колоннадой.
Внизу был нулевой этаж
и вестибюль с диваном.
Дежурил в вестибюле страж
на страх гостям незваным.
Мой батя был из работяг.
Ему переплатили.
он чувствовал себя в гостях
В трёхкомнатной квартире.
Вокруг цекисты жили те –
над нами и под нами.
И бабка их по темноте
считала господами.
Я задирал их сыновей,
от ярости бледнея,
чтоб доказать, не кто сильней,
а чей отец главнее.
На утренниках мне пакет
с конфетами дарили.
За детство наше мы портрет
вождя благодарили.
Я счастлив был. Поверх домов
на Кремль далёкий глядя,
я видел, как взамен орлов
монтажник звёзды ладил…
Мы переехали потом.
Прошло двадцатилетье,
но он всё тот же, этот дом,
колонны, окна эти.
Всё тот же нулевой этаж
и вестибюль с диваном.
Дежурит в вестибюле страж
на страх гостям незваным.
Другу
Глебу Семёнову
Мы обменялись городами,
где мы любили, голодали,
нуждались, путались в долгах;
где атмосферою дышали,
единственной на этом шаре;
где мы витали в облаках.
Хватай такси в отчизне новой,
влезай в расшатанный трамвай,
на гаревом кольце Садовой
воспоминания вдыхай.
И я дарёными глазами
взгляну на город неродной:
на Невском подавлюсь слезами
при виде женщины одной.
Скачите, бронзовые кони,
в безостановочной погоне
за горьким птичьим молоком!
Ступив на дальний берег Леты,
возьмём обратные билеты
и разминёмся – в Бологом.
Замыкание
Свет погас внезапно в доме.
На столе остался в томе
фантастический рассказ.
Враз погасли все программы,
все комедии и драмы,
и хоккейный матч погас.
Свет погас. В огромном доме
ничего не стало, кроме
отворяемых дверей,
кроме громких перекличек,
кроме чиркающих спичек
и снующих фонарей.
Свет погас – и оказалось,
что лицо твоё осталось
негасимое во тьме.
Так беспомощно и мёртво,
словно фосфором натёрто,
обращённое ко мне.
Как бездомно стало в доме!
Словно на ракетодроме:
дует ветер, зуб болит…
Долото весенних капель
где-то продолбило кабель
и броню бетонных плит.
Из окна больницы
«Храни тебя Господь»? А для чего хранить?
Зачем мне пить и есть, если душа устала?
Хотел я помереть, когда тебя не стало.
На кладбище пришлось тебя похоронить.
Но жизнь – она цепка, крепка, когда не надо.
Нарочно не умрёшь, хоть сердце всё в рубцах.
Какой-то вышний долг, а вовсе не награда.
Кому-то нужен я. Всё у Него в руках.
«Пойдёшь со мной?» – «Пойдём».
Одёрнув юбку, встала.
Случайное такси – и мы с тобой вдвоём…
Хотел я помереть, когда тебя не стало.
Роман наоборот: «Пойдёшь со мной?» – «Пойдём».
И память холодит, как дуло пистолета,
как смертоносный ствол, нацеленный в висок.
Жизнь обещала нам любовь и многи лета,
и морг наискосок, и морг наискосок…
Кот Кузьма
Накануне катастрофы
(да не личной — мировой!)
про кота слагаю строфы.
Здравствуй, кот сиамский мой!
В час ночной, когда не спится,
с черной мордою бандит
вспрыгнет — и на грудь садится,
и в глаза мои глядит.
Нет, увы, ни авторучки,
ни бумаги для письма.
Ни копейки до получки
нет в заначке, кот Кузьма.
Погасает папироса.
Не уснуть мне до утра.
Не ори гнусноголосо,
что тебя кормить пора.
Боль тяжелая в затылке,
стеснены мои виски.
Я, конечно, сдам бутылки
и куплю тебе трески.
Я устал умерших кошек
зарывать, как тайный клад,
так, чтоб видеть из окошек
место, где они лежат.
Я теперь совсем не воин,
я давно уже не тот,
я теперь почти спокоен:
кот меня переживет.
Кустари
Им истина светила до зари
в сыром углу, в чахоточном подвале.
Шли на толкучку утром кустари
и за бесценок душу продавали.
У перекупщиков был острый глаз.
Был спрос на легковесных и проворных.
Бездарный, но могущественный класс
желал иметь талантливых придворных.
И тот, кто половчей, и тот, кто мог, –
тот вскоре ездил в золотой карете.
И, опускаясь, дохли у дорог
к подделкам не способные калеки.
О, сколько мыслей их потом взошло,
наивных мыслей, орошённых кровью!
Но это всё потом произошло,
уже за рамками средневековья.
Катастрофа
Как в сновиденье: город опустевший…
Вот что случится в старости с тобой:
лишь стукнет ставней ветер налетевший
да пыль взлетит над мостовой сухой.
Всё на местах: картины, книги, вещи.
Исчезли только люди и зверьё.
И всё родное выглядит зловеще,
и всё вокруг как будто не моё.
Налился день отравленною вишней,
и солнце освещает эту быль.
Зачем всё это сотворил Всевышний?
Полынь. Чернобыль. Небылица. Пыль…
Известно ли, что хорошо, что плохо
Известно ли, что хорошо, что плохо?
Награбленное – грабь, экспроприируй!
Жги барский дом, библиотеку Блока,
потом гордись его мятежной лирой.
Известно, революцию в перчатках
не делают. Простимте большевичку.
Я лишь о поощряемых начатках
грабительства, вошедшего в привычку.
Разграбили великую державу:
тащили всё – как на пожар спешили,
взорвали храмы, вытоптали траву,
леса срубили, рыбу оглушили.
Хозяева! Любезны сердцу войны,
спортивный марш и тупость рок-н-ролла.
Вам кланяется Герострат покойный
и первый большевик – Савонарола!
Миг перехода между «нет» и «есть»
Миг перехода между «нет» и «есть»
неуловим: вот был – а вот и нету.
Момент присутствия так мало значит здесь!
Вот кто-то длит его, раскрыв газету.
Продлил, но через час скамья пуста,
а через два – пуста дорожка сада,
пуста и полоса газетного листа.
А вечен только шелест листопада.
Зимняя ночь
Ночами жгло светильник ремесло.
Из комнат непротопленных несло.
Как мысль тревожная, металось пламя,
и, бывшее весь день на заднем плане,
предчувствие беды в углу росло.
Уехал Пущин. Лёгонький возок
скользит сейчас всё дальше на восток,
так он, пожалуй, и в Сибирь заедет!
Ему сквозь тучи слева месяц светит.
Дурны приметы, и мороз жесток.
«Пред вечным разлучением, Жано,
откройся мне, скажи, что есть оно –
сообщество друзей российской воли.
Я не дурак: колпак горит на воре,
палёным пахнет сильно и давно».
«Нет, Пушкин, нет! Но если бы и да:
ваш труд не легче нашего труда,
ваш заговор сильней тиранов бесит.
И, может быть, всю нашу перевесит
одним тобой добытая руда.
Вот он – союз твой тайный, обернись:
британский лорд и веймарский министр,
еврей немецкий, да изгнанник польский.
Высокий жребий – временною пользой
платить за вечность. Не переменись!»
Уехал Пущин. От судьбы не спас.
Нетерпеливо грыз узду Пегас.
Спал в небесах синклит богов всесильных,
А на земле, в Святых Горах, светильник
светил всю ночь, покуда не погас.
К Вульфу
Любезный Вульф, сердечный друг,
из-за прелестницы Аннеты
мы не поднимем пистолеты:
любовь – ребяческий недуг!
Не шпагу, а бильярдный кий
я выбираю. «Не убий!»
«Не пожелай жену чужую!»
А ежли я порой бушую,
так это, Вульф, игра стихий.
Не лучше ль мирная игра
на бильярдах в три шара?
Держись, приятель! Я – в ударе.
Я знаю всё об этом шаре:
он уклонится от прямой,
внезапно в сторону качнётся
и двух других слегка коснётся,
как вас коснулся гений мой.
Люби себя, веди дневник,
а мне оставь бессмертный миг
молниеносного удара!
И так всю жизнь: верченье шара
вокруг другого – карамболь.
А в сердце боль, сосед любезный,
для мастеров – предмет полезный,
годится в дело эта боль.
На перекрёстке без людей
На перекрёстке без людей
задолго до утра
уже не страшен мне злодей
с ножом из-за угла.
А страшно мне в твоей толпе,
народ глухонемой.
Китайским кажется тебе
язык российский мой.
А страшно мне, когда страна
своих не узнаёт –
словно китайская стена
вокруг меня встаёт.
Тогда вползает в рёбра страх
с Арктических морей,
и я седею на глазах
у матери моей…
На тахте, в полунощной отчизне
На тахте, в полунощной отчизне,
я лежал посередине жизни.
В возрасте Христа лежал, бессонный,
в комнате, над миром вознесённой.
Там, внизу, всю ночь, забывши Бога,
содрогалась в ужасе дорога.
Скорых поездов сквозные смерчи
налетали, словно весть о смерти.
Ничего не зная про разлуку,
женщина спала, откинув руку.
В эту ночь, часу примерно в третьем,
я лежал, курил – и был бессмертен.
Негде было нам
Негде было нам. Была зима –
самое плохое время года.
Для влюблённых улица – тюрьма,
стены и замок для них – свобода.
Парового отопленья радиаторы,
лишь о вас воспоминанья тёплые!
Тёмные парадные нас прятали,
но в парадных часто двери хлопали.
Ни о чём не знала и не ведала
молодость. Она – как крик о помощи!
А потом нам было где. Но не было
пыла, не было бессонной полночи…
Ночная площадь
Вдруг показалось: это Космоград,
ракетодром с посадочным пространством!
А вот и чёрный звёздный циферблат –
вокзальные куранты на Казанском.
И я сошёл с Серебряной стрелы,
с обычного межзвёздного экспресса,
и в памяти моей живут миры
с иною мерой времени и веса.
И незнакомой показалась мне
Москва, и на какое-то мгновенье
я вдруг вообразил, что на Земле
живут уже другие поколенья.
Дома высокие! Стучись в любой –
никто тебя не помнит и не любит!
Охладевают звёзды и любовь,
расходятся галактики и люди.
Где в Космограде переулок мой?
На землю с неба возвращаться трудно.
Я покажу прописку: я – земной!
Прошла всего лишь звёздная секунда.
Ночью
Было выпито, выкурено, станцовано.
Вечеринка устала – кружилась всё медленней,
приближалась в конце концов она
к разбору галош в полутёмной передней.
Ещё кто-то отплясывал в обнимку,
хозяйка лимон нарезала в стаканы…
Ты сказала, что поздно, что Димка
дома один, что вставать – рано…
Накрапывал дождь, одинаковый с чувствами,
смутными, как фонари под ногами.
На поворотах, пустые и грустные,
троллейбусы щёлкали и моргали.
Я злился на вынужденную стоянку
у перекрестка Охотного ряда:
по улице Горького двигались танки
на репетицию перед парадом.
Гром нарастал: отдалённою тряскою –
обвалом – прорванною плотиною!
Они прошли, гусеницами лязгая,
ворочая башнями, неотвратимые.
Они прошли – и на минуту
сердце остановилось и сжалось.
И ты прижалась ко мне, как будто
на вокзале к шинели моей прижалась.
Нужны тяжёлые слова
Нужны тяжёлые слова,
друг к другу пригнанные тесно.
Раствор не нужен. Известь – тесто.
Не выстоит веков – слаба!
Стихосложенье – всё равно,
что возведение соборов.
Чтобы хоралы, грянув с хоров,
стремились вышибить окно.
И невесомым чтобы мог
стать этот неподъёмный камень.
И нужен каменный замок,
твоими тёсанный руками.
О стиле
Свидетелей прошлого нету.
Лишь здания да письмена.
Германская готика к небу
и к Богу вознесена.
И буква в готическом шрифте,
и средневековый чертог –
всё кверху стремится, как в лифте,
как слово немецкое: «Хох!»
Красна красотою иною
старинная русская вязь.
Она остаётся земною,
возвышенной становясь.
Достав головой поднебесья,
соборы стоят на холмах,
как символы равновесья
в славянских сердцах и умах.
И если хоть малую каплю
фантазии ты сохранил –
Египет, похожий на цаплю,
засмотрится в медленный Нил.
Сквозь время представится зримо
без всяких кинокартин
отличье военного Рима
от гуманитарных Афин.
И суть не во временной моде
ношенья усов и бород,
а в букве и в камне. В породе.
И стиль – это целый народ.