Возле осенних оград на холме
ищут звенящее золото тени,
вечерние облака
пасутся в покое засохших платанов.
Время дышит безотрадностью слез.
Кара: переполняют сердце грезёра
пурпур вечерних зорь,
дымного города грусть;
веет вослед пришельцу золотая прохлада,
когда с погоста крадётся за ним
лёгкой тенью нежный мертвец.
Тихие отзвуки каменных стен;
тёмная лечебница, сад сирот,
красный корабль по каналу плывёт.
Сонно встают и тонут во мраке
истлевшие люди,
и ангелы с холодными лбами
выходят из чёрных ворот;
синева, смертные материнские плачи.
Катится день за днём по их выцветшим космам
огненное колесо, и не знает скорбь
земная конца и края.
В продрогших комнатах без толку
плесневеет утварь, костлявыми руками
тянется за сказкой в синеву
горюющее детство,
а жирные крысы точат двери и лари,
сердце
цепенеет в снеговой тиши.
В гниющем мраке вторят
пурпурным проклятиям голодных
чёрные мечи лжи — так режет
слух скрежет створов железных ворот.
Песня пойманного дрозда
Людвигу фон Фикеру
Тёмное дыханье в зелёных ветвях.
Синие лепестки овевают чело
одинокого, чьи золотые шаги
умирают под кроткой оливой.
Машет упоёнными крыльями ночь.
Истекает кровью смиренье,
роса, что медленно каплет с цветущего тёрна.
Состраданье лучистых рук
обнимает разбитое сердце.
Лето
К вечеру молкнут плачи
кукушки в лесу.
Ниже склоняется рожь
и красный мак.
Катятся над холмом
чёрные грозы.
Древняя песня цикад
смолкает в траве.
Не шелохнёт листвой
старый каштан.
По лестнице винтовой
платье твоё шелестит.
Тихо горит огонь
в комнате тёмной.
Серебряная рука
гасит свечу.
Тихая, беззвёздная ночь.
Год
Тёмная тишь детства. Под зелёными вязами
блаженствует кротость синего взора; о, золотой покой.
Упивается темь ароматом фиалок; изроняются в вечер
колоски, семена, золотые тени тоски.
Балки строгает плотник; в сумерках мелет зерно
мельница; в орешнике пурпурные губы темно
круглятся; зрелость склоняется над безмолвной водой.
Тихая осень, дух леса; золотые облака глядят
одинокому вслед, чёрная тень внука.
Доживанье в каменной комнате; под старыми кипарисами
слезы ночных видений стекаются в тихий родник;
Золотое око начала, тёмное терпенье конца.
Закатная страна, 1-3
Эльзе Ласкер-Шюлер с почтением
1
Луна — как если бы вышел
мёртвый из синей пещеры,
и падают вроссыпь блики
на каменную тропу.
Серебряно плачет больное
над вечерним прудом,
влюблённые на чёрном челне
переплывают смерть.
Или: слышно, как Элис
идёт в гиацинтовой роще —
и снова стихают
шаги под дубами.
О, мальчишеский лик
из хрустальных слез
и ночных теней.
Отсветы молний,
на вечно холодных висках,
когда над зелёным холмом
громыхает весенний гром.
2
О, как тихи зелёные леса
отчего края,
хрустальные волны,
умирающие у разрушенных стен,
и наши плачи во сне;
нерешительными шагами
вдоль тернистых оград
уходят поющие в летний закат,
в святой покой
лучистых виноградников горных;
где в прохладе ночи
только тени скорбящих орлов;
о, как тихо лунный луч заживляет
пурпурные раны тоски.
3
О, великие города,
нагромождение камней
на равнинах!
Так с помрачённым челом
безродный
вперяет слух в ветер,
в голые деревья на всхолмье.
О, реки, сморкающиеся вдали!
До безумья страшит
красный закат в грозовых облаках.
О, вымирающие народы!
Бледные волны,
разбивающиеся о берег ночи,
падучие звёзды.
В темноте (2-я редакция)
Душа голубой весны умолкает.
Под влажной вечерней листвой
поникли в дрожи лики влюблённых.
О, зеленеющий крест. В тёмных речах
познаются мужчина и женщина. Вдоль
голой стены
бредёт со своей звездой одинокий.
Над мерцающей лунной дорожкой в лесу
никнет глушь
позабытых охотничьих гонов; взор синевы
в просвете руинных скал.
В темноте
Карлу Борромойсу Хайнриху
Сама гармония — птичий полёт. Зелёные леса под вечер
смыкаются вокруг притихших хижин;
хрустальные луга оленей.
темнота смягчает плеск ручья, сырые тени
и цветы лета, чудно поющие в ветре.
Яснеет в раздумье чело человека.
И светлеет лампадка, и благость
смягчает сердце,
кроток трапезы час; ибо святы
хлеб и вино
из Божьих рук; и тихо глядят на тебя ночные глаза
брата — в успокоенье от тернистых дорог.
О, бытиё и ночи одушевлённая синь.
Молчаньем любовно окутаны в комнате тени
старцев,
пурпурные мученики, плачи древнего рода,
что кротко исходит в последнем внуке.
Потом лучисто очнётся от чёрных минут
безумья
на окаменелом пороге и сам терпеливец,
и всё запоёт в нём: прохладная синь
и осени светлый остаток,
и тихий дом, и предания леса,
мера жизни и неизбежность,
и лунные тропы мёртвых.
Песня часов
Встречаются тёмные взоры влюблённых,
светлокудрость, лучезарность. В цепенеющем мраке
сплетаются в изнеможенье руки.
Пурпурно истерзаны губы благословенных. Круглые глаза
отражают тёмное золото весенних сумерек,
просветы и черноту леса, вечерние страхи листвы;
может быть, невыразимый птичий полёт, тропу
нерождённого
к сумрачным деревням, в одинокое лето,
и тогда из угасающей синевы проступает минувшее.
В поле тихо шумит пожелтевшая рожь.
Жизнь груба, и лучисто взлетает коса косаря,
обтесывает толстенные брёвна плотник.
В пурпур окрасила осень листву; монашеский дух
правит жаркими днями; созрел виноград
и праздничен воздух в просторных дворах.
Слаще запах рдеющих фруктов; негромок смех
веселья,
музыка, танцы в тенистых погребках;
В сумерках сада шаги, тишина — бродит
умерший мальчик.
Детство
Ягодный куст бузины; детству спокойно жилось
в синей пещере. — Над заглохшей тропой,
где побуревшие травы шуршат
и размышляют тихие ветки; шелест листвы
схож с журчаньем синей воды среди скал.
Нежен плач дрозда. Пастух
молча следит, как медленно катится солнце за холм.
Синий миг — душа, и только.
На опушке леса — робкий зверь, а в долине
дремлют старые колокола и глухие усадьбы.
Кротче ты постигаешь смысл тёмных лет,
прохладу и осень безлюдных комнат;
и в святой синеве затихает твой светящийся шаг.
Тихо поскрипывает распахнутое окно; до слез
трогает и заброшенный погост на холме,
и припомненная легенда; и всё же нет-нет
и светлеет душа,
когда вспоминает о радостных людях, тусклом золоте
вешних дней.
Ландшафт
(2-я редакция)
Сентябрьский вечер; уныло разносятся по деревне
тёмные окрики пастухов; в кузнице искрится огонь.
Чёрный конь грозно встаёт на дыбы; его пышущие страстью
пурпурные ноздри всасывают гиацинтовый локон батрачки.
На опушке леса тихо оцепеневает крик оленухи,
и жёлтые цветы осени
безмолвно склоняются над голубым ликом пруда,
Дерево догорело в красном огне; вспархивают
темноликие летучие мыши.
По пути (Снесли безвестного)
Снесли безвестного в мертвецкую под вечер;
вонь дёгтя; тихий шелест красных платанов;
и тёмное круженье галок; на площадь потянулась стража
Укрылось солнце в чёрный полог; в который раз
возвращается давно минувший вечер
Сестра в соседней комнате играет сонату: Шуберт.
Как тихо погружается её улыбка в сникающий фонтан
в голубоватом шелестенье сумерек. О, и как он стар,
наш род,
кто-то шепчется в сумраке сада; кто-то покинул
это чёрное небо.
На комоде благоухают яблоки. Бабушка затепливает
золотые свечи.
Тихий шелест наших шагов в старом парке,
под высокими кронами. О, как строг гиацинтовый лик
сумерек.
У ног твоих ручей, и тайна в красной тишине рта
в тени дремотных листьев и тёмном золотое сникших
подсолнухов.
Как тяжелы от мака твои губы, что сонно дышат
у меня на лбу.
Нежным звоном пронизана грудь. Голубое облако —
надо мной в сумерках склоняется твой лик.
И песнь под гитару в случайно попавшемся кабаке,
и дикие кусты бузины, и давно минувший ноябрьский день,
и доверчивые шаги по тёмной лестнице, и вид побуревших
балок,
и распахнутое окно, к которому возвращаешься
в сладостной надежде —
необъяснимо всё это, о Боже, — и падаешь на колени
невольно.
О, как темна эта ночь. Пурпурное пламя
угасает на моих губах. И в тишине
замирает одинокая струна измаянной души.
Смолкни совсем, когда хмельная от вина голова
поникнет в сточной канаве.
Отроку Элису
Элис, если в чёрном лесу кричит дрозд,
он кричит про твой закат.
Твои губы пьют голубую прохладу горных ручьёв.
Забудься, если твой лоб истекает кровью
древних преданий
и тёмных значений полёта птицы. —
Ты, невесомо ступая, поднимаешься ввысь,
к пурпурным гроздьям ночи — о, как
чудно ты синеву разводишь руками.
Терновый куст поёт
в осиянье твоих лунных очей.
О, как давно ты, Элис, мёртвый.
Твоя кровь — гиацинт,
в неё монах погружает свои восковые персты.
твоя чёрная пещера — наше молчание,
откуда по временам выходит кроткий зверь
и тихо опускает тяжёлые веки.
На твои виски капает чёрная роса
и последнее золото гаснущих звёзд.
Хоенбург
(2-я редакция)
В доме нет никого; только осень;
соната лунного света
и пробужденье в уже предрассветном лесу.
А тебе всё грезится белый лик человека,
далёкого от суеты;
и уже над сноявью нежно склоняется зелёная ветка,
крест и вечер;
обнимают поющего пурпурные руки его звезды,
что встаёт над пустынном окном.
И вздрагивает в темноте чужеродец,
когда тихо поднимает веки над мирской суетой —
как она далеко; за стеной — серебряный голос ветра.
Весной
Под тёмными шагами негромко вминается снег,
в тени дерева
поднимают розовые веки влюблённые.
Вечно следуют тёмному зову кормчий,
звезда и ночь;
и негромко всплескивают вёсла в такт.
Скоро на разрушенных стенах
зацветут фиалки,
тихо зазеленеет висок одинокого.
Вечер в Лансе
(2-я редакция)
Бредём по тропинкам и сумеркам лета,
мимо жёлтых снопов на полях. Под белёным сводом,
где шастают ласточки, пьём огневое вино.
Хорошо: о, тоска и пурпурный смех.
Вечер и тёмные запахи трав
остужают ознобом наши воспалённые лбы.
Серебряные воды стекают по ступенькам лесным,
ночь и лишённая речи забытая жизнь.
Друг; тропинки в деревню усеяны палой листвой.
На Монашьей горе
Где в тени осенних вязов ныряет заброшенная тропа,
виднеются шалаши из листвы для пастушьих ночлегов,
где из-под костлявого мостика за путником вечно следит
тёмный лик прохлады, а гиацинтовый голос мальчика
шепчет забытые преданья леса —
там кротче, чем у больного, звериные плачи брата.
Стало быть, касаются чахлых трав колени пришельца,
окаменевшее чело;
ближе и слышней синий родник, женский плач.
Песня Каспара Хаузера
Бесси Лоос
Он воистину любил солнце, что каждый вечер
пурпурно скрывалось за холм,
любил лесные пути, пение чёрных пичужек
и радость зелёной травы.
Безмятежно житьё в тени высоких деревьев,
лик отрока светел.
Нежное пламя вдохнул Бог в его сердце:
О, человек!
Тихо шаги привели его в город под вечер;
тёмный плач его губ:
я хочу стать всадником.
Все следили за ним: и куст, и зверь,
дом и сумрак сада белых людей,
и его убийца следил за ним.
Весна и лето, и чудо-осень
праведника, тихий шаг
по тёмным комнатам призраков.
Ночью остался он наедине со своей звездой.
Видел: на голую ветку падал снег
и на сумеречном пороге — тень убийцы.
Лик нерождённого серебряно сник.
Ночью
Синь моих глаз погасла за одну эту ночь,
красное золото сердца. О, как тихо мучился свет.
Твой синий плащ накрыл поникшего;
твой красный рот скрепил поцелуем
умопомрачение друга.
Тоска
Всевластен ты, о тёмный глас,
что сотворён во мне из тьмы
осенних облаков,
золотой вечерней тишины;
зеленоватый водопад
в завалах горных сосен
в краю теней,
деревня,
где кротко чахнут лики бурых изб.
Смотри, как чёрные кони
скачут по мглистому лугу.
О, солдаты!
С холма, где катится солнце в закат,
хлещет цветущая кровь —
под дубы —
онемевшая! О ты, орущая тоска
армий; лучистый шлем
со звоном падает с пурпурного лба.
Надвигается холод осенней ночи,
сияет звёздами
над изломанными костями мужчин
тихая монахиня.
Сумерки (Корёжишься от каждой боли)
Корёжишься от каждой боли ты,
бросает в дрожь мелодий разноброд,
щепьё от арфы — это, сердце, ты,
из чьей тоски больной цветок растёт,
Как погасить, убийца и вампир,
последнюю искру в душе он смог,
как он разбожествлен, сей грубый мир —
как шлюха, мерзок, болен и убог.
Отвратна пляска теней и дика
под залихватский и надрывный звон
над красотой тернового венка:
потерянный герой увенчан им —
о, жалкий приз отчаянья, и он
со светлым божеством непримирим.