Архив стихотворений Георга Тракля

Белым, синим расцвело
всё по самый окоём.
Вечер соткан серебром;
одиноко и тепло.

Жизнь цветёт среди невзгод,
сладостен покой крестов.
Смолкнул звон колоколов.
Чудесам потерян счёт.

Свет сверкает, трепеща,
и луга нежным-нежны.
Обещания весны,
трепет влажного плюща.

Юнь хлебов и лоз окрест,
полон чудных сил орган;
вышним светом осиян
вожделенный зов и крест.

Как прекрасен день и прост!
Дети в сумерках бредут.
Синим ветром мир обдут.
И ехидничает дрозд.

Возлюбленная, зелёный бутон обманный,
играет в лунных садах.
О! — знал бы кто, что расцветает за тисовой изгородью!
Золото уст касается моих губ, и они звенят, как звёзды,
над ручьём Кедроном.
Снова звёздные туманы
опускаются на равнину
в пляске дикой и невыразимой.
О, моя возлюбленная, губы твои
слаще гранатовых яблок,
зреют на хрустальных раковинах моих уст.
Всей тяжестью покоится на нас
золотое молчанье равнины.
Курится к небу кровь
избиенных Иродом
младенцев.

Приходит вечер, друг; с ним бродим мимо
зеленых всполохов в веянье весны.
Как ивы церемонны и нежны;
В ветвях лепечет голосок любимый.

А ветер вьётся милым пустомелей,
серебрян след Нарцисса у воды.
В лещине музицируют дрозды,
а им пастух ответствует из елей.

А домика, увы, давно не стало,
уже берёзки здесь кружком растут;
созвездие колеблет тихий пруд,
и тени в золото стекают ало.

Какая чудодейная пора,
где что ни взор, то с ангельским свеченьем
и столь нетерпеливым восхищеньем.
Да, вправду чудодейная пора.

Алтарный стражник-ангел при воротах;
покой и тень; из синих глаз — сиянье.
А в ладане нечистой лжи дыханье.
И статуэтки жалкие в пустотах.

И на колени, схожая с мадонной,
сникает шлюха с впалыми щеками.
Воск ликов теплит золотое пламя;
и Бог — луной и солнцем освещённый.

Колонны и скелеты стынут чинно.
Хор мальчиков сладчайше замирает.
И краски, как из глубины, всплывают,
пурпурно льются губы Магдалины.

Беременная, щурясь от мельканья,
бредёт сквозь маски, сумрак и знаменья,
пути святых пересекая тенью.
Тишь ангела в пустом пространстве камня.

Не ангельская тень идёт и не красотка
под вечер, то скорбя, то чувствуя отраду;
пришлец ощупывает в забытьи прохладу
и кипарисы — и душа в нём страждет кротко.

Пуст рынок, где плоды утаивают алость.
Роскошество церквей погружено в потёмки,
в саду оркестрик распинается негромкий,
и отдыхает после ужина усталость.

Коляски и ручья доносится рулада,
о невозвратном детстве грезит поседелый,
мистически сошлись созвездия Ангелы,
и круг смыкает свой вечерняя прохлада.

Мак одинокого пришельца расслабляет,
и зрит он истину и радость Бога с нею.
И прочь бредёт из сада тень его, белея,
и над печальною водой чело склоняет.

В окне забытой комнаты — ветвей шептанье,
цветов вечерних дрожь и любящее небо.
Живущим — золото созревших лоз и хлеба,
а мёртвым — сладость дум и лунное сиянье.

………………………………………..
………………………………………..
Из млечной тьмы; — тобою правит
Сатурн — угрюмая звезда.

Под тенью чёрных туй бредёт
вся в ранах Ева, и во мраке
плоть сладкую грызут собаки —
изодранный, бормочет рот.

К созвездьям тянет иногда
моленья рук окровенённых.
фонарь луны дымится в клёнах
и жар азалий у пруда.

О, тишь! Ослепший дрозд свистит
из клетки песнь в восторге диком
о Гелиосе златоликом —
дрожа, огонь свечи звенит.

О, боль и вечность песни той!
Созвездия и тени тают
и вскоре вовсе исчезают.
Кричит петух перед зарёй.

1

С затворницей-судьбой наедине я.
Безумье нежно шарит по обоям,
окну и раскрасневшимся левкоям,
нарциссам — в непорочности хирея,
как голый алебастр среди аллеи.

А утро по-индийски голубое,
Оно, как ладан, гонит грусть изгоя,
ночь — об Ангеле над прудом стенанье,
боль прячется под маской всепокоя,
а мысли темь уносит в виде дани.

Дрозды полощут весело гортани.

2

Жнецы на сжатом поле утомлённо
скирдуют хлеб, пьяным пьяны от мака.
Как небо давит тяжело, однако.
Тоска и млеко долгого трезвона.
Над житом развеваются вороны.

В плодах и мерзости земля встаёт, как тесто,

и в золоте лучей; о, детскость жеста
за гиацинтовым безмолвьем и пороком:
хлеб и вино дарит земное тесто —
хмель Себастьяна в забытьи глубоком.

Но дух Ангелы — в облаке высоком.

3

Плоды в листве уже круглятся ало,
как губы ангела исходят сладким соком,
сникают тихо нимфы над потоком
и смотрятся, любуясь, — время встало.
Зелено-золотое время встало.

Но алчет дух борьбы и развлеченья.

И в облаках уже царит смятенье
от мух, каверн и духоты тлетворной —
им из могильной кипарисной тени
грозится сатана грозой разорной.

И молния летит из кузни чёрной.

4

О, шум серебряный над почвой томной;
Как нескончаемо свирельный дождик длится.
Под вечер безголосо стынет птица!
И синева воды спит в ветке тёмной.
Поэт и жрец сей красоты недрёмной!

В прохладе тёмной прежних болей тленье.

И мак и ладан в струях испаренья,
и где просвет в лесу, там тень унынья,
Ангеле — радость, звёздам — развлеченье.
Объятья спрячет ночь в безвидной сини.

А где просвет в лесу, там тень унынья.

Сквозь лес бродячий цирк спешит в закат —
возки, лошадки, чудо-колесницы.
А в облаках клад золота таится.
Деревни в тёмной пустоте стоят.

И чёрное бельё полощет сад.
Гниющий пёс, кровавый куст дымится.
Камыш от жёлтых страхов сгинуть тщится,
и провожают гроб и стар и млад.

Дом старца стёрт нашествием теней.
В пруду оставшихся богатств сверканье.
Пьют в кабаке молчком вино крестьяне.

Ребёнок жмётся к матери своей.
Померк монах в потёмках близлежащих.
И дерево — церковный служка спящих.

Как духу мирры свет двойной претит
над масленичной площадью пустой!
Истёк из тучки лучик золотой
на вывеску ларька — и с толку сбит.

В помоях накаляется распад,
ветр будит грусть в обугленных садах.
У бесноватых острый нюх впотьмах;
дриады в окнах нежат стан и взгляд.

Прожорлива ребячья визготня.
Ворота старой церкви на замке.
Внимает слух сонате вдалеке;
торопит всадник белого коня.

Походка старца кукольно смешна,
и похотлив в кармане звяк монет.
Пречистый, льётся на малышку свет,
перед кафе стоит и ждёт она.

Блеск золота в стекле — немой зазыв!
Стыд близкого рассвета в нём померк.
Смеётся в горизонт горбатый клерк,
в нём похоть и испуг свой отразив.

Коляски катят в тьме предгрозовой.
Бесцветный и пустой мертвец бредёт.
Сверкает на канале пароход,
зовёт мулатка, скрытая листвой.

Лунатик в отблеске свечей воскрес,
дух зла в себе овеществил паук.
Сонм эпидемий окружил пьянчуг;
по комнатам исчах дубовый лес.

Как призрак, оперный театр возник,
из переулка маски прочь спешат,
уже пожаром чей-то дом объят.
А на ветру мышей летучих крик.

В квартирах отчуждённость, смрад и стыд.
Аккорды и фиалки со дворов
стекаются под своды погребков.
Как смерть, малышка в уголке сидит.

1

У колодца, как стемнеет
околдованно вздыхает,
из ведёрка, как стемнеет,
через край вода стекает.

Над осиной галки вьются,
а она подобна тени.
Золотые пряди вьются,
и от сплетен нет спасенья.

Опускает в увяданье
потаенных взоров пламя.
И сникают в увяданье
травы под её шагами.

2

Спит она в каморке тихо.
Светят звёзды над подворьем.
На бузинной ветке тихо
дрозд поёт, убитый горем.

Чуждый облик из зерцала
смотрит, на неё похожий,
и смеркается зерцало —
и она в слезах и дрожи.

А батрак поёт в потёмках,
и она в бреду мятётся,
пламя щёк горит в потёмках.
Южный ветер в двери рвётся.

3

Ночью бродит по поляне
в лихорадочном смятеньи.
Ветер воет на поляне,
под луной танцуют тени.

Постепенно звёзды блёкнут,
от недуга и бессилья
восковые щеки блёкнут.
Воздух в испареньях гнили.

Шелестит камыш над топью,
холод жалит грудь, как жало.
Прокричал петух. Над топью
зябко утро задрожало.

4

В кузнице грохочет молот.
Добрела — и перед нею
рассыпает искры молот,
и гладит она, мертвея.

Как во сне, раскатист хохот,
слабый дух её расколот,
заставляет таять хохот —
и горяч, и груб, как молот.

Ярко вверх взлетают искры,
и самой себе не внемля,
вдруг она, как эти искры,
гаснет, падая на землю.

5

Томно привстаёт с постели
в сладком ужасе и вскрике:
на растерзанной постели
золотого света блики.

Резеда глядит в окошко,
небо в синем блеске тонет,
ветер тянется в окошко
и колокола трезвонят.

Тень упала на подушку.
Полдень бьёт. Она, как спьяна,
дышит тяжело в подушку,
пламенеет рот, как рана.

6

Кровь на смятом покрывале,
облака плывут над рощей,
сникшей в чёрном покрывале.
Воробьи на ниве тощей.

А она лежит в потёмках,
губы и белы и сухи —
как покойница, в потёмках,
и у рта роятся мухи.

Смолкли скрипки по деревне,
танцы, шёпот в палисаде,
бродит призрак по деревне,
в голых сучьях вьются пряди.

Уходит за своей звездой
в ночь одинокий в тишине.
Проснулся мальчик в жутком сне,
и лоб его залит луной.

А за решётчатым окном,
рыдая, дура космы рвёт.
На лодке парочка плывёт,
влюблённо млея над прудом.

Убийца пьёт, кривя уста,
больных снедает смертный страх.
Монашка молится в слезах
перед распятием Христа.

Во сне негромко мать поёт.
Глаза ребёнка в ночь глядят,
правдив и кроток детский взгляд.
В каморке шлюхи пьяный сброд.

Мерцаньем сальника залит
подвал, где мёртвый начертал
безмолвья вечного оскал.
А спящий всё ещё хрипит.

В гитарном звоне листьев тая,
желтеет плеск девичьей пряди.
Подсолнух клонится к ограде.
А над — коляска золотая.

Плетутся старцы в тень покоя,
сидят в обнимку и в томленье.
Сироток сладкое моленье.
Гуденье мух в желтушном зное.

Сирают женщины рубахи
в ручье, и ветер в них резвится.
Малышка — милая блудница
идет ко мне в вечернем страхе.

А воробьи упали с неба
в навоз и копашаться в давке.
Больных морочат до поправки
дух суслица и запах хлеба.

Поёт фонтан. Над ним плывут
в синь облака — белы и ярки.
А вечерами тихий люд
гуляет чинно в старом парке.

У статуй обветшалый вид.
Порхают птицы в запустеньи.
И мертвоглазый фавн глядит,
как в сумрак ускользают тени.

Аетают листья, опадая,
и в окна тычутся вслепую,
Огни от края и до края
зарделись, призраков рисуя.

Пришелец белый входит в дом.
В прихожей лает пёс лохматый.
Девица гасит свет потом.
И слышен скрип ночной сонаты.