Сумрак хмелем опоен;
звон гитары полон горя.
И к уютной лампе вскоре
возвращаешься, как в сон.
Псалом (Это — светильник)
Это — светильник, погашенный ветром.
Это — захолустный кабак, покинутый пьяницей после полудня.
Это — виноградник, выжженный, чёрный, весь в норах,
где кишат пауки.
Это — пространство, белёсое от паучих личинок.
Сумасброд умер. Это — остров южного моря,
встречающий Бога солнца. Бьют барабаны.
Мужчины исполняют воинственный танец.
В гирляндах виноградных лоз и огненных маков
круглобёдрые женщины танцуют,
когда море поёт. О, наш потерянный рай.
Нимфы покинули золотые леса.
Погребён сумасбродный пришелец. Начинается
искрящийся дождь.
Сын Пана превращается в землекопа —
и дремлет в обеденный полдень
возле расплавленного асфальта.
Это — маленькие девочки во дворе в платьицах нищеты
раздирающей сердце!
Это — комнаты, наполненные аккордами и сонатами.
Это — тени в обнимку перед ослепшим зеркалом.
Высунувшись из окон больницы,
хворые греются на солнце.
Белый пароход тащит за собой вверх
по каналу кровогнойные эпидемии.
Чужая сестра снова возникает в чьих-то злых грёзах.
Отдыхая в орешнике, она играет со своими звёздами.
Студент, а может, — двойник, подглядывает за ней из окна.
За ним стоит мёртвый брат, или он спускается
по старой винтовой лестнице.
В темноте пожухлых каштанов выцветает фигура
юного послушника.
В саду вечереет. По окружной галерее монастыря
мечутся летучие мыши.
Дети дворника бросают играть — ищут золото неба.
Последние аккорды квартета. Слепая девчурка
боязливо перебегает аллею,
а после ощупывает свою тень на холодной стене,
окружённая сказками и святыми легендами.
Это — пустая лодка, что плывёт вечером вниз
по чёрному каналу.
В угрюмости старых приютских домов
ветшают человечьи развалины.
Мёртвые сиротки лежат у садовой стены.
Из затхлых комнат выходят ангелы
с измазанными нечистотами крыльями.
С их пожелтевших век капают черви.
Площадь перед церковью мрачна
и безмолвна, как в пору детства.
В серебряных сандалиях скользят прежние жизни,
и тени проклятых спускаются
к вздыхающим водам.
В могиле белый маг играет со своими змеями.
Над местом казни тихо открываются
золотые глаза Бога.
К сестре
Где идёшь ты, — осень, вечер,
синий зверь в деревьях — песня,
одинокий пруд под вечер.
Изогнул тебе Бог веки сводом.
Страстной пятницы дитя, как под твоим челом
льстятся звёзды грезить, — как сводом.
Приближение смерти
О, вечер, бредущий к угрюмым деревням детства.
Пруд под ивами
наполняется больными вздохами грусти.
О, лес, опускающий бурые веки,
когда из костлявых рук одинокого
изроняется пурпур его упоительных дней.
О, приближение смерти. Дай помолиться.
И на тёплых подушках, пожелтевших от воскурении,
да распадутся на эту ночь любовники в изнеможенье.
Осенний вечер
Бура деревня. И вдоль стен, без пени
погрязших в осени нестройный гуд:
ни баб, ни мужиков — усопшие бредут
в холодные углы, как в сновиденья.
Играют здесь же дети. Никнут тени
над бурой жижей. Женщины идут
по влажной сини и, дрожа, несут
в глазах ночных колоколов гуденье.
Для одинокого — кабак, вино;
под тёмным сводом тешит час обманом,
дым трубок веет золотым дурманом.
А собственное близко и черно.
Тепло под старым сводом мыслям пьяным
о птицах, улетевших к южным странам.
На родине
Дух резеды снует в больном окне;
на площади чернеет кипарис.
Сквозь крышу лучик золотой провис
над братом и сестрой — в смущённом сне.
Смердят помои. Фен поёт нежней
в саду; и золото своё догрыз
уже подсолнух и в потёмках скис.
Крик стражи тонет в синей тишине.
Дух резеды. И тёмных стен тоска.
Тяжёлый сон сестры. Ветр ворошит
ей волосы — и свет луны дрожит.
На крыше, синевата и узка,
кошачья тень: несчастье у ворот.
Огонь свечи то никнет, то встаёт.
Обреченность
Под вечер мирно колокол трезвонит,
а я гляжу с восторгом нетаимым,
как стаи птиц, подобно пилигримам,
в осенних далях безвозвратно тонут.
И я бреду по сумеркам садовым,
меня судьба чужая восхитила,
и мнится: стрелка на часах застыла.
И я лечу вослед далёким зовам.
Но обречённость по пятам крадется.
На голой ветке плачет дрозд, тревожа,
лоза к решетке проржавевшей жмётся,
с детьми смертельной круговерти схожи,
под ветром возле тёмного колодца
сникают голубые астры в дрожи.
Аминь
По веткой комнате порхает тленье;
тени на жёлтых обоях; а в тёмных зеркалах
ветвится белая печаль наших рук.
Бурый жемчуг струится скозь помертвелые пальцы.
И в тишине —
синие глаза ангела, цветущий мак.
И вечер становится синим.
Час нашей гибели; тень Азраила
накрывает увядший маленький сад.
Людская наприкаянность
Часы пробили перед солнцем пять —
и одинокие объяты страхом,
вечерний сад шуршит безлистым прахом.
Лик мертвеца встаёт в окне, как тать.
Быть может, этот час обрёл покой.
Порхают синие картины вяло
в такт с корабельной качкой у причала,
где тянутся монашки над водой.
В кустах подружки впали в забытьё,
в обнимку, как любовники, и глухи.
Быть может, что жужжат над трупом мухи,
быть может, плачет в матери дитё.
В руках потух астр сине-красный свет,
и рот юнец отводит пресыщенно;
в испуге веки вскинулись смущённо;
и запах хлеба проникает в бред.
Сдаётся, ветер страшный крик донёс;
скребясь из стен, скелеты взор морочат.
И злое сердце в комнатах хохочет;
и шастает перед грезером пёс.
Мертвец-шатун в потёмках ищет гроб.
Предстать убийце тщится округ хмурый,
где ночью фонари разбиты бурей.
Увенчан лавром пьедестальный лоб.
В деревне
1
По-за деревней бурая стена.
На старый камень пастушок залез.
И голубых зверей скрывает лес,
и палый лист приемлет тишина.
Как буры лбы крестьян. И долог звон
колоколов; традиция жива,
в терновнике Спасителя глава,
хлад комнаты со смертью соглашён.
Как матери бледны. Синь из окна плывёт
на гроб — хранитель материнских мук;
над внуком белый старец сник, а внук,
зажмурясь, молоко и звёзды пьёт.
2
А нищий духом, кто уже почил,
парит, овосковевший, над тропой.
Склонила яблоня почти без сил
плоды, изъеденные чернотой.
Ещё солома крыши стережёт
коровьи сны. Батрачка, как всегда,
обходит двор; синё поёт вода;
и конский череп пялится с ворот,
Смысл тёмных слов любви какой-то псих
уже до чёрного куста донёс
из бледных и невыразимых грёз.
Закат во влажной синеве затих.
3
В окне безлисто-душный стук ветвей.
Крестьянка в лоне боль свою несёт.
Сквозь пальцы тихо чёрный снег течёт;
и златоглазая сова кружит над ней.
Уходят стены, вкутываясь в мох,
в холодный мрак. Жар лихорадки леденит
беременную, и луна за ней следит,
Перед каморкой старый пёс издох.
В ворота трое, мрачные, как ночь,
со сломанными косами бредут.
В окне вечерний ветер длит свой гуд;
и чёрный ангел улетает прочь.
Закатная песня
Вечером, когда по тёмным тропинкам идем,
перед нами маячат наши бледные тени.
Если жаждем,
пьем белые воды пруда,
сладость печального детства.
Мёртвые, отдыхаем под кустом бузины,
за полётом чаек следим,
Весение облака над городом мрачным встают,
молчащим о славной монашьей поре.
Помнишь: коснулся тонкой твоей руки —
и вскинула ты удивлённо глаза.
Как это было давно.
И всё же, когда душу терзает тёмная страсть,
вся в белом, ты возникаешь в осеннем
ландшафте моём.
Ковёр: страдающий ландшафт поблёк
Ковёр: страдающий ландшафт поблёк,
Геннисарет, быть может, лодка в буре,
гроза швыряет золото лазури,
и кроткий люд в безумье изнемог.
А древность вод хохочет, брови хмуря.
Порой зияет тёмное жерло.
Скоп одержимых отражён в металле,
уже на блюдо капли крови пали,
разбилось в чёрной полночи чело.
Флажки под сводами затрепетали.
Чертя мистические письмена,
над виселицей вороньё кружится.
Коса сечёт змею, а с ладаном струится
улыбочка — распутна и умна.
Аьнут дети пятницы страстной к решётке,
зерцала желобов полны гниенья,
стон отходящих о выздоровленье,
из белых глаз исходит ангел кроткий,
мерцают веки золотом спасенья.
Ночная песня (Дыханье неподвижного)
Дыханье неподвижного. Лик зверя
в оцепененье от священной синевы.
Сверхмощь молчанья в камне.
И маска спящей птицы. Три нежных звука
сливаются в один. Элаи! Твое чело
склоняется безмолвно над голубой водой.
О, истинности тихое зерцало!
У одинокого на окостенелом виске
явствен падшего ангела отсвет.
Три взгляда через опал
1
Итак: вокруг деревни чахлый виноград,
тишь серых облаков, и холм желтеет вяло,
прохлада родника: двуслойный свет зарцала
блеск камешков и чернь теней хранят.
Путь осени, кресты в вечерний свет скользят,
поют паломники, кровавых вервий взмахи.
Тень одинокого ушла в себя и в прахе
листвы бредёт, о бледный ангел, через сад.
Из мрака дует фен. И нимфы всласть визжат
из-под сатиров; похоть пастырей унылей:
персты безумья их в гирляндах белых лилий
в златой алтарь Творца вцепиться норовят.
2
Ему в смягченье — капелька росы одна
на розмарине: прёт из гробовых разъятий
и богадельни дух горячки и проклятий.
Скелет из склепа встал — кость мшиста и бледна.
Вся в синей слизи, под вуалями жена,
чьи волосы от слез грязны и шелудивы,
мальчишки видят сны в ветвях засохшей ивы,
проказа ест их лбы — прохладна и влажна.
А вечер нежится у круглого окна;
Святой ушёл — а раны на холсте зияют,
из нимбов ангелочки выползают,
отхаркиваясь в тёрн — и харкотня красна.
3
В гной ладан льёт слепой, весь изъявлен.
Блеск одеяний, факелы; псалмы гнусавят;
девицы плоть Христа отравой губ слюнявят;
овосковев, сквозь огнь и чад ступают вон.
В полночном танце прокажённый обращён
в кукушку дохлую. Сад чудных превращений;
гримас цветов, улыбок, острых ощущений;
и чёрный тёрн уже созвездьем оплетён.
О, бедность, нищий суп, хлеб, сладкий лук и со
и грёзы тихой жизни в хижине у леса.
Над желтизной полей небесная завеса,
как встарь, колоколов вечерний перезвон.
В розовом зеркале
В розовом зеркале: образ дурной
в чёрной изнанке явлен сейчас,
кровь плачет из проломившихся глаз,
богохульно играя с мёртвой змеей.
Пурпурно течёт сквозь покров жестяной
снег, обтекая чернеющий лик,
где в тяжёлых провалах возник
облик планеты — умершей и чужой.
В чёрной изнанке паук являет сейчас
похоть, лик твой умерший и чужой.
Кровь сочится сквозь кожух жестяной,
снег плачет из проломившихся глаз.
Темна песня весенних дождей
Темна песня весенних дождей в ночи,
под тучей, дрожа, груша розово расцветает,
фокусы сердца, песнь и безумье в ночи,
огненный ангел из мёртвых очес излетает.
Чахлым и пустым находят они логово леса,
тень оленухи в мшистых ветвях,
мрачность своего детства — в кайме родника.
На лесной опушке птица долго поёт твой уход,
пугливый трепет бурого плаща.
— Тень совы в мшистых ветвях.
На лесной опушке птица долго поёт твой уход,
пугливый трепет синего плаща.
— Тень матери в остролистой траве.
На лесной опушке птица долго поёт твой уход,
пугливый трепет чёрного плаща.
— Тень вороного коня в зеркале родника.
Тянуться по стене плющом
Ведёт дорога в сад глухой,
где одиноко стынут стены.
Тысячелетний тис дрожит смятенно
в круженьи песни ветровой.
Танцует бабочка — и смерти ждёт,
сквозь слезы взгляд пьёт свет и тени.
Восходят лики женщин в отдаленье,
одушевляя синий свод.
Улыбка в блеске солнечном дрожит,
иду, и прибавляет силы
то, что любовь меня проводит до могилы.
Зазеленеет весной гранит.