Архив стихотворений Георга Тракля

Необъяснимы ночные тропы живущих. Когда я — лунатик — проходил по окаменелым комнатам и в каждой горела тихая лампа, медный подсвечник, и когда я, продрогший, падал на ложе, снова у изголовья вставала чёрная тень пришелицы, и я безмолвно прятал лицо в онемевшие ладони. На окне расцветал голубой гиацинт, и с дыханьем сходила на пурпурные губы старая молитва, падали с век хрустальные слезы в плаче о горечи этого мира. В этот час я становился белым сыном в смерти моего отца. В голубом дрожанье долетал с холма ночной ветер, тёмная жалоба матери, снова всё замирало, и я видел чёрную бездну в моём сердце; минута мерцающей тишины. Тихо проступал из побелённой стены несказанный лик — умирающий отрок — красота возвращенья блудного рода в свой дом. Аунной белизной овевала прохлада камня чуткие виски, затихали шаги теней на истёртых ступеньках, розовый хоровод в саду.

Безмолвно сидел я в пустом кабаке под закопчёнными балками и в одиночестве пил вино; лучистый мертвец склонился над темнотой, и мёртвый агнец прижался к моим ногам. Из истлевшей синевы выступил бледный силуэт сестры, и её окровавленный рот сказал: Изжалили чёрные тернии. Всё ещё звенят от дикой грозы мои серебряные руки. Стекает кровь с моих лунных ног, расцветая на ночной тропе, где с писком шмыгают крысы. Зажглись звёзды под моими изогнутыми бровями; и сердце тихо стучит в ночи. Вломилась в дом красная тень с пламенеющим мечом, бежала прочь с белым как снег челом. О, горькая смерть.

И тёмный голос изрёк из меня: В ночном лесу я свернул моей чёрной лошади шею, когда из её пурпурных глаз сверкнуло безумье; тени вязов упали на меня, голубой смех ручья и чёрная прохлада ночи, когда я, дикий охотник, вспугнул белого как снег зверя; в каменной бездне мой лик омертвел.

И, мерцая, капля крови упала в вино одинокого; и когда я пил, стало оно горше мака; и чёрное облако застлало мой лоб, хрустальные слезы обречённых ангелов; и тихо капала кровь из серебряной раны сестры, и упал на меня огненный дождь.

По лесной опушке пытаюсь идти, безмолвный, у кого из занемевших рук изронилось волосяное солнце; пришелец на вечернем холме, плача, поднимает веки над окаменелым городом; зверь тихо стоит в покое старого бузинника; о, как тревожно вслушивается сумеречное чело; или гневливые шаги влекутся за синими облаками к холму, к неумолимым звёздам. В стороне тихо провожают его зеленеющие посевы, робко сопровождает по мшистой лесной тропе косуля. Избы селян наглухо заперты, и пугают в чёрном безветрии голубые плачи дикого ручья.

Но когда я спустился с каменистой тропы, охватило меня безумье, и я громко кричал в ночи; и когда мои серебряные пальцы потянулись к безмолвной воде, я увидел: меня покинул мой лик. И белый голос сказал мне: Убей себя! Вздыхая, тень мальчика поднялась во мне и глядела, лучась, хрустальными глазами, как я, плача, поник под деревьями, под угрожающим звёздным сводом.

Беспокойное странствие по диким камням далеко от вечерних селений, стада, бредущего грузно домой; далеко пасётся склонённое солнце на хрустальных лугах; и потрясает дикая песня, одинокий крик птицы, умирающей в синем оцепененье. Но тихо входишь ты в ночь, когда я без сна лежу на холме, или схожу с ума в весенней грозе; и всё черней тоска обволакивает чело, ужасают дрожащие молнии ночную душу, и твои руки разрывают мою бездыханную грудь.

Когда я шёл в сумеречный сад и чёрный лик зла предстал предо мной, ночь укрыла меня гиацинтовой тишью; и я поплыл на изогнутом челне через незыблемый пруд, и сладостный покой овевал мой окаменелый лоб. Онемело лежал я под старой ивой; высоко надо мной голубое небо, полное звёзд; и когда я, созерцая, замер, умерли страхи и глубокая боль во мне; и, лучась в темноте, всплыла голубая тень мальчика, нежная песнь; всплыл на лунных крыльях над зеленеющими макушками деревьев, хрустальными утесами белый лик сестры.

На серебряных цыпочках я спустился по тернистым ступенькам и вступил в побелённую комнату. Тихо горел подсвечник, я спрятался с головой в пурпурную простыню; и исторгла земля детский труп, лунное творенье, что медленно проступило из моей тени и я, возвращенный, изломанными руками каменную плиту отвалил — хлопья снега.

1

Рассвет. Старухи за водой спешат.
Заря во тьме каштанов лыбит рот.
Из лавки тёплый хлебный дух плывёт,
подсолнухи склонились у оград.

Речной кабак ещё гугнит без сна,
гитарный звон, ленивый звяк монет.
Пречистый, на малышку льётся свет:
перед стеклянной дверью ждёт она.

О, синий блеск в стекле — немой зазыв!
В терновой черноте он не померк.
Смеётся, как дурак, горбатый клерк,
в воде испуг и похоть отразив.

2

Чума встречает вечер в голубом,
гость закрывает дверь, печален он.
Свой чёрный груз в окно склоняет клён
юнец поник чуме в ладони лбом.

Миганья злобных век её часты,
и пятерни юнца ей космы мнут,
и слезы чистые его текут
в глазницы ей, что исчерна пусты.

Куст змей багровых из её нутра
с шипеньем разрастается — и вдруг
мертвец сползает из девичьих рук
и окаймлён прискорбием ковра.

3

В пожухлый сад текут колокола,
просвечен мрак каштанов синевой.
Как сладок плащ на женщине чужой.
Дух резеды: и жгучий привкус зла

во всём. И лоб, холодный как во льду,
склоняешь в грязь и прах крысиных гнёзд,
залитых скарлатинным светом звёзд;
и опадают яблоки в саду.

Чернеет ночь. И белый полог сна
бредущего юнца фен с силой рвёт;
и мертвецы ему зажали рот.
Смеётся Соня — как она нежна!

Егеря, захлёбы псов;
за крестом и косогором
пруд блестит ослепшим взором,
ястреба сталистый зов.
Над тропой среди жнивья
чёрное молчанье сжалось;
просинь в ветках показалась;
но всегдашен бег ручья.

Зверь и рыба ускользнёт.
Синь души в пути безбрежном
разлучит с любовью, с прежним.
Вечер жизнь перевернёт.

Праведным — вино и хлеб,
и в твоих руках от Бога
путь до тёмного порога
и мучений красных цеп.

Жатва и сбор винограда,
в деревне осенний покой.
В кузнице молоты бьют вразнобой,
улыбки в пурпуре сада.
Астры от тёмной ограды
на могилу дитя положи.
Мы умерли, — тихо скажи, —
и нет в чёрном солнце отрады.

Рыбка в пруду багряна;
лик со страхом в себя глядит;
ветер негромко в окна стучит,
синь протяжней органа.

На звёзды и тайные знаки
дай ещё раз загадать.
В страхе и боли рождается мать;
чернота резеды во мраке.

(2-я редакция)

Рыжеволосое дитя. Моленье
прохладу вечера затмит собою
и жар улыбки Афры в обрамленье
подсолнухов, предчувствия и зноя.
Она монаху некогда предстала
в окне витражном в синем одеянье;
в его больной крови с тех пор блуждало
её звёзды целебное сиянье.

Склон осени. И бузина немая.
Лоб к синим водам никнет, не переча;
на месте гроба грубый плат и имя.

И падают плоды, переспевая;
необъяснимы; птичий лет и встреча
с умершими; тьма тёмных лет — за ними.

Плоды и хлеб — осенние приметы,
желтеет летний блеск, тускнеют росы.
Всё — в синеве; покров зелёный, где ты?
Отлёты птиц, как песнь, грустноголосы.
Вино отжато. Тихие ответы
скопляет тишь на тёмные вопросы.
Кресты на свежих холмиках застыли;
и порыжелость леса стадо съела.
Пруды скитанье тучек отразили;
покой и важность в жестах земледела.
А над соломой крыш расплавил крылья
ветр голубой; земля перечернела.

Гнездятся звёзды на бровях грезера;
в коморке холодно и сиротливо.
Исходит, угасая, ангел скоро
из глаз влюблённых: их страданья живы.
Шуршит камыш. О, жуткость! — у забора
роса, чернея, каплет с голой ивы.