Архив стихотворений Бориса Слуцкого

— После лагеря ссылку назначили,
после Севера — Караганду.
Вечный срок! Объяснять мне начали.
Я сказал: ничего, подожду.

Вечно, то есть лет через десять,
может быть, через восемь лет
можно будет табель повесить,
никогда больше не снимать.

Вечность — это троп поэтический,
но доступный даже судье.
Срок реальный, срок фактический
должен я не так понимать.

Хорошо говорить об этом
вживе, в шутку и наяву
с отсидевшим вечность поэтом,
но вернувшимся все же — в Москву.

С ним, из вечной ссылки вернувшимся,
обожженным вечным огнем,
но не сдавшимся, не загнувшимся:
сами, мол, хоть кого загнем.

Земля трясется, может быть, не чаще,
чем век назад,
и так же, как тогда,
шатается людское счастье
и устанавливается беда.

О шаткости, о бренности, о тленности
разрушенные города
задумались — о том, о чем по лености
не думали, пока земля тверда.

Жилье внезапно потерявший житель
склонился перед натиском идей,
задумался:
всеблаг ли вседержитель?
Зачем ему мучения людей?

Но как столетие назад, тревога
о том, где спать, о том, что есть,
глушит сомнение в благоволенье бога,
откладывает прения: он есть?

Бог — высоко. До бога далеко.
Присутствие его неощутимо.
И трогая трехдневную щетину рукой,
сгущенное вскрывает молоко.

Дома напоминали ульи,
где вился рой чудес:
не деревянные, как стулья —
древесные, как лес.

Не плотники — краснодеревцы,
не спрохвала — благословясь,
выкидывали те коленца,
ту вили вязь.

Я этот город, словно сонник,
прошел, перелистал,
и каждый новый подоконник
иным цветком блистал.

То ладаном, то палисандром
шибало из окон,
и каждый новый палисадник
иначе огражден.

Брехали псы. Успешно пели
большие петухи,
пока в душе неспешно спели
такие вот стихи.

Где сходятся восток и запад,
сливаясь в север,
там юг везде, куда ни взглянешь,
там — полюс.
Когда-то — точка приложенья
надежд геройских,
а ныне — станция на льдине
с месткомом,
недолгим ожиданьем почты
и стенгазетой.

Там полюс, и командировку
туда дают, но неохотно,
поскольку он давно описан,
и даже слишком,
как посадки
тридцать седьмого года,
когда Папанин сидел на льдине,
на полюсе,
и думал:
сюда — не доберутся.

После эпохи посмертных реабилитаций
пришла эпоха прижизненных чествований,
особенно для художников:
работают на свежем воздухе
и хорошо сохраняются.
В семидесятилетии
есть нечто обнадеживающее.
Восьмидесятилетие
празднуется, как гарантия
несокрушимости здоровья
не юбиляра, а твоего.
Девяностолетие
вызывает раздражение:
мол, берет не по чину.
Зато столетие,
у кого бы оно ни наступило,
будет праздноваться всем коллективом.

Потомки разберутся, но потомкам
Придется, как студентам — по потокам
Сперва разбиться,
после — расстараться,
Чтоб разобраться.

Потомки по потокам разобьются,
Внимательны, умны, неотвратимы,
Потрудятся, но все же разберутся
Во всем по потокам
Сперва разбиться,
после — расстараться,
Чтоб разобраться.

Потомки по потокам разобьются,
Внимательны, умны, неотвратимы,
Потрудятся, но все же разберутся
Во всем, что мы наворотили.

Давайте же темнить, мутить и путать,
Концы давайте в воду прятать,
Чтоб им потеть, покудова распутать,
Не сразу взлезть,
Сначала падать.
Давайте будем, будем, будем
Все, что не нужно или же не надо.
И ни за что не будем, нет, не будем
Все то, что нужно, правильно и надо.

Потребности, гордые, словно лебеди,
парящие в голубой невесомости,
потребности в ужасающей степени
опередили способности.

Желанья желали всё и сразу.
Стремленья стремились прямо вверх.
Они считали пошлостью фразу
«Слаб человек!».

Поскольку был лишь один карман
и не было второго кармана,
бросавшимся к казенным кормам
казалось, что мало.

А надо было жить по совести.
Старинный способ надежен и прост.
Тогда бы потребности и способности
не наступали б друг другу на хвост.

Поэты «Правды» и «Звезды»,
Подпольной музы адъютанты!
На пьедесталы возвести
Хочу забытые таланты.
Целы хранимые в пыли,
В седом архивном прахе крылья.
Вы первые произнесли,
Не повторили, а открыли
Слова: НАРОД, СВОБОДА, НОВЬ,
А также КРОВЬ
И в том же роде.
Слова те били в глаз и в бровь
И были вправду о народе.
И новь не старою была,
А новой новью и — победной.
И кровь действительно текла
От рифмы тощей
К рифме бедной.
Короче не было пути
От слова к делу у поэта,
Чем тот,
Где вам пришлось пройти
И умереть в борьбе за это!

Ощущая последнюю горечь,
выкликаю сквозь сдавленный стон:
виноват только Павел Григорьич!
В высоту обронил меня он.

Если б он меня сразу отвадил,
отпугнул бы меня, наорал,
я б сейчас не долбил, словно дятел,
рифму к рифме не подбирал.

С безответственной добротою
и злодейским желаньем помочь,
оделил он меня высотою,
ледяною и чёрной, как ночь.

Контрамарку на место свободное
выдал мне в переполненный зал
и с какой-то ужасной свободою:
— Действуй, если сумеешь! – сказал.

Я на той же ошибке настаиваю
и свой опыт, горчайший, утаиваю,
говорю: – Тот, кто может писать, –
я того не желаю спасать.

Поэты подробности,
поэты говора,
не без робости,
но не без гонора
выдвигают кандидатуры
свои
на первые места
и становятся на котурны,
думая, что они – высота.

Между тем детали забудут,
новый говор сменит былой,
и поэты детали будут
лишь деталью, пусть удалой.
У пророка с его барокко
много внутреннего порока:
если вычесть вопросительные
знаки, также восклицательные,
интонации просительные,
также жесты отрицательные,
если истребить многоточия,
не останется ни черта
и увидится воочию
пустота, пустота, пустота.

Между тем поэты сути,
в какие дыры их ни суйте.
выползают, отрясают
пыль и опять потрясают
или умиляют сердца
без конца, без конца, без конца.

Страшный суд не будет похож
на народный и на верховный.
Род людской, дурной и греховный,
он, возможно, не вгонит в дрожь.

Может быть, бедный род людской
отбоярится, отопрется,
откричится и отоврется
и тихонько уйдет на покой.

А покой — это вам не рай,
это вам не поповский фетиш,
где что хочешь, то выбирай,
куда хочешь, туда и поедешь.

Страшный суд не имеет средств,
чтоб взвалить на себя этот крест
устроения рода людского.
Он поступит иначе. Толково.

Словно бедного профсоюза
в доме отдыха, он разрешит
самые неотложные узы
и в округе гулять разрешит.

И трехразовым он питанием
обеспечит, постельным бельем
и культмассовым воспитанием.
Вот и весь возможный объем

благ. А более даже странно
ждать от тех роковых минут.
Потому что он все-таки Страшный,
не какой-нибудь, суд!

В комнате без занавесок,
с голой пустыней стен
свет особенно резок,
слишком режущая тень.
Комната открывает
Взглядам
стол и кровать
и ничего не скрывает –
нечего ей скрывать.
Испещрены обои
путаницей следов,
темною и рябою:
это прошла любовь.
Это содраны фото.
Это клея поток.
Словно прошла пехота,
не вытирая ног.
Выдраны с мясом гвозди,
ветром объем продут.
Скоро новые гости
в комнату эту придут.

От имени коронного суда
Британского, а может быть, и Шведского,
для вынесенья приговора веского
допрашивается русская беда.

Рассуживает сытость стародавняя,
чьи корни — в толще лет,
исконный недоед,
который тоже перешел в предание.

Что меряете наш аршин
на свой аршин, в метрической системе?
А вы бы сами справились бы с теми,
из несших свастику бронемашин?

Нет, только клином вышибают клин,
а плетью обуха не перешибают.
Ведь бабы до сих пор перешивают
из тех знамен со свастикой,
гардин
без свастики,
из шинелей.

И до сих пор хмельные инвалиды
кричат: — Кто воевал, тому налей!
Тот первый должен выпить без обиды.

Ребёнок для очередей,
которого берут взаймы
у обязательных людей,
живущих там же, где и мы:
один малыш на целый дом!

Он поднимается чуть свет,
но управляется с трудом.

Зато у нас любой сосед,
тот, что за сахаром идёт,
и тот, что за крупой стоит,
ребёночка с собой берёт
и в очереди говорит:

– Простите, извините нас.
Я рад стоять хоть целый час,
да вот малыш, сыночек мой.
Ребёнку хочется домой.

Как будто некий чародей
тебя измазал с детства лжой,
ребёнок для очередей –
ты одинаково чужой
для всех, кто говорит: он – мой.

Ребёнок для очередей
в перелицованном пальто,
ты самый честный из людей!
Ты не ответишь ни за что!

Поскорей высчитывайте шансы —
или джинсы, или дилижансы.

Синтез двух столетий невозможен —
реквизит на разных складах сложен

и по разным ведомствам оформлен.
Будь столетьем собственным доволен.

Двум столетьям вместе не ужиться —
или дилижансы, или джинсы.

Надеваю джинсы потопорней,
но не забываю свои корни.

Погремучей джинсы надеваю,
с корнем дилижанс не отрываю,

раз уж для меня определили
это каверзное или — или.

Вдруг удастся им объединиться —
с дилижансом сочетаться джинсам.

Студенты жили в комнате, похожей
На блин, но именуемой «Луной».
А в это время, словно дрожь по коже,
По городу ходил тридцать седьмой.

В кино ходили, лекции записывали
И наслаждались бытом и трудом,
А рядышком имущество описывали
И поздней ночью вламывались в дом.

Я изучал древнейшие истории,
Столетия меча или огня
И наблюдал события, которые
Шли, словно дрожь по коже, вдоль меня.

«Луна» спала. Все девять чёрных коек,
Стоявших по окружности стены.
Все девять коек, у одной из коих
Дела и миги были сочтены.

И вот вошёл Доценко-комендант,
А за Доценко – двое неизвестных.
Вот этих самых – малых честных
Мы поняли немедля – по мордам.

Свет не зажгли. Светили фонарём.
Фонариком ручным, довольно бледным.
Всем девяти светили в лица, бедным.

Я спал на третьей, слева от дверей,
А на четвёртой слева – англичанин.

Студент, известный вежливым молчаньем
И – нацией. Не русский, не еврей,
Не белорус. Единственный британец.
Мы были все уверены – за ним.

И вот фонарик совершил свой танец.
И вот мы услыхали: «Гражданин».
Но больше мне запомнилась – рука.
На спинку койки ею опирался
Тот, что над англичанином старался.

От мышц натренированных крепка,
Бессовестная, круглая и белая.

Как лунный луч на той руке играл,
Пока по койкам мы лежали, бедные,
И англичанин вещи собирал.