Бледная луна над леском,
навевая грёзы, плывёт,
ива над тёмным прудом
неслышные слезы льёт.
Погасло сердце — и свод
растаял в нежном тумане —
молчанье, молчанье!
Метаморфоза
Он страстью, вечный свет, горит,
греховный пламень в сердце скрыт!
Будь счастлива, Мария!
Твой бледный лик расцвёл тайком,
пылает плоть твоя огнём,
ты — женщина, Мария!
О, лона сладостный родник,
в глазах — улыбка, боль и крик,
ты — матерь, о Мария!
Прошедшей мимо
Однажды предо мной возник
исполненный великой болью лик,
со мною связанный таинственным родством;
божественным послом
он появился, сгинувший потом.
Однажды предо мной возник
исполненный великой болью лик,
я им проникся всем нутром,
как если бы узнал я в нём,
кого любимой я назвал в ином
бытийстве, сгинувшем потом.
Святой
Когда в аду, самим же им творимом
его терзают гнусные виденья,
едва ль кто похотью опутан так,
как он, и Богом изнурился так,
как он, — вздымает он худые руки,
неискупленные, с молитвой к небу.
Но лишь неутолённое желанье
в молитве лихорадочной, чей жар
в мистическую бесконечность веет.
Не так хмельно «Эвое!» Диониса,
как в яростно-смертельном исступленье,
натужно вырывающем свершенье,
истошный крик: Exaudi me, о Maria!
Вечерняя прогулка
Иду на вечер, и вдогон
поет мне ветер с высоты:
— Ты видимостями заворажен!
О, знай, кому поддался ты!
И шепчет голос неземной:
— Как пусто у тебя в груди!
Забудь, что дух смущает твой!
Знай: боль всех болей — впереди!
Мертвая церковь
Сидят на тёмных лавках к ряду ряд,
погашенные взоры возведя
к распятью. Свечи, как положено, горят,
и, как положено, весь в ранах лик.
Струится ладан золочёных чаш
ввысь; испускает дух псалом,
и сладостно и неопределённо,
как поражённое пространство. Дьякон
с усталым духом перед алтарём
творит причастье — жалобный игрок
перед плохой и камнесердной паствой
в игре бездушной с хлебом и вином.
Бьёт колокол! Мрачней мерцают свечи,
и, как положено, бледней весь в ранах лик!
Гудит орган! И в мертвенных сердцах
трепещет память! И, всё в крови, прискорбное чело
снедает темнота, и многих глаз
отчаянье взирает в пустоту.
И голос, как один за всех, рыдает,
в то время как в пространстве страх растёт,
смертельный страх растёт: Помилуй нас,
Господь!
Утренняя песня
Пора, весенний рассвет, ступай пробуди
возлюбленную, о, юный титан,
ступай и нежными цветами укрась
склонённое в сладкой дрёме чело.
И факелом воспламени боязливое небо,
чтобы бледные звезды звенели, танцуя,
и парящая ночная вуаль
вспыхнула, испаряясь,
и с ней — циклопические облака,
откуда зима, что спасается бегством,
земле все еще угрожает ледовою дрожью, —
и откроются небесные дали, сияя.
И с ветром в локонах, великолепный,
приникнешь к земле, и в священном молчанье
огненной страсти, пронзительной дрожи
диких вихреподобных объятий
откроет святое лоно земля.
И сладостное ожидание охватит хмельную,
когда, цветопламенный, ты пробудишь
в ней новую жизнь, чье высокое прошлое
уже подпирается высшим грядущим,
подобным тебе, как ты сам подобен себе,
и своевольный, и всегда влюбленный —
и ее извечная тайна
возобновится во всей своей красоте.
Лунатик
Где ты, где ты, попутчица моя,
где ты, небесно-звонкий лик?
Свистит мне в уши ветер: Ты — глупец!
Грезёр! Грезёр! Ты — шут!
И всё же, всё же! Разве было до —
до ночи бесприютности — не так?
Или забыл ты — шут и дурень?
О, эхо моей души — хрипучий ветер:
Шут и глупец!
Но разве не стояла она с молящими руками
и с горестной улыбкой на губах
и не кричала в ночь и бесприютность?
А что она кричит сейчас? Не знаешь?
Так — зовёт любовь. Увы, ни эхо
ей не откликнулось, ни слово.
Но разве это не любовь была? О, горе: я забыл!
Лишь ночь вокруг меня и бесприютство,
и эхо моей души — ветер!
И он глумится: О, дурак! О, шут!
Кладбище Святого Петра
Всеодиночество камней.
Бледны цветы в дрожанье мрака
могильной скорбности, однако
не ощущаешь боли в ней.
Усмешка неба, сад окрест,
где грёзы мёртвых снов незримы,
где отдыхают пилигримы.
И сторожит могилу крест.
С молитвой церковь вознеслась
к дарующему милость свыше,
свеча пылает в круглой нише,
за души грешников молясь.
Цветение древесных крон
в ночи мерцает, украшая
лик смерти, чтобы мир вкушая,
поглубже был у мёртвых сон.
Три пруда в Хельбрунне
Бредя у чёрных стен заката
серебряно стенает лира
Орфея, в пруд сникая сиро
слезится из ветвей утрата
весны и с ветром неразъято
серебряно стенает лира
Орфея, в пруд сникая сиро
и в смерть зелёного заката.
Холм и замок в свете вялом
шёпот женщин умирая
с темнотой соткался тая
над мифическим зерцалом.
Судьбы их вотще рыдают
день шепчясь в зелёном дыме
с камышом наверх всплывает.
Дрозд заигрывает с ними.
Вода сверкает — синь с травой
и кипарисы дышат сонно
их тоскование бездонно
течет с вечерней синевой.
Тритоны выплыли со дна
и стены разрушаясь пали,
Плывёт в зелёном покрывале
качаясь на воде луна.
Весенний вечер (Куст полон призраков)
Куст полон призраков. Фен мартовский жесток.
Пёс бешеный по пустоши кружит.
в деревне бурой колокол дрожит;
вяз тощий в чёрной боли изнемог.
Кровоточит маис под сенью крыш;
о сладость для голодных воробьев.
Крадётся робко дичь средь тростников,
один, у тихих белых вод стоишь.
Орешник в грёзах видит странный знак.
Друг хвалит игры сельской ребятни.
В забросе избы, прожитые дни.
И облака сжимаются в кулак.
В старом саду
Дух резеды разлит средь бурых трав,
и пруд знобит в сверканьях полинялых.
Забылись ивы в белых покрывалах,
рой мотыльков вокруг себя собрав.
Терраса греется, и тишь кругом.
В воде сверкают золотые рыбки,
и облака плывут над взгорьем, зыбки,
и, чуждые, бредут за окоём.
Светла листва беседки; здесь гурьбой
шли в ранний час юницы и смеялись.
И на листве улыбки их остались;
и в жёлтой дымке пляшет фавн хмельной.
Вечерний хоровод
Поле астр — и синь и прах,
у могил резвятся дети,
высоко в вечернем свете,
серебрясь в прозрачном свете,
чайки стынут в облаках.
И трубят в рога в лугах.
Но плаксивый визг смычка
не в ладу с весельем сброда —
в кабаке шум хоровода,
завитушки хоровода
от вина и сквозняка.
Ночь холодная близка.
Вьётся смех и хохоток,
в звуках скрипки глум и смута,
и почти неслышно рута,
опечаленная рута
ниспадает на порог:
дзинь! — и острый серп подсёк.
Чудный свет свеча струит,
молодая плоть сникает,
дзинь — дзинь — дзинь! — во мгле играет
и в такт скрипке подпевает —
и пляша, скелет гремит.
И луна с небес глядит.
Ночь обездоленных
Стемнело!
И окоченело
ночь стучит в нашу дверь!
Дрожит ребёнок: Теперь
уже не придёт рассвет?
И мы поникаем,
несчастные, и смолкаем,
смолкаем, как будто нас больше нет.
Солнечный полдень
Качает в сини ветвь меня.
Осенний лиственный хаос
с мельканьем путаных стрекоз.
Топор куражится, звеня.
Гроздь ягод всасывает рот.
Играют свет и тень с листвой.
Не иссякая, прах земной
на порыжелый наст течёт.
Дрозд потешается незло,
вокруг меня идёт вразнос
осенний лиственный хаос —
плоды стучат светло и тяжело.