Площадь в солнечном молчанье.
И монашек вереница
в синь и золото струится
в душном буковом молчанье.
Из церквей сияют свечи
и лучатся мёртвых лики
и гербы князей великих.
Из церквей мигают свечи.
Пьют коняги из фонтана.
И грозятся когти веток.
Полусонны игры деток
у вечернего фонтана.
У ворот стоят подружки,
им пестроты жизни любы.
Влажно вздрагивают губы,
терпеливо ждут подружки.
Колокольно вьются звуки
марша, кличей караула.
И чужак во власти гула.
В синеве — органа звуки.
В исчезнувшей комнате
Подоконник весь в цветенье,
всё слышней орган извне.
И безумно пляшут тени
на обойной желтизне.
Пламенея, куст искрится,
комаров зудящих сброд.
Звоны кос на косовице,
древняя вода поёт.
В чьём дыханье нежно таю?
Знаки ласточек темны.
И течёт, течёт без края
золото лесной страны.
Гаснет медленно цветенье.
На обойной желтизне
мечутся в безумье тени.
Кто-то в дверь глядит извне.
Аадан, груша сладко стынут,
шкаф, стекло тушует мгла.
К белым звёздам запрокинут
воспалённый мрак чела.
Грозовой вечер
О, багровый час заката!
В окнах с синевой смешаться
лозы тщатся неразъято;
тени страхов в них гнездятся.
Пыль танцует в водосливах.
В стёклах дребезжащий ропот.
Как табун коней ретивых,
тучи молния торопит.
Пруд разбился потрясённо.
Чаек стон в оконной раме.
Всадник огненный со склона
в ельник ломится как пламя.
А в больнице крик и пени.
Свист пернатой ночи — выше.
И в сверканье, и в кипенье
ливень рушится на крыши.
Муза вечера
Оконные цветы в тени от колокольни
и в золоте. Лоб гасится в покое и молчанье.
Во тьме каштанов вьёт фонтан журчанье.
Ты шепчешь: хорошо! — всё тише и безвольней.
Пуст рынок, перед тем плодами лета перегружен.
Единодушны с ним роскошные ворота.
В саду звучанье нежной скрипки и фагота,
встречаются друзья, закончив поздний ужин.
Ах, белый маг, чьи сказки сердцу вечно внове!
Ещё звенит под косами ржаная нива.
Жизнь в сельских хижинах груба и терпелива;
и сторожит фонарь простые сны коровьи.
От воздуха хмельны, смыкаются ресницы
и открываются к чужим созвездьям снова.
Эндимион идёт из сумрака дубровы
и в воды, полные немой тоски, глядится.
Видение зла
Гонг искрошился в жёлтые раскаты —
проснулся в чёрной комнате влюблённый,
пожаром заоконным озарённый.
Искрятся мачты, паруса, канаты.
Монах, беременная давкой сжаты.
Дымятся блузы, гул гитар и стоны.
И мёртв каштан, огнём позолоченный.
И церкви дымной чернотой объяты.
Дух зла под бледной маской свирепеет.
Чернеет площадь и шипят огарки.
Шепча, ползёт на остров вечер жаркий.
Гадать по птицам прокажённый смеет,
хотя до ночи, может быть, истлеет.
Сестра и брат, дрожа, очнулись в парке.
Духовная песнь
Всеми красками пестрит
и поёт цветник живой.
Бог, как ветер голубой,
в сад дыхание струит.
Крест стоит,
виноградом перевит.
Всех веселье единит,
садовщик звенит косой,
глас органа золотой
в пламени свечей дрожит.
Любовь царит
и вино и хлеб святит.
Флейта девушек манит,
чу! — петух во тьме ночной.
Лик Марии пресвятой
нежно розами увит
и открыт —
к ней душа сама летит.
Никнет у могильных плит
нищий с горестной мольбой.
Пастухи спешат домой.
Песня ангела летит
и звенит,
детям сладкий сон сулит.
Мое сердце с наступлением вечера
Под вечер слышен крик летучих мышей.
Две лошади по лугу скачут.
Бормочет красный клён.
Видит путник кабачок у дороги.
Чуден вкус молодого вина и орехов.
Чудно: бродить опьянённо по сумеркам леса.
Сквозь чёрные ветки плывут прискорбные колокола.
Капает роса на лицо.
День поминовения
Старушки, старички, юнцы смурные
и синь и краснь цветов кладут
на холмики и робко, как впервые,
как куклы, перед смертью предстают.
О, сколько страха и вины в тенях склонённых,
что за кустами чёрными стоят.
В осеннем ветре плачи нерождённых,
огни свечей блуждают у оград.
Здесь слышится любовный вздох в левкоях,
с ребёнком тлеет мать под бугорком.
Как иллюзорны здесь живые, коих
вечерний ветер разбросал кругом.
Их жизни путаны, пути незрячи.
Утишь, о Боже, смертных мук нарост
и женские, без упованья плачи.
А одинокие бредут средь тихих звёзд.
Меланхолия (О, голубая тень)
О, голубая тень. Ни днём, ни ночью,
ах, чёрные глаза не отпускают.
Гитары нежно осень провожают
в сад, растворённый ржавой жёлчью.
Угрюмость смерти предуготовляют
нимфические руки, губы припадают
к грудям пунцовым, пряди чёрной жёлчью
у солнечного отрока сверкают.
Крестьяне
Зелёным и красным отсвечивает окно.
В зале, где низкие закопчёные потолки,
трапезничают батрачки и батраки;
они преломляют хлеб, они разливают вино.
В глубокое молчанье порой
падают обрывистые слова.
И неба свинцовая синева
светится на желтизне полевой.
Мерцают, угасая, в очаге угольки.
Без умолку мухи гудят.
Батрачки прислушиваются и тупо молчат,
и кровь стучит им в виски.
Встечаются жадные взгляды — и дух
по комнате звериный сквозит.
Монотонно крестьянин молитву бубнит,
и под дверью кричит петух.
И снова — поле. Но даже тут
страх над шумом колосьев навис.
И косы со свистом то вверх, то вниз
невидимо в такт снуют.
Душа бытия
Листву истленье тихо точит,
лес погружён в его молчанье.
Деревня, кажется, при издыханье.
И в черноте ветвей сестра бормочет.
И одинокому пора теряться,
как пастуху на тёмной тропке.
Из леса зверь выходит кроткий —
как веки перед божеством круглятся!
Исходят синей речки струи,
плывут на вечер тучи, тая;
душа — по-ангельски немая.
И отмирает всё, что в суе.
Просветленная осень
Властительно исходит год:
плоды садов, вино златое.
И путник в спутницы берёт
теперь безмолвие лесное.
Добро! — крестьянин говорит.
Вечерний звон, гоня заботу,
весёлым мужеством дарит.
И птицы стаятся к отлёту.
Нестрогая пора любви.
Уносит речка голубая
твой чёлн и образы свои,
в покое и молчанье тая.
Уголок в лесу
Желты каштаны. Старики бредут понуро
на кладбище; листва окрашена закатом.
Болтает дрозд с двоюродным покойным братом,
с Ангелой провожатый — пастырь белокурый.
Пречисты лики смерти в окнах освещённых,
кровоточащий фон, увы, печалью гложет.
Но церковь заперта. А служка спит, быть может.
И с призраком сестра ведёт беседу в клёнах.
И золото, и свет выбраживает тьма подвала.
Сладчают яблоки. И радость рядом мнится.
И дети слушают до ночи небылицы.
В безумье нежном истины и золота немало.
Синь истекает резедой; сияние свечное.
Смиренным, как всегда, пристанище готово.
А одинокая судьба бредёт по лесу снова.
Ночь на порог нисходит — ангел всепокоя.
Маленький концерт
О, красный цвет — цвет упоений —
ты видишь солнце сквозь ладони.
И ничего нет окрылённой
Души в предчувствии свершений.
Волненье нив в полдневном зное.
Сверчки и птицы безголосы,
Взлетают с жёстким звоном косы.
Лесов молчанье золотое.
Цветёт гнильё в пруду зелёном.
Спят рыбы. В струнах испаренья
дыханье Бога будит пенье,
суля поправку прокажённым.
Взмыл с синей тенью дух Дедала,
и молоком пропах орешник.
Нервирует скрипач-насмешник,
крысиным писком полквартала.
Кабак, фиалки как скелеты
сплелись о обойные узоры.
И тёмные стихают споры.
Нарцисс в последнем взвизге флейты.
В старый генеалогический список
Снова и снова ты возвращаешься, грусть,
о, смиренье души одинокой.
Тускнеет золото дня.
Покорно переносит боль терпеливей,,
охвачен созвучьями и нежным безумьем.
Смотри, уже вечереет!
Снова возвращается ночь и плачет смертный,
и ему сострадает вечность.
В страхе от года к году всё ниже
под осенними звёздами никнет чело.
Перемена
По осени сады опалены,
и жизнь в заботах с предрассветной рани.
Охапки спелых лоз несут селяне,
но нежной болью их глаза полны.
Под вечер: тень из черноты полей
крадётся в багровеющие буки.
И синий зверь, склонясь пред смертью, в муке
пустой покров свой оставляет ей.
Перед шинком приманчивый настрой,
и лоб к траве склоняется, хмелея.
Бузинник в ягодах, и стонут флейты, млея.
От женщин веет сладкой резедой.
Зимой
Белеет поле, холодно искря.
Небо неоглядно одиноко.
Галки кружат над прудом без прока.
Спускаются из леса егеря.
На чёрных елях дремлет тишина.
Мерцают печи в окнах спозаранок.
Издалека доносится скрип санок.
Восходит тихо серая луна.
Зверь истекает кровью золотой.
Вороны копошатся над кровавой пеной.
Дрожит камыш, сухой и высоченный.
Мороз, дымок, шаги по рощице пустой.
De profundis
Это — жнивьё; и чёрный дождь падает на него.
Это — мёртвое дерево; оно одиноко стоит.
А это: ветр свистит у стен заброшенных жилищ.
Как этот вечер печален.
А за хуторком
кроткая сиротка собирает ещё незрелые колоски.
Кругло-золотистые глаза в потёмках шарят,
а лоно девы грезит о небесном женихе.
Возвращаясь,
нашли пастухи сладчайшую плоть,
истлевшую в терновых кустах.
На моём челе проступает холодный металл,
сердце сосут пауки.
А это: свет — он гаснет на моих губах.
Тень от далёких сумрачных деревень — я,
молчанье Бога
я пил из лесного родника.
Ночью очнулся на пустыре,
засыпан мусором и звёздной пылью.
в орешнике
снова поют хрустальные ангелы.
Трубы
Под головеткими ивами, где играют дети на воле,
ветер листья метёт, — трубы гремят, погост содрогая.
Багряные флаги плывут, в скорби клёнов мелькая,
всадники скачут мимо мельниц пустых и несжатого поля.
Или: ночью поют пастухи, кутаясь в рваные шубы,
и олени подходят к костру, рощи скорбь вековая,
пляшут тени, от чёрной ограды вставая;
багряные флаги, хохот, безумье, гремящие трубы.
Весна разгулялась
1
В ручье, у жёлтых залежных полей
желтеет с прошлой осени камыш.
И чудно каждый звук разносит тишь,
навозный запах кажется теплей.
Серёжки ив дрожат от ветерка,
солдат печально о своём поёт.
Растрёпан луг от прежних непогод,
и силуэт мальца размыт слегка.
Берёза, чёрный тёрн стоят рядком,
всё в шелесте, и каждому своё.
Свет зелени — и старое гнильё,
и дышит жабы в луке молодом.
2
Ax, прачка, довела ты до греха!
Возносит небо золотую кладь.
В пруду рыбёшкам весело сверкать;
и растопляет воск чела ольха.
Негромко льются в сад колокола,
пичуга как безумная поёт.
Зерно набухло, миг — и истечёт;
и носится усердная пчела.
Любовь, к трудяге поспеши бегом!
Луч падает к нему в окно с небес.
По вечеру струится терпкий лес,
в разрывах почек — измельчённый гром.
3
Как все возникновения больны!
Дыханье лихорадки всех пьянит;
но из ветвей дух кротости манит,
и души не открыться не вольны.
Цветению исторгнуться невмочь,
а неродившиеся часа ждут.
Влюблённые от звёзд своих цветут,
и сладко льётся их дыханье в ночь.
Болезнен и действителен, кто жив;
и старый камень трогает тебя.
Навеки — да! — пребуду с вами я —
уста в дрожанье серебристых ив!