Русский спор
про русский спорт
и международный спорт,
про хоккей и про футбол,
кто и как вбивает гол,
бывший гол, а ныне — мяч,
не кончается, хоть плачь!
Спорит дом, и спорит двор.
Спорщиков повсюду хор.
Длится, длится русский спор,
спор про спорт.
Этот спор забыть помог
русский спор: «А есть ли бог?
Есть ли черт?»
Жены всем кричат в окно,
что обед готов давно.
Надо все же знать и честь.
Надо все-таки поесть.
А Белинский есть не мог,
не садился за обед,
потому что, есть ли бог
или нет,
он решал, решал, решал
с давних пор,
а обед ему мешал
кончить спор.
Сам с собой разговаривал
Сам с собой разговаривал. Мне
на чужой стороне,
куда я был заброшен судьбой,
пущен веком,
говорить со своим человеком,
а ещё точнее – с собой
хорошо было. Я задавал
риторические вопросы.
А потом сам себе давал
риторические ответы,
отвлекаясь от жизненной прозы
приблизительным стилем поэта.
Уважал меня мой собеседник.
Не какую-нибудь чепуху –
обо всех своих спасеньях
я выкладывал, как на духу.
Колебанья свои выкладывал
и сомненья свои снимал.
Я ему толково докладывал,
с пониманьем он мне внимал.
Я ему талдычил, как дятел,
я кричал на него совой,
а прохожие думали: «Спятил!
Говорит сам с собой».
Сенькина шапка
По Сеньке шапка была, по Сеньке!
Если платили малые деньги,
если скалдырничали, что ж –
цена была Сеньке и вовсе грош.
Была ли у Сеньки душа? Была.
Когда напивался Сенька с получки,
когда его под белые ручки
провожали вплоть до угла,
он вскрикивал, что его не поняли,
шумел, что его довели до слёз,
и шёл по миру Семён, как по миру, –
и сир, и наг, и гол, и бос.
Только изредка, редко очень,
ударив шапкой своею оземь,
Сенька торжественно распрямлялся,
смотрел вокруг,
глядел окрест
и быстропоспешно управлялся
со всей историей
в один присест.
Сеанс под открытым небом
Сеанс под открытым небом —
все звезды смотрят кино
и над сюжетом нелепым
смеются уже давно.
С экрана орут, заливают,
еще сюжета — на треть,
но облака уплывают:
им надоело смотреть.
Слишком много чувствуем
Слишком много чувствуем.
Слишком
Предаёмся тоскливым мыслишкам,
Пьём их мёд, принимаем яд,
Между тем как дела стоят.
А дела стоят, как столбы,
Вкопанные посреди судьбы.
А дела стоят, как надолбы,
Брошенные без всякой надобы.
А дела стоят, как опоры
Недостроенного моста,
По которому очень не скоро,
Никогда не пойдут поезда.
Снос
Еще я крепок и светел
и век простоять бы смог,
но механический ветер
сшибить меня хочет с ног.
Еще мои окна целы
и двери мои не скрипят,
но ради какой-то цели
трясут с головы до пят!
Гуляет стальное било.
Оно свою цель нашло.
Со мною столько было
и столько б еще могло!
Но что мне поделать с теми,
как с теми условиться мне,
кому не нужны мои стены
и гвоздь — ни один!— в стене.
И вопль не утешил нахальный,
забвения он не принес,
о том, что износ моральный
меня обрекает на снос.
Судьба не откладывала на потом
Судьба не откладывала на потом.
Она скакала веселым котом,
уверенно и жестко
хватала мышку за шерстку.
Судьба не давала льготных дней,
но думала: скорей — верней,
и лучше всего не откладывать,
а сразу лапу накладывать.
В белых тапочках лежа в гробу,
он думал: мне бы иную судьбу,
спокойную, не скоростную,
другую совсем, иную.
Товарища сегодня вызывают
Товарища сегодня вызывают,
Куда — неважно. Важно, что зовут.
Жена его заплачет и завоет,
И у соседей сердце заболит.
С утра товарищ бороду побреет,
Шепнёт жене, что не его вина,
И чистое исподнее оденет,
Как будто уезжает на войну.
И целый двор — большой и многолюдный
Переживёт, как личную беду,
Что торопливо он уходит, бедный,
Авоською мотая на ходу.
Трагедии, представленной в провинции
Трагедии, представленной в провинции,
До центра затруднительно дойти.
Какие рвы и ямы на пути!
Когда ещё добьёшься до правительства!
Комедия, идущая в Москве
(Особенно с трагическим акцентом),
Поднимет шум! Не разобрать доцентам!
Не перемолвить вракам и молве!
Провинция, периферия, тыл,
Который как замёрз, так не оттаял,
Где до сих пор ещё не умер Сталин.
Нет, умер! Но доселе не остыл.
Усталость проходит за воскресенье
Усталость проходит за воскресенье,
Только не вся. Кусок остается.
Он проходит за летний отпуск.
Только не весь. Остается кусочек.
Старость шьет из этих кусков
Большое лоскутное одеяло,
Которое светит, но не греет.
Скорее рано, чем поздно, придется
Закутаться в него с головою.
Уволиться, как говорится, вчистую.
Без пенсии, но с деревянным мундиром.
Уехать верхом на двух лопатах
В общеизвестный дом инвалидов,
Стоящий, вернее сказать, лежащий
Ровно в метре от беспокойства,
От утомления, труда, заботы
И всяких прочих синонимов жизни.
Трибуна
Вожди из детства моего!
О каждом песню мы учили,
пока их не разоблачили,
велев не помнить ничего.
Забыть мотив, забыть слова,
чтоб не болела голова.
…Еще столица — Харьков. Он
еще владычен и державен.
Еще в украинской державе
генсеком правит Косиор.
Он мал росточком, коренаст
и над трибуной чуть заметен,
зато лобаст и волей мечен
и спуску никому не даст.
Иона, рядом с ним, Якир
с лицом красавицы еврейской,
с девическим лицом и резким,
железным
вымахом руки.
Петровский, бодрый старикан,
специалист по ходокам,
и Балецкий, спец по расправам,
стоят налево и направо.
А рядышком: седоволос,
высок и с виду — всех умнее
Мыкола Скрыпник, наркомпрос.
Самоубьется он позднее.
Позднее: годом ли, двумя,
как лес в сезон лесоповала,
наручниками загремя,
с трибуны загремят в подвалы.
Пройдет еще не скоро год,
еще не скоро их забудем,
и, ожидая новых льгот,
мы, площадь, слушаем трибуну.
Низы,
мы слушаем верхи,
а над низами и верхами
проходят облака, тихи,
и мы следим за облаками.
Какие нынче облака!
Плывут, предчувствий не тревожа.
И кажется совсем легка
истории большая ноша.
Как день горяч! Как светел он!
Каким весна ликует маем!
А мы идем в рядах колонн,
трибуну с ходу обтекаем.
Человек живет только раз
Человек живет только раз. Приличия
соблюсти приходится только раз.
Жить — нетрудно, и неуместно величие
подготовленных ложноклассических фраз.
И когда на исходе последнего дня
не попали иглой в ее бедную вену,
Таня просто сказала и обыкновенно:
— Всё против меня.
Чужие люди почему-то часто
Чужие люди почему-то часто
Рассказывают про свое: про счастье
И про несчастье. Про фронт и про любовь.
Я так привык все это слышать, слышать!
Я так устал, что я кричу: — Потише! —
При автобиографии любой.
Все это было. Было и прошло.
Так почему ж быльем не порастает?
Так почему ж гудит и не смолкает?
И пишет мной!
Какое ремесло
У человековеда, у поэта,
У следователя, у политрука!
Я — ухо мира! Я — его рука!
Он мне диктует. Ночью до рассвета
Я не пишу — записываю. Я
Не сочиняю — излагаю были,
А опытность досрочная моя
Твердит уныло: это было, было…
Душа людская — это содержимое
Солдатского кармана, где всегда
Одно и то же: письмецо (любимая!),
Тридцатка (деньги!) и труха-руда —
Пыль неопределенного состава.
Табак? Песок? Крошеный рафинад?
Вы, кажется, не верите? Но, право —
Поройтесь же в карманах у солдат!
Не слишком ли досрочно я узнал,
Усвоил эти старческие истины?
Сегодня вновь я вглядываюсь пристально
В карман солдата, где любовь, казна,
Война и голод оставляли крохи,
Где все истерлось в бурый порошок —
И то, чем человеку
хорошо,
И то, чем человеку
плохо.
Человечеству любо храбриться
Человечеству любо храбриться.
Людям любо греметь и бряцать,
и за это нельзя порицать,
потому что пожалуйте бриться —
и уныло бредет фанфарон,
говорун торопливо смолкает:
часовые с обеих сторон,
судьи перья в чернила макают.
Так неужто приврать нам нельзя
между пьяных друзей и веселых,
если жизненная стезя —
ординарный разбитый проселок?
Биографию отлакируешь,
на анкету блеск наведешь —
сердце, стало быть, очаруешь,
душу, стало быть, отведешь.
Через стекло
У больничного окна
с узелком стоит жена.
За окном в своей палате
я стою в худом халате.
Преодолевая слабость,
я запахиваю грудь.
Выдержкой своею славясь,
говорю, что как-нибудь.
Говорю, что мне неплохо,
а скорее хорошо:
хирургического блока
не раздавит колесо.
А жена моя, больная,
в тыщу раз больней меня,
говорит: – Я знаю, знаю,
что тебе день ото дня
лучше. И мне тоже лучше.
Все дела на лад идут. —
Ветром день насквозь продут.
Листья опадают в лужи.
Листья падают скорей,
чем положено им падать.
О грядущем злая память,
словно нищий у дверей,
не отходит от дверей.
Это — ночью написалось
Это — ночью написалось.
Вспоминать не буду утром!
Налетай скорее, старость.
Стану дряхлым — стану мудрым.
Гни меня, как ветер — травы,
Душу жги, суши мне тело,
Чтобы ни любви, ни славы,
Ни стихов не захотело.
Только это я и понял
Изо всех теорий счастья.
Утром этого не вспомню —
Сердце бьется слишком часто.
Сердце бьется часто, шибко,
Выкипает за края.
Поправляй мои ошибки,
Смерть разумная моя.
Разреши мои сомненья,
Заплати мои долги,
Облегчи без промедленья,
Без томленья помоги!
Помоги мне, смерть,
Ото всех болей,
Так меня отметь,
Чтобы лечь скорей,
Чтобы лечь и спать —
Никогда не встать.
Юноша ощущает рост
Юноша ощущает рост:
жмут ботинки, теснит в шагу,
хочется есть, как будто в пост.
Я все это уже не могу.
Мне уже не хочется есть.
Мне уже ботинки не жмут.
Это все, наверно, и есть
старость. Нас теперь не возьмут
ни в туристический поход,
ни на мировую войну.
Возраст, когда так много льгот,
это — старость, как ни взгляну.
Я был плохой приметой
Я был плохой приметой,
я был травой примятой,
я белой был вороной,
я воблой был вареной.
Я был кольцом на пне,
я был лицом в окне
на сотом этаже…
Всем этим был уже.
А чем теперь мне стать бы?
Почтенным генералом,
зовомым на все свадьбы?
Учебным минералом,
положенным в музее
под толстое стекло
на радость ротозею,
ценителю назло?
Подстрочным примечаньем?
Привычкою порочной?
Отчаяньем? Молчаньем?
Нет, просто — строчкой точной,
не знающей покоя,
волнующей строкою,
и словом, оборотом,
исполенным огня,
излюбленным народом,
забывшим про меня…
Ленина звали «Ильич» и «Старик»
Ленина звали «Ильич» и «Старик» —
Так крестьянина зовёт крестьянин.
Так рабочий с рабочим привык,
Ленина не звали «Хозяин».
«Старик» — называли его, пока
Он был ещё молод — в знак уваженья.
А «Хозяин» — это словцо батрака,
Тихое от униженья.
Весь наш большой материк
И все другие страны земли
Хороших людей называют «старик»
И лучшего слова найти б не смогли.