Архив стихотворений Бориса Слуцкого

С шоссе свернули и в деревню въехали.
Такси покинем и пойдём пешком
по тем местам, где по крови, по снегу ли
её водили босиком.

Петрищево. А я в ней был уже,
в деревне этой, многажды воспетой,
а я лежал на этом рубеже,
а я шагал по тропочке по этой.
Вот в этой самой старенькой избе
в тот самый вечер, когда мы немцев выбили,
мы говорили о её судьбе,
мы рассуждали о её погибели.

Под виселицу белую поставленная,
в смертельной окончательной тоске,
кого она воспомянула? Сталина.
Что он придёт! Что он — невдалеке!

О Сталине я думал всяко — разное.
Ещё не скоро подведу итог.
Но это слово, от страданья красное
за ним.
Я утаить его не мог.

И лучшие, и худшие, и средние —
И лучшие, и худшие, и средние —
весь корпус человечества, объем —
имели осязание и зрение,
владели слухом и чутьем.

Одни и те же слышали сигналы,
одну и ту же чуяли беду.
Так неужели чувства им солгали,
заставили сплясать под ту дуду?

Нет, взгляд был верен, слух был точен,
век в знании и рвении возрос,
и человек был весь сосредоточен
на том, чтоб главный разрешить вопрос.

Нет, воли, кроме доброй, вовсе не было,
предупреждений вой ревел в ушах.
Но, не спуская взоры с неба,
мир все же в бездну свой направил шаг.

И положительный герой,
И отрицательный подлец —
Раздуй обоих их горой —
Мне надоели наконец.

Хочу описывать зверей,
Хочу живописать дубы,
Не ведать и не знать дабы,
Еврей сей дуб иль не еврей,

Он прогрессист иль идиот,
Космополит иль патриот,
По директивам он растет
Или к свободе всех зовет.

Зверь это зверь. Дверь это дверь.
Длину и ширину измерь,
Потом хоть десять раз проверь
И все равно: дверь — это дверь.

А — человек?
Хоть мерь, хоть весь,
Хоть сто анкет с него пиши,
Казалось, здесь он.
Нет, не здесь.
Был здесь и нету ни души.

Иностранные корреспонденты
выдавали тогда патенты
на сомнительную, на громчайшую,
на легчайшую – веса пера –
славу. Питую полною чашею.
Вот какая была пора.
О зарницы, из заграницы
озарявшие вас от задницы
и до темени. О, зарницы
в эти годы полной занятости.

О, овации, как авиация,
громыхающая над Лужниками.
О, гремучие репутации,
те, что каждый день возникали.

О пороках я умолкаю,
а заслуга ваша такая:
вы мобилизовали в поэзию,
в стихолюбы в те года
возраста, а также профессии,
не читавшие нас никогда.
Вы зачислили в новобранцы
не успевших разобраться,
но почувствовавших новизну,
всех!
весь город!
всю страну!

В то время револьверы были разрешены.
Революционеры хранили свои револьверы
в стальных казенных сейфах,
поставленных у стены,
хранили, пока не теряли
любви, надежды и веры.

Потом, подсчитав на бумаге
или прикинув в уме
возможности, перспективы
и подведя итоги,
они с одного удара делали резюме,
протягивали ноги.

Пока оседало тело,
воспаряла душа
и, сделав свое дело,
пробивалась дальше —
совсем не так, как в жизни,
ни капельки не спеша,
и точно так же, как в жизни, —
без никоторой фальши.

Когда маячишь на эстраде
Не суеты и славы ради,
Не чтобы за нос провести,
А чтобы слово пронести,

Сперва – молчат. А что ж ты думал:
Прочел, проговорил стихи
И, как пылинку с локтя, сдунул
Своей профессии грехи?

Будь счастлив этим недоверьем.
Плати, как честный человек,
За недовесы, недомеры
Своих талантливых коллег.

Плати вперёд, сполна, натурой,
Без торгу отпускай в кредит
Тому, кто, хмурый и понурый,
Во тьме безмысленно сидит.

Проси его поверить снова,
Что обесчещенное слово
Готово кровью смыть позор.
Заставь его ввязаться в спор,

Чтоб – слушал. Пусть сперва со злобой,
Но слушал, слышал и внимал,
Чтоб вдумывался, понимал
Своей башкою крутолобой.

И зарабатывай хлопок –
Как обрабатывают хлопок.
О, как легко ходить в холопах,
Как трудно уклоняться вбок.

Никогда не учился в школах,
только множество курсов прошел:
очень быстрых, поспешных,
скорых,
все с оценкою «хорошо».

Очень трудно учиться отлично.
А четверки легче дают.
А с четверкой уже прилично
и стипендию выдают.

С этим странным, мерным гулом
в голове
ото всех наук
стал стальным, железным,
чугунным,
но ученым
не стал
мой друг.
Стал он опытным.
Стал он дошлым,
стал привычным и даже точным.
Ото всех переподготовок
стал он гнуч, и тягуч, и ковок.
И не знания,
только сведения
застревали в его мозгу.
Вот и все, что до общего сведения
довести о нем я могу.

Начну по порядку описывать мир,
Подробно, как будто в старинном учебнике,
Учебнике или решебнике,
Залистанном до окончательных дыр.
Начну не с предмета и метода, как
Положено в книгах новейшей эпохи, —
Рассыплю сперва по-старинному вздохи
О том, что не мастер я и не мастак,
Но что уговоры друзей и родных
Подвигли на переложение это.
Пишу, как умею, Кастальский родник
Оставив удачнику и поэту.
Но прежде, чем карандаши очиню,
Письмо-посвящение я сочиню,
Поскольку когда же и где же видели
Старинную книгу без покровителя?
Не к здравому смыслу, сухому рассудку,
А к разуму я обращусь и уму.
И всюду к словам пририсую рисунки,
А схемы и чертежи — ни к чему.
И если бумаги мне хватит
и бог
Поможет,
и если позволят года мне,
Дострою свой дом
до последнего камня
И скромно закончу словами:
«Как мог».

Когда эпохи идут на слом,
появляются дневники,
писанные задним числом,
в одном экземпляре, от руки.

Тому, который их прочтёт
(то ли следователь, то ли потомок),
представляет квалифицированный отчёт
интеллигентный подонок.

Поступки корректируются слегка.
Мысли – очень серьёзно.
«Рано!» – бестрепетно пишет рука,
где следовало бы: «Поздно».

Но мы просвечиваем портрет
рентгеновскими лучами,
смываем добавленную треть
томления и отчаяния.

И остаётся пища: хлеб
насущный, хотя не единый,
и несколько недуховных потреб,
пачкающих седины.

Летающие ли тарелки ли
И — что-то есть!
А может — нет?
Но на мгновенье

стали мелкими
И крик газет
И звон монет.

Летит над миром что-то круглое,
Дискообразное летит.
Меняя все купюры крупные
На мелкой хроники петит.

Летит над миром что-то белое,
И что-то с ним. И что-то в нём.
И вот системы взглядов целые
Теряют цельность с каждым днём.

Четыре, может быть, недели
Их люди видели с земли.
Они, наверно, не задели
И мимо как-нибудь прошли.

Они, наверно, все разбились,
Все разлетелись на куски,
Но всё-таки не позабылись
Летающие черепки,

Летающая мелочь, вдребезг,
Летучий поднебесный сор.

Какой-то стародавний трепет
Мне душу треплет до сих пор.

Ленинские нормы демократии —
это значит: встать и говорить
все по совести и все по правде и
лично эти нормы сотворить.

Это значит — на большом собрании
в зале тыщи на две человек
выйти, если надо, против всех,
все продумав, пережив заранее.

Это — подчиниться большинству,
но сначала доказать и высказать
все, чем существую и живу.
Страха перед большинством не выказать.

Это — в каждой
жизни
миг пронзительный,
если бьют, колотят и скоблят,
вспомнить ленинский,
вопросительный,
добрый, беспощадный взгляд.

Что за комиссия, создатель?
Опять, наверное, прощён
И поздней похвалой польщён
Какой-нибудь былой предатель,
Какой-нибудь неловкий друг,
Случайно во враги попавший,
Какой-нибудь холодный труп,
Когда-то весело писавший.

Комиссия! Из многих вдов
(Вдова страдальца – лестный титул)
Найдут одну, заплатят долг
(Пять тысяч платят за маститых),
Потом романы перечтут
И к сонму общему причтут.

Зачем тревожить долгий сон?
Не так прекрасен общий сонм,
Где книжки переиздадут,
Дела квартирные уладят,
А зуб за зуб – не отдадут,
За око око – не уплатят!

Мадьяры шли, шагали. Снег косил.
Они сражались, а потом бежали;
Потом — бежали из последних сил;
Потом без сил, понуро шли, шагали.

Полки бросали знамена. Полки
Полковников контуженных бросали.
Выбрасывали заплечные мешки.
Потом — кресты нательные теряли.

Мадьяры шли, шагали, снег косил.
Он снизу мёл.
Он продвигался.
По жилам вверх.
Колени леденил,
Потом он выше — до души добрался.

В ту путаницу перезябших тел,
В ту смесь из оттепели и метели
Внезапно санки лёгкие влетели!
Полковник Красной армии влетел.

Полковник Красной армии сплеча
Остановил зарвавшиеся санки.
И приказал мадьярам: “Толмача!”

По росту, по погонам, по осанке
Мадьяры поняли:
та смерть, та месть, что вскачь
Неслась за ними,

на ходу топтала —
Парламентёра своего прислала.

Потом толмач откозырял “Толмач!”
— Винтовки складывайте в штабеля!
Подсумки и патроны — так бросайте!
Заветные галеты — догрызайте!
Сейчас я поведу вас в лагеря.
Я обещаю хлеб вам!
Грамм шестьсот!
Две миски щей и два стакана чаю
За день труда, лишений и забот.
И так — весь плен.
И так — из года в год.
И сверх того ещё вам обещаю:
Рабочие, крестьяне, мужики, —
Вас не в рабы берём — в ученики!

Есть тягостная боль госпиталей,
Есть пыточная — подлая такая,
Но я из всех известных мне болей —
От раны боевой —
предпочитаю.

Удар пришёл и настежь растворил
Тугую грудь.
И наземь опрокинул.
И в звёздную пыльцу его низринул —

Полковника.
Хоть белый полдень был.

Он кончил сам.
Как принято кончать
При этих шансах у людей породы,
Что за руку знавали Ильича, —
У стажа до семнадцатого года.

Они проталкивают под языки,
Сухие дёсны сплющивая в раны,
Квадратные, как их же кулаки,
Дарёные
и именные
и
проверенные на живом наганы.

Был белый день, но в звёздную пыльцу
Влекло полковника.
И в этой дальней пыли
Он вряд ли слышал, как мадьяры били
Тёплыми
ладонями
по лицу.

Я в таком селе поселился,
где никто мне в душу не лез.
Было весело — веселился.
Было грустно — рыдал до слез.

Столько было грибов в этой местности,
что они начинались в окрестности
моего окна и крыльца,
продолжались же — без конца.

А язык местного населения,
его выговор и разговор
жажды означал утоление
и звучит во мне до сих пор.

У высокого местного неба
звезды были — одна к одной.
А у местного круглого хлеба
запах был густой и ржаной.

А старухи здешней местности
славились во всей окрестности
как по линии доброты,
так по линии верности, честности,
были ласковы и просты.

А над крышами всеми кресты
телевизоров возвышались,
и вороны на них не решались
почему-то сидеть, не могли.

А от здешней зеленой земли
к небу восходили деревья,
и цветы, и пары куренья
от земли прямо к небу шли.

Мальчики кровавые в глазах.
У кого в глазах?
У окровавленных
мальчиков,
безвестных и прославленных.
Мальчики у мальчиков в глазах.

Это начато давным-давно.
Как давно?
Никто не знает точно.
Так давно,
что все забыли прочно,
как давно.

Может, это и не навсегда.
Может,
как-нибудь договорятся
и печаль с тоскою растворятся,
устранятся навсегда.
«Миру — мир!» — всеобщий и ничей
лозунг
тихо утешает в горе.
Робко —
даже мелом на заборе.
Тихо —
хоть сложен из кирпичей.

Сосредоточенное лицо человека,
сжатого в автобусной давке
множеством людей, у которых лица
сосредоточены ничуть не меньше.
Ребра человека тоскуют,
но лицо человека спокойно.
Ребрам человека известны
ребра всех ближайших соседей,
на автобус шесть тридцать
не сядут, которые шесть сорок.
Ребрам человека знакомы
названия пролетающих станций.
Из всей мировой культуры
им интересна только давка.
Ребра человека тоскуют,
но лицо человека спокойно —
сосредоточенное на вечности,
а также на семье и работе,
иногда на мировой культуре,
иногда на попытке разгадки
причин отставания автотранспорта.
Автобус тоже школа мужества,
школа выдержки, школа вежливости —
пригородный. Шесть тридцать.
Впрочем, также, как шесть сорок.
Впрочем, также, как все автобусы
в утреннее и вечернее время.

Вот он – мост, к базару ведущий,
Загребущий и завидущий,
Руки тянущий, горло дерущий!
Вот он в сорок шестом году.
Снова я через мост иду.
Всюду нищие, всюду убогие.
Обойти их я не могу.
Беды бедные, язвы многие
Разложили они на снегу.

Вот иду я, голубоглазый,
Непонятно, каких кровей,
И ко мне обращаются сразу
Кто горбатей, а кто кривей –
Все: чернявые и белобрысые,
Даже рыжие, даже лысые –
Все кричат, но кричат по-своему,
На пяти языках кричат:
Подавай, как воин – воину,
Помогай, как солдату – солдат.
Приглядись-ка к моим изъянам!
Осмотри-ка мою беду!
Если русский – подай христианам;
Никогда не давай жиду!

По-татарски орут татары,
По-армянски кричит армянин.
Но еврей, пропылённый и старый,
Не скрывает своих именин.
Он бросает мне прямо в лицо
Взора жадного тяжкий камень.
Он молчит. Он не машет руками.
Он обдёргивает пальтецо.
Он узнал. Он признал своего.

Всё равно не дам ничего.
Мы проходим – четыре шинели
И четыре пары сапог.
Не за то мы в окопе сидели,
Чтобы кто-нибудь смел и смог
Нарезать беду, как баранину,
И копаться потом в кусках.
А за нами,
словно пораненный,
Мост кричит на пяти языках.

Натягивать не станем удила,
поводья перенапрягать не станем,
а будем делать добрые дела
до той поры, покуда не устанем.

А что такое добрые дела,
известно даже малому ребенку.
Всех, даже основных адептов зла,
не будем стричь под общую гребенку.

Ну что мы в самом деле всё орем?
Где наша терпеливость, милость, жалость?
В понятие «проступок» уберем,
что преступлением обозначалось.

По году наказания скостим,
и сложность апелляций упростим,
и сахару хоть по куску прибавим —
и то в веках себя прославим.

Я даже не набрался,
когда домой вернулся:
такая наша раса —
и минусы и плюсы.
Я даже не набрался,
когда домой добрался,
хотя совсем собрался:
такая наша раса.

Пока все пили, пили,
я думал, думал, думал.
Я думал: или — или.
Опять загнали в угол.
Вот я из части убыл.
Вот я до дому прибыл.
Опять загнали в угол:
С меня какая прибыль?

Какой-то хмырь ледащий
сказал о дне грядущем,
что путь мой настоящий —
в эстраде быть ведущим,
или в торговле — завом,
или в аптеке — замом.
Да, в угол был я загнан,
но не погиб, не запил.

И вот за века четверть,
в борьбе, в гоньбе, в аврале,
меня не взяли черти,
как бы они ни брали.
Я уцелел.
Я одолел.
Я — к старости — повеселел.