Архив стихотворений Джона Мильтона

Я не ведал еще, Аматузия, сколь ты всевластна,
Мне еще не обжег сердце пафосский огонь.
Стрелы твои, Купидон, считал я ребячьей игрушкой
И над величьем твоим дерзко смеялся порой.
«Мальчик, — твердил я, — ты лучше преследуй пугливых голубок —
Только такому врагу страх ты способен внушить;
Иль, настреляв воробьев, почти себя пышным триумфом:
Больших трофеев, дитя, ты не стяжаешь вовек.
Так для чего ты грозишь всему человечеству луком?
Твой дурацкий колчан ужас в мужей не вселит».
Эти насмешки лишь пуще разгневали сына Киприды,
Ибо бессмертного нет вспыльчивей, нежели он.
Дело было весной, и над городом день занимался,
Майским лучом озарив острые кровли домов;
Я же взор устремлял вослед отступающей ночи:
Был усталым глазам утренний свет нестерпим.
Вдруг у постели моей крылатый Амур появился.
Бога я сразу признал в нем по колчану его,
И величавой осанке, и ласково-грозному взору,
И полудетскости черт рдевшего гневом лица.
Был он прелестью схож с Ганимедом, Юпитеру милым,
Что на Олимпе нектар богу влюбленному льет,
Или с пленившим наяд и навеки похищенным ими
Гилом, который на свет Феодамантом рожден,
И не портил ее, а, напротив, усиливал только
Гнев, разгоравшийся в нем с каждым мгновеньем сильней.
Рек он: «Коль скоро, несчастный, примера других тебе мало,
Мощь десницы моей ныне изведаешь ты
И, оказавшись одной из жертв моего самовластья,
В людях почтенье ко мне казнью своей укрепишь.
Разве ты позабыл, что и сам победитель Пифона
Должен был передо мной гордую шею склонить?
Разве, к Пенеевой дочери страсть ощутив, не сознался
Феб, что больнее разят стрелы мои, чем его?
Даже парфяне, которые бегством победу стяжают,
Луком владеют не столь ловко и метко, как я.
Мне в искусстве стрельбы был не равен охотник кидонский,
Первенство в ней уступил женоубийца Кефал.
Верх неизменно я брал над Гераклом и другом Геракла.
Был побежден — и не раз — мною гигант Орион.
Вздумай предвечный Юпитер метнуть в меня молнию с неба,
Я бы ее упредил острой стрелою своей.
Если ж по-прежнему ты трепетать предо мной не желаешь,
Я в назиданье тебе в сердце тебя поражу,
И не надейся, глупец, что от ран защитит тебя муза
Иль уврачует змея Феба-целителя их».
Так он промолвил и, за спину лук золоченый закинув,
Скрылся, чтоб отдых вкусить на материнской груди.
Я же улыбкой ответил на эти ребячьи угрозы:
Страха мальчишка-божок мне ни на миг не внушил.
Часто гулял я тогда, подражая согражданам в этом,
То по садам городским, то по окрестным лугам.
Мимо меня взад-вперед то и дело со смехом сновали
Девы, чьи лица равны лику богинь красотой.
Полдень при их появлении вдвое светлей становился,
Делалось солнце само ярче от блеска их глаз.
Зрелище это в унынье меня не ввергало — напротив,
С юною пылкостью им тешил я душу и взгляд.
Ни подавить любопытство, ни скрыть восхищенье не в силах,
Я при встрече порой в очи им очи вперял.
Так и увидел меж них я ту, что всех прочих затмила,
Ту, чьи взоры во мне пламя недуга зажгли,
Ибо прекрасней ее не могла б и Венера казаться.
Счел я, что перед собой вижу царицу богов.
Гнев на меня затаив, Купидон мне подстроил ловушку:
С девой прекрасной меня он злоумышленно свел.
Спрятался неподалеку божок вероломный в засаде
И наготове держал стрелами полный колчан.
Время не стал он терять и, позицию быстро меняя,
С девичьих уст и ланит, персей, чела и ресниц
Мне в беззащитную грудь смертоносные стрелы направил.
Горе! Без промаха цель ими была пронзена.
Сердце зашлось у меня от боли, досель незнакомой.
Разом охвачен я был пламенем страстной любви.
Та же, кто в муке моей была мне единой утехой,
Скрылась, и не сумел взгляд мой ее отыскать.
Дальше пошел я растерянно, полон немою печалью,
Но не раз замедлял шаг, порываясь назад.
Тело покинув, мой дух стремился вослед незнакомке.
Плакал я, чтоб облегчить горечь потери своей.
Так об утраченном небе, откуда был сброшен на Лемнос,
Сын Юноны Вулкан после паденья скорбел.
Так и Амфиарай, с колесницею в Орк низвергаясь,
Взоры назад устремлял вслед исчезавшему дню.
Что же мне делать, несчастному? Сломленный бременем горя,
Я не могу ни любить, ни позабыть о любви.
О, если б вновь довелось мне свидеться с милою девой,
Я бы поведал в слезах ей о терзаньях своих!
Может быть, все же душа у нее адаманта не тверже;
Может быть, внимет она скорбным моленьям моим…
Разве страдал кто-нибудь от любовного пламени горше?
Всем, кто влюблен, я могу страшным примером служить.
Так пощади, Купидон! Коль скоро любовь — это нежность,
Быть жестоким тебе, богу любви, не к лицу.
Я необорным оружием лук твой считаю отныне;
Верю, что стрелы твои ранят больней, чем огонь.
На алтарях твоих храмов дары мои будут дымиться:
Первый и высший теперь ты для меня меж богов.
Я умоляю: избавь от мучений меня! Нет, не надо;
Ибо — бог весть почему — сладок любовный недуг.
Не откажи лишь в одном: уж коль суждено мне влюбиться,
Одновременно стрелой сердце нам с девой пронзи.

Наставнику моему Томасу Юнгу, капеллану товарищества английских купцов в Гамбурге

Мчись, о посланье мое, по шири бескрайнего моря,
Что многошумной волной в берег тевтонский стучит,
Пусть никакая помеха тебя не задержит в дороге,
Пусть не замедлится твой ни на мгновенье полет.
Я же Эолу, который в своей сицилийской пещере
Держит ветра на цепи, и зеленовласым богам,
И синеокой Дориде, и нимфам ее помолюся,
Чтобы их царство они дали тебе пересечь.
Так превзойди быстротой драконов, которых Медея
Встарь в колесницу впрягла, чтобы от мужа бежать,
Или тех змеев, которыми в Скифию из Элевсина
Был принесен Триптолем, вестник Деметры благой,
И чуть вдали забелеет Германии берег песчаный,
Свой стремительный бег в Гамбург богатый направь,
В город, что, как говорят, был назван по имени Гамы,
Коего кимвр-великан палицей тяжкой сразил.
Там обитает священник, известный своим благочестьем,
Опытный не по годам пастырь христовых овец.
Он — от меня половина, нет, более, чем половина,
Так как я без него лишь полужизнью живу.
Ах, для чего и за что разделен по велению неба
Множество гор и морей я со вторым своим «я»!
Он мне дороже, чем ты, мудрейший философ Эллады,
Был Клиниаду, чей род от Теламона пошел,
Или тому, кто зачат хаонийкой и Зевсом Ливийским,
Был уроженец Стагир, славный наставник его.
Он для меня — то же самое, что для царя мирмидонян
Феникс, Аминтора сын, чадо Филиры Хирон.
С ним я впервые взошел по склонам горы Аонийской
К рощам священным на двух острых вершинах ее;
С ним же, по милости Клио, в ключе Пиэрид я, счастливец,
Влагой кастальской уста трижды успел омочить.
Но вот уж трижды Этон с Овном на бегу повстречался,
Трижды ему расцветив золотом новым руно;
Дважды украсила мир одеянием новым Хлорида,
Дважды зеленый наряд Австром был сорван с земли;
Я ж до сих пор не насытил глаза лицезрением друга,
Слух свой не мог усладить голосом кротким его.
Мчись, о посланье мое, чтоб Эвр за тобой не угнался.
Время не ждет, и не зря так тороплю я тебя.
Может быть, друг мой получит тебя за беседой с супругой
В миг, когда к мужу на грудь нежно склонится она;
Может быть, ты подоспеешь к нему, когда он над Писаньем
Иль над томами отцов церкви господней сидит,
Иль орошает росою целительной веры христовой
К пользе и славе ее души, нетвердые в ней.
Где ни застанешь его, поздоровайся с ним поучтивей
И за меня повтори все, что сказал бы я сам.
Главное ж — не позабудь, смиренные очи потупив,
К речи, что скажешь ему, вот что присовокупить:
«Вникни, когда улучишь передышку в сражениях с Музой,
В эти стихи, что тебе друг из Британии шлет.
Не погнушайся приветом сердечным, хотя запоздалым —
Он от задержки всегда только приятней вдвойне.
Разве приветствием мужним Икария дочь, Пенелопа
Пренебрегла потому, что запоздал он в пути?
Но для чего я ищу оправданья вине несомненной,
Тяжесть которой признал тот, кем написано я?
Он преисполнен стыдом за то, что промедлил так долго
Там, где ему поспешить властно предписывал долг.
Грешник, свой грех осудивший, заслуживает снисхожденья.
Тот, кто прощенья взалкал, наполовину прощен.
Зверь самый дикий — и тот не тронет испуганной жертвы?
Лев не терзает того, кто без движенья лежит.
Даже у ловких копейщиков, жестокосердых фракийцев
Крик о пощаде порой жалость в груди пробуждал.
Дланями, к небу воздетыми, молнию предотвращают;
Скромная лепта подчас гневных смягчает богов.
Долго пославший меня тебе написать порывался.
Дольше медлить с письмом дружба ему не дает,
Ибо молва, а она не лжет, сообщая о бедах,
Весть принесла, что кипит в землях саксонских война,
И полководцы-соперники к городу, где ты укрылся,
Из сопредельных краев буйные рати ведут;
Что по соседству с тобой Энио разоряет селенья
И обагряет поля кровью сраженных бойцов;
Что на Германию Фракию Марс променял беспощадный
И несется по ней на одрисийских конях;
Что пожелтела листва на вечнозеленой оливе,
И, не видя конца ужасам, на небеса
Вновь возвратилась богиня — вершительница правосудья,
Дева, чье сердце страшат медные вопли букцин.
Вынужден ты одиноко средь бедствий годины военной,
Зная заботы одни, жить в чужедальней стране,
Ибо лишь там ты нашел источники существованья,
Коих в отчизне своей так и не смог отыскать.
Родина, мачеха с сердцем, что тверже, чем белые скалы,
В чье основанье прибой бьет у твоих берегов,
Разве пристало тебе обходиться с сынами твоими
Так, чтоб спасались они за рубежом от нужды,
Чтоб в иноземных пределах себе пропитанья искали
Те, кто ниспослан в сей мир богом всеведущим был,
Дабы поняли мы, какою дорогою к звездам
Может душа воспарить, плотское бремя стряхнув?
Коль ты и впрямь такова, пусть голод духовный до смерти
Будет уделом твоим в вечной стигийской ночи!
Как не сравнить твои чада с Фесвитянином Илиею,
Что принужден был бежать по каменистым тропам
В глубь Аравийской пустыни от рук нечестивца Ахава,
В ком сидонянка гнев против пророка зажгла;
Иль с киликийцем-апостолом, из эмафийских пределов
Изгнанным после того, как он отведал бичей;
Иль с Иисусом самим, кого с берегов Гергесипских
Неблагодарный народ силой заставил уйти?
Но ободрись, милый друг, и унынию не поддавайся,
Доступ в сердце твое бледному страху закрой.
Хоть и сверкают повсюду, куда ты ни глянешь, доспехи,
Хоть отовсюду грозят меткие стрелы тебе,
Меч не коснется ничей твоего беззащитного тела,
Кровью твоею никто дротик свой не обагрит.
Ты под эгидой господней пребудешь вовек невредимым.
Бог — и ограда твоя, и нерушимый оплот.
Вспомни, сколь многих мужей, служивших царю ассириян,
Он у Сионских ворот за ночь одну истребил;
Как и в горах, и в долине к бегству принудил отряды,
Что на Самарию встарь древний направил Дамаск;
Как, устрашая царей, рассеивал вражьи фаланги
В битвах, где воздух дрожал от завывания труб,
Где белый день померкал от пыли, копытами взбитой,
Где колесницы, как вихрь, сонный взметали песок
И оглашались просторы воинственным ржанием конским,
Лязгом и свистом клинков, гулом и топотом толп.
Так не теряй же надежды, последней утехи несчастных,
И неудачи свои стойко преодолевай,
Веря, что милостив бог, и минует лихая година,
И возвратишься опять ты под отеческий кров.

К каждому — помните, люди! — приставлен с рожденья до смерти
Некий ангельский чин, чтобы его охранять.
Но, Леонора, ты взыскана большею честью: мы чуем,
Внемля тебе, что господь рядом витает с тобой.
Да, сам господь, с небес низлетев, непостижный свой голос,
Преображающий нас, в горло влагает твое
И приучает тем самым заранее к звукам бессмертным,
Исподволь и не спеша, смертные наши сердца.
Всюду бог и во всем, но хранит он об этом молчанье
И лишь в пенье твоем близость свою выдает.

Ей же

Тезкой твоею пленясь, другой Леонорой, Торквато
Был когда-то с ума страстью своею сведен.
Бедный поэт! Сколь счастливей он был бы, лишившись рассудка,
Из-за тебя в наши дни: он услыхал бы тогда
Пенье твое пиэрийское под материнскую лиру,
Струны которой от сна длань пробуждает твоя.
И хоть от муки глаза у него из орбит выступали,
Как у Пенфея, и он, бредя, сознанье терял,
Это смятение чувств, исступление это слепое
Ты бы в нем уняла голосом нежным своим,
И, успокоив его, ему возвратила бы разум
Песня твоя, что сердца трогает, движет, целит.

Ей же

Зря, легковерный Неаполь, бахвалишься ты алтарями,
Что воздвигаются в честь Ахелоиды тобой;
Зря утверждаешь, что с пышностью предал земле Партенопу,
После того как она бросилась в море со скал.
Эта сирена жива, но шумный прибой ей наскучил
И Позилиппо она переменила на Тибр,
Где стяжала любовь и восторг обитателей Рима,
Смертных, равно как богов, пеньем пленяя своим.

Фокс, посягая на жизнь короля и всех лордов британских,
Ты лицемерно решил — иль я не понял тебя? —
Выказать кротость отчасти и делом лжеблагочестивым
Хоть для виду смягчить мерзостный умысел свой.
Вот почему вознамерился на колеснице из дыма
И языков огня ты их поднять до небес.
Словно пророка, который был некогда пламенным вихрем
В рай с иорданских полей, Парке назло, унесен.

На него же

Уж не мечтал ли ты, зверь, в берлоге своей семихолмной
Этим путем короля на небеса вознести?
Коль от кумира, которому служишь ты, польза такая,
Просим тебя мы услуг впредь не оказывать нам,
Ибо и без твоего сатанинского взрыва Иаков,
С жизнью простясь, воспарил к звездам в назначенный час.
Лучше свой порох истрать на идолы и на монахов,
Толпы которых сквернят впавший в язычество Рим:
Ведь, не взорвавшись, они вовеки не смогут подняться
Вверх по тропе, что ведет нас от земли к небесам.

На него же

Вздором смешным почитал Иаков чистилища пламя,
Через которое в рай якобы входит душа.
Десятирогая гидра с тройною латинской тиарой,
Слыша насмешки его, так пригрозила ему:
«Вышутил ты мои таинства, веру мою презираешь,
Помни, британец: тебе этого я не прощу,
И, коль под куполом звездным тебе предназначено место,
Лишь через пламя к нему путь ты проложишь себе».
О, сколь угрозы чудовища были от истины близки!
Миг промедленья — и стать делом могли бы слова,
И над столицей взметнулось бы адское пламя волною,
В небо на гребне своем прах короля унося.

На него же

Фурий на короля натравливал Рим нечестивый,
Всюду грозился его Стиксу и Орку обречь;
Ныне ж его вознести мечтает до звездного неба,
Чтобы он в воздух взлетел выше жилища богов.

Генералу лорду Ферфаксу по случаю осады Колчестера

Столь, Ферфакс, ты превознесен молвой,
Что в дрожь бросает короля любого
При имени воителя такого,
Кому Европа вся гремит хвалой.

Неустрашимо продолжаешь бой
Ты с гидрой мятежа многоголовой,
Хоть, попирая Лигу, Север снова
Простер крыла драконьи над страной.

Но ждет тебя еще трудов немало
(Затем что лишь войну родит война),
Покуда смута не сокрушена

И справедливость не возобладала:
Ведь доблесть кровью исходить должна
Там, где насилие законом стало.

Перевод Ю. Корнеева

Ты с самых малых лет не предпочла
Пространный торный путь стезе безвестной
И ввысь, к вершине истины небесной,
С немногими крутой тропой пошла.

Как Руфь и как Мария, избрала
Ты часть благую и на рой прелестный
Тщеславиц юных области окрестной
Взираешь с состраданьем и без зла.

Так полни свой светильник непорочный
Елеем добродетели святой
И нас не устыжающей надежды

И веруй, дева: полночью урочной
С толпой гостей приидет в твой покой
Жених, чей светлый лик слепит все вежды.

Перевод Ю. Корнеева

Отец ваш граф, верховный казначей
И председатель Тайного совета.
Бессребреником слыл во мненье света,
Затем ушел с обеих должностей

И умер, прочитав на склоне дней
О роспуске парламента декреты —
Так счеты свел оратор в оны лета,
Узнав о Херонее, с жизнью сей.

На вашего родителя ни разу
Взглянуть не довелось мне оттого,
Что для меня в ту пору длилось детство.

Но я от вас слыхал о нем рассказы
И вижу, что достоинства его
Вам, Маргарет, достались по наследству.

Перевод Ю. Корнеева

Ты, Гарри, доказал нам в первый раз,
Что можно даже в Англии суровой
Слить воедино музыку и слово
И скандовать строку не как Мидас.

Твой дар тебя навек от тленья спас;
Художника, в чьих звуках с силой новой
Раскрылась прелесть языка родного,
Не позабудут те, кто сменит нас,

Феб наделил крылами вдохновенья
Тебя, слагатель гимнов и кантаты,
За то, что чтишь ты окрыленный стих.

Тебя б сам Данте предпочел когда-то
Каселле, чье он жадно слушал пенье
В чистилище среди теней незлых.

Перевод Ю. Корнеева

Пускай огонь в камине разведут,
Чтоб мы теперь, когда дожди полили,
С тобой, мой Лоренс, теплый кров делили,
В беседах коротая время тут,

Покуда дни ненастья не пройдут
И вновь зефир не колыхнет воскрылий
Весеннего наряда роз и лилий,
Которые не сеют, не прядут.

Здесь есть все то, что тонкий вкус прельщает:
Свет, яства и вино; здесь, наконец,
Под лютню иль орган нас восхищает

На дивном языке тосканском пенье;
И кто себе такие наслажденья
Нечасто позволяет, тот — мудрец.

Перевод Ю. Корнеева

О, латник или капитан, когда
Взломает эту дверь твой меч кровавый,
Не угрожай хозяину расправой,
Его жилищу не чини вреда.

Питомец муз-волшебниц, без труда
Тебя он увенчать способен славой,
Твои деянья в песне величавой
Запечатлев для мира навсегда.

Не разоряй приют певца невинный:
Сам эмафиец, победитель Фив,
Дом Пиндара не превратил в руины,

Надменный город штурмом взяв и срыв,
И стих творца «Электры» спас Афины,
Сердца спартанцев жалостью смягчив.

Перевод Ю. Корнеева

Новым гонителям свободы совести при долгом парламенте

Как смели вы, кем требник запрещен
И свергнут лишь затем прелат верховный,
Чтоб вновь с Многоприходностью греховной
Блудил, как с девкой, ваш синедрион,

Настаивать, что должен нас закон
Синодам подчинить, лишив духовной
Свободы, данной нам от бога, словно
А.С. иль Резерфорд мудрей, чем он?

Тех, кто, подобно Павлу, стал, без спора,
Господней веры истинным оплотом,
Честят еретиками с неких пор

И Эдвардс и шотландец… как его там?
Но мы разоблачим ваш заговор,
Что пострашней Тридентского собора,

И наш парламент скоро
Меч против фарисеев пустит в ход,
Не уши им, но руки отсечет

И край от них спасет,
Затем что там, где пишется «пресвитер»,
Читается «епископ» между литер.

Перевод Ю. Корнеева

Мне двадцать три, и Время, этот вор,
Неуловимый, дерзкий, быстрокрылый,
Уносит дни моей весны унылой,
Так и не давшей всходов до сих пор.

Но лишь в обман ввожу, быть может, взор
Я внешностью ребячливой и хилой,
Превосходя в душе сокрытой силой
Иного, кто на мысль и дело скор.

И все ж — спешить иль медлить я обязан,
Иду к высокой цели иль ничтожной
И близок от нее или далек

По воле провиденья непреложной —
Благословен мой путь: он предуказан
Тем, кем мне задан мой земной урок.

Перевод Ю. Корнеева

Зачем мятутся столькие народы,
И ковы тщетно строят племена,
И восстают цари, и год от года

Все громче меж князей хула слышна
На бога и помазанника божья:
«На вечные расторгнем времена

Их узы, их оковы свергнем тоже»?
Лишь посмеется бог на небесах,
И поругается над этой ложью,

И в гневе скажет с яростью в очах!
«Я над моей святой горой Сионом
Помазал моего царя». И страх

Вселю я в сильных словом, мне реченным:
«Ты — сын мой, днесь ты мной рожден, и я
Тебя взыщу наследием законным.

Проси, и дам тебе я все края,
Все племена земные во владенье,
И, как сосуд скудельный, длань твоя

Их сокрушит за неповиновенье,
Жезлом железным сломит выю им».
Итак, учитесь, о цари, смиренью

И вразумитесь, вы, кем суд творим.
Служите богу с робостью душевной,
С боязнью в сердце радуйтесь пред ним.

Почтите сына божья, иль плачевно
Погибнете в пути вы оттого,
Что скоро вспыхнет в сыне пламень гневный.

Блажен, кто уповает на него.

Перевод Ю. Корнеева

Сколь, господи, твоя безмерна слава,
Простершаяся выше звезд ночных,
Сколь имя божье всюду величаво!
Из уст младенцев и детей грудных
Исторгнул ты себе хвалу к печали
И скорби тех, кто на тебя восстал,
Чтобы твои хулители молчали,
Чтоб мститель дрогнул, враг бессилен стал.

Я мыслю, глядя на небо — творенье
Твоих перстов, на горний хор светил;
«Идет ли с ними человек в сравненье?
Как, господи, о нем ты не забыл?
За что он, грешный, лицезреет бога
И положил ты под ноги его,
Пред ангелами умалив не много,
Все дело рук твоих, все естество?

Над всем его поставил ты владыкой —
Над птицею, парящей в небесах,
Над вольным зверем в чаще леса дикой,
Над рыбою, резвящейся в волнах,
Над овцами, что в поле щиплют травы,
Над чудищами мрачных бездн морских…»
Сколь имя бога всюду величаво,
Сколь славен он во всех краях земных!

Перевод Ю. Корнеева

Назвал я «Тетрахордом» свой трактат.
Он нов по мысли и не прост по слогу.
Таких, кому он по зубам, немного,
А дюжинные книжники вопят,

Название коверкая стократ:
«Сам черт сломает на заглавье ногу!»
И в Майл-энд-Грин, на книгу глянув строго,
Идут гулять, хоть, право же, навряд

Шершавей это слово, чем Колкитто,
Гэласп, Макдбннел, Гордон — имена,
Которые теперь столь знамениты.

О сэр Джон Чик, скорей воспрянь от сна
И, взяв язык Гомера под защиту,
Его в правах восстанови сполна!

Им же

Как только я призвал свой век восстать
И, сбросив путы, обрести свободу,
Псы и ослы, — а им нет перевода, —
Галдеж повсюду подняли, под стать

Тем недругам Латоны, коим стать
Лягушками пришлось в былые годы.
Ведь ждать признанья от такого сброда —
Что бисер перед свиньями метать.

Они кричат о вольности, но воля
Созвучна своеволию для них,
И правда им страшней оков былых.

Будь добр и мудр, коль жаждешь лучшей доли,
Иль захлебнется край отцов твоих
В пучине бед, невиданных дотоле.

Мой Сайриэк, чей знаменитый дед
В былые дни британскую Фемиду
Брал неизменно под свою эгиду
И как судья, и как законовед,

Вкуси со мной отрад, в которых нет
Приличьям ни ущерба, ни обиды,
Оставив Архимеда, и Эвклида,
И планы, что таит француз иль швед.

Учись соразмерять разумно время —
Не только размышляй, какой стезей
Идти вперед, задавшись мудрой целью,

Но и умей позабывать про бремя
Дневных забот и суеты мирской,
Коль посылает бог нам миг веселья.

Перевод Ю. Корнеева

Под мрамором, что здесь стоит,
Маркиза Уинчестер спит,
Чей дед был граф, виконт — родитель.
В свою подземную обитель
Она с собою унесла
Ум и таланты без числа
В придачу к красоте и сану.
Увы, пришлось ей слишком рано,
Всего лишь двадцати трех лет,
Навек покинуть этот свет!
Судьба отмерила ей годы
Скупей, чем милости природа,
Не то б досель была она
Везде хвалой окружена.
У той, чей лик пленял все взоры,
Сердечный друг нашелся скоро,
И, вняв желаньям девы, к ней
Бог брака светлый Гименей
С гирляндой свежих роз явился,
Но кипарис меж ними вился,
И факел, что пришлец держал,
Не пламенел, а лишь мерцал.
Едва матроны молодые
Ее поздравили впервые
С наследником, как ей опять
Пришлось Люцину призывать,
Но Атропа, а не Люцина
С небес приспела на родины,
И погубил ее приход
Как древо, так и юный плод:
Был, не родившись, похоронен
Младенец в материнском лоне,
А вслед затем обрел покой
В земле и склеп его живой.
Так иногда побег зеленый,
Морозом зимним пощаженный,
Теряет жизнь лишь оттого,
Что невзначай пастух с него
Сорвет бутон полураскрытый,
Дождями первыми омытый.
Как будто насмерть поражен,
Бессильно поникает он,
И кажется роса, что утром
На нем сверкала перламутром,
Следами горьких слез, о нем
Пролитых помрачневшим днем.
Пусть, леди милая, в гробнице
Твоим останкам мирно спится!
Твой труд безмерно был тяжел:
Чтобы другой в сей мир пришел,
До срока ты сошла в могилу,
Где сладость отдыха вкусила.
Горюет о тебе, стеня,
Не только знатная родня —
Весь Геликон рыдает ныне,
Услышав о твоей кончине,
И к месту, где почила ты,
Приносим вешние цветы
Мы с берегов родного Кема,
От безысходной скорби немы.
А ты теперь в раю живешь
С той, чей удел на твой похож;
С той, что страдала от бесплодья,
Пока не дал на свет господь ей
Иосифа произвести
И вновь от мужа понести;
С той, чьи вторые роды были
Так трудны, что ее убили,
И вознеслась она туда,
Где мир и свет царят всегда,
Где ты, маркиза, вместе с нею,
Подругой новою своею,
В лучах немеркнущей зари
Пребудешь выше, чем цари.

Перевод Ю. Корнеева

Здесь Хобсона почтенного могила.
Смерть в грязь его на отдых уложила,
Не то б старик в ней все равно увяз —
Дороги развезло теперь у нас.
Ловчее мир не видел человека,
И ведай смерть, что чуть ли не полвека
Меж Кембриджем и «Буллом» он сновал,
Однако шею так и не сломал,
Возница наш досель бы жил на свете.
Но прервала чума поездки эти,
И, мня, что прикатил наш вояжер
На свой последний постоялый двор,
Коль не спешит в дорогу, как бывало,
Смерть роль служанки для него сыграла,
Свела его туда, где ждал ночлег,
Раздела — и задула свет навек.
Так пусть ответят всем, кому он нужен!
«Наш Хобсон опочил, доев свой ужин».

Вторая эпитафия ему же

Здесь Хобсона почтенного могила.
Смерть в грязь его на отдых уложила,
Не то б старик в ней все равно увяз —
Дороги развезло теперь у нас.
Ловчее мир не видел человека,
И ведай смерть, что чуть ли не полвека
Меж Кембриджем и «Буллом» он сновал,
Однако шею так и не сломал,
Возница наш досель бы жил на свете.
Но прервала чума поездки эти,
И, мня, что прикатил наш вояжер
На свой последний постоялый двор,
Коль не спешит в дорогу, как бывало,
Смерть роль служанки для него сыграла,
Свела его туда, где ждал ночлег,
Раздела — и задула свет навек.
Так пусть ответят всем, кому он нужен!
«Наш Хобсон опочил, доев свой ужин».

1. Ты милосерд, о боже, стал
К земле твоих сынов,
Иакову из плена дал
Ты возвратиться вновь.

2. Ты беззаконие простил
Народа твоего {*},
И все грехи его покрыл,
Их бремя снял с него.

3. Всю лютость ярости твоей
Сумел ты обуздать.
Твой гнев от нас, твоих детей,
Ты отвратил опять.

4. Наш избавитель и творец,
Восстанови наш край.
Негодование, отец,
На чад не изливай.

5. Ужели не настанет час,
Когда твой гнев прейдет?
Ужели ты его на нас
Прострешь от рода в род

6. И к жизни твой народ тобой
Не будет возвращен,
Затем чтоб о тебе душой
Возрадовался он?

7. О ты, кто дал нам бытие,
Яви и милость нам:
Даруй спасение твое
Твоим земным сынам.

8. Я ныне господу вонму,
И будет сказан им
Мир и народу своему,
И избранным своим;
Но пусть благоговейно чтут
Его закон они,
Да в безрассудство не впадут,
Как впали в оны дни.

9. Все те, в ком страх пред богом есть,
Спасутся в мире сем,
И слава поселится здесь,
В краю, где мы живем;

10. И милость с истиной скрепят
Союз на счастье нам;
И с правдой мир — с сестрою брат —
Прижмут уста к устам;

11. И истина, как вешний цвет,
Возникнет из земли;
И воссияет правды свет
В заоблачной дали;

12. И людям благо даст господь,
И даст земля плоды,
Что напитают нашу плоть
В награду за труды;

13. И правда будет, как всегда,
Пред господом идти,
Чтоб не свернули никогда
Мы с правого пути.
____________________
* — Все, набранное иным шрифтом, представляет собой доподлинные слова Писания в переводе с оригинала.

ТОМСОН, ДРУГА МОЕГО ВО ХРИСТЕ, СКОНЧАВШЕЙСЯ 16 ДЕКАБРЯ 1646 ГОДА. ПРИСНОБЛАЖЕННОЙ ПАМЯТИ M-С КЭТРИН

Любовь и вера, с коими была
Ты неразлучна, дух твой закалили,
И смерть без жалоб, страха и усилий
Ты ради вечной жизни приняла.

Но не погребены твои дела,
Щедроты и даяния в могиле:
Туда они с тобой, как свита, взмыли,
Где радость неисчерпна и светла.

Послали их в лучистом одеянье
Любовь и вера к трону судии,
Чтоб о твоем земном существованье

Поведали служители твои
И ты вкусила за свои страданья
Дарующей бессмертие струи.

Ты молод, Вэн, но разумом столь зрел,
Что даже Рим, где тоги, а не латы
Над эпиротом взяли верх когда-то,
Сенатора мудрее не имел.

Ты, заключая мир, в веденье дел
Искусней был любого дипломата;
Ты, в ход пуская то булат, то злато,
Добыть победу на войне умел.

К тому ж меж властью светской и духовной
Различье ты постиг и учишь нас,
Как избегать, по твоему примеру,

Смешенья их, в чем многие виновны.
Вот почему в глазах страны сейчас
Ты — старший сын и страж господней веры.