Архив стихотворений Бориса Смоленского

(Песня)

Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Солнечно-синий,
Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Край мой счастливый.

Люди годы шли, в духоте, в пыли,
В смерч и в ненастье,
Чтоб найти вдали Мичуан-люли,
Родину счастья.

Над страною той, в темноте ночной
Звездное небо.
И тебе и мне хватит в той стране
Счастья и хлеба.

Есть там корабли, что без страха шли
Бурею пенной.
Чтоб найти вдали Мичуан-люли
Край незабвенный.

Над страною той, летом и зимой
Легкие дали.
В Мичуан-люли, на краю земли,
Слез не видали.

И обходят, знай, тот счастливый край
Бури и грозы.
Чтоб весь год цвели в Мичуан-люли
Синие розы.

Ты не плачь, малыш. Над железом крыш
Дождик с туманом.
Вот весна придет. Мы уйдем в поход
К солнечным странам.

И ты скажешь:
— Я ухожу, друзья,
Будьте здоровы!
В Мичуан-люли, на краю земли,
Встретимся снова…

Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Солнечно-синий,
Мичуан-люли, Мичуан-люли,
Край мой счастливый.

В этот день, тоскливый и туманный,
Слушай, слушай, девочка моя,
Я спою тебе про океаны,
Про чужие знойные края.
Это было в городе Каире,
Где в ветвях уснула синева,
Где зарю встречают только штили,
И где нам с тобою не бывать.
Как-то ночью потемнели звезды,
Встал над миром огненный венец,
Потому что пламенно и грозно
Загорелся княжеский дворец.
Но моряк, бродяга и повеса,
В чьих глазах не зажигался страх,
Маленькую смуглую принцессу
Вынес из пожара на руках.
Только взгляд, тревожный и внезапный,
И зачем-то дрогнула рука,
И корвет, что уходил на запад,
Не увидел больше моряка.
И костер кровавый будто не был,
Лишь скала укрыла их в тиши,
Где ночная раковина неба
На ладони моря шелестит.
Это было в городе Каире,
Где в ветвях уснула синева,
Где зарю встречают только штили,
И где нам с тобою не бывать.
Но принцесса царственной породы,
Первая по крови на земле
И жених, король рыжебородый,
Третий месяц плыл на корабле.
И моряк с принцессой в час покоя,
В час, когда луною мир облит,
Первыми увидели с тоскою,
Как в ночи вставали корабли.
На закате грянули фанфары,
С треском разрывая тишину,
И жених, рыжебородый, старый,
За принцессой руку протянул.
Семь рабов держали дар богатый —
Ткани, жемчуг, золото, ларец.
И для свадьбы к пятому закату
Был отстроен заново дворец.
Это было в городе Каире,
Где в ветвях уснула синева,
Где зарю встречают только штили,
И где нам с тобою не бывать.
Но едва над миром встали звезды,
Вдруг веселью наступил конец,
Потому что пламенно и грозно
Загорелся княжеский дворец.
И моряк, бродяга и повеса,
В чьих глазах не загорался страх,
Маленькую смуглую принцессу
Вынес из пожара на руках.
И понес ее по закоулкам,
Дальше от кровавого костра,
К морю, где о берег билась гулко
Шлюпка, припасенная с утра.
Волны разбиваются о скалы,
А принцесса, не взглянув назад,
Шею загорелую ласкала,
Целовала смелые глаза.
Это было в городе Каире,
Где в ветвях уснула синева,
Где зарю встречают только штили,
И где нам с тобою не бывать.
Только как слетаться новым веснам
На скалу прозрачную в тиши,
Если волны вырывают весла,
Если ветер песню заглушил.
И моряк, бродяга и повеса,
Тот, кому допеть не суждено,
Вместе с смуглой маленькой принцессой
Тихо опускается на дно.
Вот и все. А я, осенний нищий,
Девушку на песню променял.
Небо, как сырое полотнище,
С криком навалилось на меня.
Только сердце в городе Каире
Где в ветвях уснула синева,
Где зарю встречают только штили,
И где нам с тобою не бывать.

В бой, в бой,
Май литл бой!
Что же дрожит губа?
Это выводит гобой губой:
Гуд бай!
В бой, в бой,
Везут на убой!
В безумье заковав.
Зачем смотреть перед собой,
Мой маленький зуав?
Зачем смотреть назад?
Ушла Сюзанна на завод…
У нее синие глаза
И скорбный рот.
В бой, в бой,
Май литл бой!
Что же дрожит губа?
Это выводит гобой губой:
Гуд бай!
Ступай, ступай живее в рай
Истерзанных полей,
Играй ту вэй. Ту венд играй
Энд финиш дэй оф плей.
А в день глубокий, голубой
Скажет «дум-дум» — бай-бай.
Это выводит гобой губой:
Гуд бай!
Холодных сложат в штабеля,
На руки поплевав,
Пока не набилась в рот земля,
Кричи ура и в грудь стреляй,
Мой маленький зуав.
В бой, в бой,
Май литл бой!
Что же дрожит губа?
Это выводит гобой губой:
Гуд бай! Гуд бай! Гуд бай!

Промерзлая земля
гудела от солдатских ног.
Орудья били людей,
от усталости пьяных.
В городе потушили свет.
И стало совсем темно.
А он объявил концерт фортепианный.
И ночь. И темно. И огни невпопад.
Идет пальба. И огни на моторе.
И глухо валила ночная толпа
К черному дому консерватории.
А там внутри — огни на стене,
Рассверкалась светом
трехлюстровая зала,
И он ждал, как хозяин гостей,
А когда все умолкли, сказал им:
«Я не стану стекать слезою
с Листовых листов,
Не буду увлекать вас
концертной переменой.
Забудьте на сегодня, что я — Кристоф,
Пусть я просто ваш современник».

Он сел за рояль. И река унесла
Удары часов и сердце — не в лад им,
Тревогу и серые дни ремесла,
И чей-то концерт, за какую-то плату…
И ночь. И куда-то рекой понесло.
Но так и не узнали, что он сказал бы,
Потому что вздрогнул рояль,
как затравленный слон,
От орудийного залпа.
Он рванулся к клавишам —
успокоить рукой,
Гладил, умолял их — хорошие, не надо!
Но струны сорвались, забыли про покой
И сами загудели от близкой канонады.
И ночь. И томится под снегом гряда.
И тянутся толпы людей запорошенных,
И рыскают волки в пустых городах,
Мертвых, обездоленных, брошенных.
Он бил по клавишам, чтобы не смели —
Струны вскрикивали, гудели глуше,
А люди, как обвиняемые, сидели
И боялись вздохнуть глубже.
Но старое вставало, мучило, жгло,
Насильно загнанное,
начинало метаться —
И самым сильным становилось тяжело,
Выходили, чтобы при всех
не разрыдаться.
И ночь. И пожар. И зачем-то луна,
И трупам в снегу не будет покоя,
Пока он не скажет: «Пускай тишина»,
Пока он рояль не удержит рукою.
А он почувствовал — взгляд на спине,
Выдернул руки — и клавиши глуше.
Оглянулся — а в зале никого нет,
Только сторож стоял и слушал.
Тогда он вышел на улицу в утренний гул,
Подошел к остановке,
прикурил у матроса,
Затянулся, подумал,
для чего-то вздохнул —
И неловко сунулся под колеса.

I

Над городом радио плоский фальцет,
Противней, чем у Крученых.
И кружатся люди в садовом кольце —
Вангоговский круг заключенных.

Над городом радио хриплый фальцет,
Безжалостный, как отравитель.
И топчутся люди в Садовом кольце
Без садика и без травинки.

Рекламой заляпаны все дома:
«Пейте сок-томат!»
И снова реклама, как дуло в висок:
«Пейте томатный сок!»

А я не хочу! Ни соков с лотков,
Ни вин, ни шампанских, ни прочих,
Мне нужен воды родниковой глоток,
Холодной и чистой очень.

Но вечер. И солнце у улиц в конце
Уходит на Кипр и на Мальту.
А люди толкутся в Садовом кольце,
В кольце из сплошного асфальта.

II

На крыши обрушен когда
Железный грохочущий топот,
То хлещет из неба вода,
То ливень, как перед потопом.

Он кутает небо плащом,
Клокочет в груди водостоков
И хлещет еще и еще
Пощечины плачущим стеклам.

И вот уж темно, и уже
Волною подавлены вопли —
До окон шестых этажей
Весь город водою затоплен.

И крыши домов — островки,
И тучи полощут, как флаги,
И шхуна, как парусный кит,
Лавирует в архипелаге.

И ближней грозы полоса
Грохочет пронзительно, пристально,
И шхуна, свернув паруса,
К окну подплывает, как к пристани.

От сна бредового очнись —
И серая ночь к тебе сунется.
И в этой хриплой ночи
Крадется босая бессонница.

И низкое время висит,
Заткнутое облачной паклей,
И серенький дождик чуть моросит,
Тоскливый, как мелкая пакость.

Когда, устав от многословья
И самого себя презрев,
Прильну щекою к изголовью —
Закрыть глаза, чтобы прозреть,
И увидать тебя и плакать,
Кричать, как трудно нам двоим,
Кусая локти, в темень, в слякоть
Бежать за поездом твоим.
Хоть рано ночи надвигаться,
Но все равно темно — зима,
Пора закрыться навигации,
И солнца негде занимать.
И от речений дальновидца,
От грозных фраз и мутных тем
Мне захотелось удавиться,
К тому ж зима. Такая темь,
Карман прокуренный без гроша,
Огни в подсиненных очках,
В порту унылая пороша
И три бича у кабачка.
Там пьяный врет, что твой Качалов,
Прожектор шарит до утра,
А у заснеженных причалов
Обледенели тралера.
Домой? В тепло? Листать Декарта
Да по простору тосковать,
И с завистью глядеть на карту,
На голубые острова?
Но мир войною запоганен,
И у простора — ни кола,
И разве только в Зурбагане
Цветут на мачтах вымпела.
От изречений дальновидца,
От мути, липкой как макрель,
Мне захотелось удавиться,
Да вспомнил вдруг, что есть апрель.

Через комнату, где твои пальцы
на клавишах лунных,
Через белый балкон
в тишину кипарисных аллей
Улетает соната
к сиянию синей латуни,
Где на лунных волнах
отражается сон кораблей.

Жарко шепчет прибой голубой,
замирает стаккато
Над заливом, залитым луной,
и на черной гряде,
Тени шхун колыханьем
вторят переливам сонаты,
И задумчивый месяц
качает узор на воде.

И поют тополя,
и струя под луною дымится,
И ресницы лучей
задрожали на зыби лесов,
А соната скользит,
как огромная лунная птица,
Улетая на ней
к островам голубых облаков.

Над заливом вдали
пролились переливы рояля,
У залива вдали
тополя под венцом голубым.
А соната плывет,
побледневшие звезды печаля,
Над листвой,
над горами,
над морем,
Над миром ночным.

Что было! Годы, города,
Вагон качался на ходу,
Сначала думал — ерунда,
Ведь я ее всегда найду.
Потом в горах огни, огни,
Под ветром осыпались дни,
Летели поезда,
И загоралася для них
Зеленая звезда.
Туда, туда, где ветер свеж,
Где облака горят,
Где заревом больших надежд
В ночи встают моря.

Шальной апрель вагон качал,
Взлетали тополя,
И было видно по ночам,
Как вертится земля.
Дорога то к окну прильнет,
То прянет к кромке гор.
На полустанках зной и мед,
Гортанный разговор.

И все назад — скорей, скорей!
Но я не унывал.
Дымился рано на заре
Сурамский перевал.
И близко так — хоть лед лизни —
Вставали горы в лоб,
И тучи долго через них
Переползали тяжело.
В горах огни, огни, огни,
И вот уже светло.
Тигрино выгнулись хребты
В лесах до синевы.
Я сразу с солнцем стал на ты,
А с книгами на Вы.
Что выше счастья быстроты?

Мелькнет старинный монастырь,
Черешни и базар,
Аулы, яблоки, мосты —
Назад, назад, назад.
Их тоже обуяла блажь,
И их сводил с ума
Тот ветер, пьяный, как алкаш,
И терпкий, как хурма.

Сквозь горы распахнулась синь,
Пахнуло солью и смолой,
Гудок взревел: «Не спи!»
Три солнца сквозь туннель, в просвет,
Рывок — и тьма назад,
И сразу нестерпимый свет
Ударил мне в глаза.

В тот год, когда, теряясь в днях,
Весь мир от стужи костенел,
Я в первый раз, глаза подняв,
Увидел море на стене.
Был воздух синь перед грозой,
И мачты в Эльмовых огнях,
Во весь огромный горизонт
Волна катилась на меня.
Вот захлестнет! Но белый блик
Взнесла бурунов полоса —
То в резком ветре корабли
Вперед стремили паруса.
Я был смышлен не по летам,
Морщинки сдвинулись на лбу,
И я сказал: «Я буду там!» —
Так я решил свою судьбу.

Так вот оно! От самых ног
До самых дальних облаков
Оно лежит передо мной…
И на береговой песок
Удар. И снова взрыв.
Открой глаза и рот — дыши!
И душу настежь — на!
Уже захлестывала ширь
И била в грудь волна.
Прибой все ближе. Унесет.
В волне заря горит,
А счастье к горлу, выше все,
Вот захлестнет, смотри!
Так я стоял, волной облит,
Под этот звон и гул,
Вдали увидел корабли
И руки протянул.
Да нет, не вышло…

В час, когда над синим морем
Выдувает ветер зори
И туман бежит, клубится от земли,
Корабли уходят в море!
Погляди — уходят в море корабли!

Над зелеными волнами
Чайки машут вслед крылами
И глядят, как парус плещется вдали.
Корабли уходят в море
Под цветными парусами,
Корабли уходят в море, корабли!

Принимая гордый вызов,
Волны пеной брызжут снизу,
И по синим гребням дали пролегли.
Корабли уходят в море,
корабли уходят в море,
Погляди — уходят в море корабли!

В час, когда над синим морем
Выдувает ветер зори
И туман бежит, клубится от земли,
Корабли уходят в море,
Корабли уходят в море! Корабли!

Это было всегда — и теперь, и давно,
Так велось от начала земли,
Птица ищет гнездо, рыба — тихое дно,
И свободных морей — корабли.

Над морями созвездия не сочтены,
Облака над волной расцвели,
И под знойным торнадо,
под нордом ночным
К горизонтам летят корабли.

Слабый ищет покой,
сильный — жизни большой,
Солнце — волн в золотом янтаре,
Парус — ветер прямой, сердце —
зыби шальной,
Корабли — свободных морей.

Теряет синий свет окно,
И день до горизонта канул,
Но я клянусь — мы не вином,
Мы солнцем налили стаканы!
И я поднимаю стакан. Я пью,
Я пью за удачу тех,
Кто гонит против пурги собак,
Устав как собака сам.
Здоровье команд ледокольных, что
Крушат угловатые льды,
Здоровье белых медведей на льдах
И тех, кто их убьет.
За самые северные моря,
В которых идут корабли,
За самые серые глаза,
Которых со мною нет…

Я пью! И вдруг стакан пролит,
И поджигает край земли,
Пожаром ночь залив.
Пускай огонь, не синева,
Но все равно, неси, Нева,
Неси меня в залив.
На парусах срывая злобу
И шторму гаркая: «Не сметь!» —
Вперед, чтоб землю знать, как глобус,
И ей, как глобусом, вертеть…
Ночной огонь до боли ярок,
Пускай от шторма соль из глаз,
Но смерчем закипает ярость,
Которую любовь зажгла.

И вдребезги разбит грозой
Неуловимый горизонт,
И бесится компас.
Удар в корму, волна на ют,
И топсель в клочья, волны бьют,
И ночь летит на нас.
Ломая судно наугад,
В снастях свистит пурга,
В морозе вспыхивают блики —
За радость боя все отдашь!
Хозяева земли великой —
Бери пургу на абордаж!

Теряют стекла ночь…
На кой мне
Такой чахоточный рассвет?
Дома незыблемо спокойны,
В самодовольной тишине.
Под взглядом их сжимаюсь весь я,
И хочется бежать скорей,
Зачем им солнце и созвездья,
Когда есть столько фонарей?
Опомнись, слушай: ты на суше.
Они смеются… Надо суше.
Но я клянусь — сюда в окно
Стучится веер с океана.
Но я клянусь — мы не вином,
Мы солнцем налили стаканы.

Берег печаль расставанья таит,
Значит — прощай, земля!
Мы променяли игрушки твои
На быстроту корабля.

В резком норд-весте скрипит такелаж,
Взлет и провала момент.
Вырвется выстрелом вымпел наш,
Взовьется полощущий тент.

Парус по ветру тоскует давно!
Шторм, бригантину креня,
Резким порывом бросает одно:
Что же, прощай, земля!

Машут нам тучи прощанием дня,
Низко над морем бегут.
Мы отправляемся — слышишь, земля, —
Звезды срывать на бегу!

Гребни форштевень, как нож, распластал,
Валятся мачты вперед.

Пенистый след за кормою отстал —
Слышишь, как юнга поет?

Вновь улыбнется нам Южный Крест,
Ветром полны лиселя.
Берег исчез, крепнет норд-вест,
Значит — прощай, земля!

Корабли уплывают на юг,
Журавли улетают на юг,
Где из моря горы встают,
Где большие звезды поют.

Журавли улетают вдаль
Будет солнце на крыльях плясать.
Корабли уплывают вдаль,
Будет золото на парусах.

А останутся ветер, печаль
Да о птичьем полете тоска.
Корабли уплывают на юг,
Журавли улетают на юг.

Выйди вечером их провожать,
А потом сон приснится о том,
Как летит под нордом вожак,
Задевая за звезды крылом.

Журавли улетают на юг,
Корабли уплывают на юг.

Я капитан безумного фрегата,
Что на рассвете поднял якоря
И в шторм ушел, и шел через пассаты,
И клад искал и бороздил моря.

Отбив рапиры прыгающих молний,
Сквозь мглу морей и штормовой раскат
Он шел в морях, расшвыривая волны
И мачтами срывая облака.

Разрывы смерчей нависали низко,
Но норд как перепуганный бежал,
И горизонт совсем казался близким,
И снова за туманом ускользал.

И вот фиорд. И низкий борт накренен,
И над водой уснули паруса.
Еще темно. Скользят по зыби тени,
И запад скупо звезды разбросал.

Еще темно. И только берег светел.
Но разлетится вдребезги прибой,
Ослепит солнце, прополощет ветер,
И берега растают за кормой.

(Перевод из Федерико Гарсиа Лорки)

Романс на лагунах

По траве обрыва
Скачет дон Педро.
Ай, как рыдает
Кабальеро!
Конь черногривый,
Где же найти нам
Хлеба, и ласки,
И светлой веры?
Окна пугливо
Спросили ветер:
Почему так плачет
Кабальеро!

Первая лагуна:

Под водой
Скользят слова.
По воде
Плывет луна
И другой завидует она,
Такой
Высокой!
С берега
Малыш-курносик
Видит две луны и просит:
— Ночь, поиграй на серебряных
тарелочках!

Дальше:

И в высокий дальний город
Прискакал уже дон Педро,
Где цветет миндаль на горах,
И в высокий дальний город,
Затонувший в рощах кедра
И черешен. Это — Первый.
Облака его и крыши
В нестерпимом блеске. Педро
Проезжает рваной аркой.
Вот две женщины и старец
Поднялись ему навстречу
В посеребренных одеждах
С непонятной плавной речью.
Совы загудели — нет!
А соловей — посмотрим!

Вторая лагуна:

Под водой
Струятся слова,
По воде плывет кольцо
Тени, пламени и птиц,
Птиц и пламени, и в зное
Зубы блещут белизною,
Если сказка больше были,
Если ласка больше боли,
Если в городе весна,
На каналах и на крышах,
Где горят в огне каштаны,
Знают все, что надо знать,
Остроглазые гитаны,
О, певучая сосна
Обезглавленной гитары…

Дальше:

По дороге белой, свежей
Две послушницы и нищий
В посеребренных одеждах
Поднимаются к кладбищу
Между кедров.
Нынче утром ими рано
Найден мертвым у шафрана
Вороной остывший конь
Дона Педро.
Тайный запоздалый голос
Отлетает к небу, к небу,
То единорог молчанья
В боли проколол хрусталь…
А высокий дальний город,
Где цветет миндаль и порох,
Весь пылает, так пылает,
Что рыдавший человечек
Над землей бродить устал…
С севера — звезда Юпитер,
С юга — моряки да ветер.

Последняя лагуна:

Под водой лежат слова
В тине голосов свободных,
Тиной на цветке холодном.
А дон Педро позабытый
Ай! С лягушками играет!

(Из композиции о Марксе и Энгельсе)

Мне дальний друг опора в этих днях,
Где черный грош над колыханьем нив,
Над крышами назойливо звеня,
Навис, луну и солнце заслонив.
Где города — угрюмая тюрьма,
Где труд кровавый истомленных рук
Одной рекой течет в карман —
Мне дальний друг опорой, только друг.

Мне только друг опорой в той беде,
Где горю на терзанье отдан дом
И где ни на земле, ни на воде
Нет счастья для того, кто жив трудом.
Но зреют мысли, зримы и просты,
Тревожною полуночной порой…
Сегодня это книжные листы,
А завтра — к штурму лозунг и пароль.

И сердце пенит яростная дрожь,
И нет той силы, чтоб с пути склонить
Снаряды слов, срывающие грош,
Который хочет сердце заслонить.

Двенадцать.
В мире тишина.
В окне качается луна
Под светлым парусом косым…
Хореем тикают часы,
До черта звезд — не перечтешь…
Приколот кнопками чертеж
К доске, а на него углом
Легли лекала, циркуля…
Большим и темным кораблем
По звездам в ночь идет земля…
Табачный дым
(мужской уют)
Плывет под лампой голубой.
Я вынул карточку твою.
Ты здесь.
Я помолчу с тобой.
Дымится в печке уголек,
Бинокль на книги прессом лег…
А с моря, угловат и груб,
Летит на город бриз,
И завивает дым из труб,
И сыплет звезды вниз.

В эту ночь
даже небо ниже
И к земле придавило ели,
И я рвусь
через ветер постылый,
Через лет буреломный навет.

Я когда-то повешен в Париже,
Я застрелен на двух дуэлях,
Я пробил себе сердце навылет,
Задохнулся астмой в Москве.

Я деревья ломаю с треском:
— Погоди, я еще не умер!
Рано радоваться, не веришь?
Я сквозь время иду напролом!

В эту ночь я зачем-то Крейслер,
В эту ночь
я снова безумен,
В эту ночь
я затравленным зверем
Раздираю ночной бурелом.