В драгоценнейшую оправу
девятнадцатого столетья
я вставляю себя и ораву
современного многопоэтья.
Поднимаю повыше небо –
устанавливаю повыше,
восстанавливаю, что повыжгли
ради славы, ради хлеба,
главным образом, ради удобства,
прежде званного просто комфортом,
и пускаю десятым сортом
то, что первым считалось сортом.
Я развешиваю портреты
Пушкина и его плеяды.
О, какими огнями согреты
их усмешек тонкие яды,
до чего их очки блистают,
как сверкают их манишки
в те часы, когда листают
эти классики наши книжки.
В свободное от работы время
В свободное от работы время
Желаю читать то, что желаю,
А то, что не желаю, — не буду.
Свобода чтения — в нашем возрасте
Самая лучшая свобода.
Она важнее свободы собраний,
Необходимой для молодежи,
И свободы шествий,
Необходимой для променада,
И даже свободы мысли,
Которую все равно не отнимешь
У всех, кто
способен мыслить.
В сорока строках хочу я выразить
В сорока строках хочу я выразить
ложную эстетику мою.
…В Пятигорске,
где-то на краю,
в комнате без выступов и вырезов
с точной вывеской — «Психбольной» —
за плюгавым пологом из ситчика
пятый год
сержант
из динамитчиков
бредит тишиной.
Интересно, кем он был перед войной!
Я был мальчишкою с душою вещей,
каких в любой поэзии не счесть.
Сейчас я знаю некоторые вещи
из тех вещей, что в этом мире есть!
Из всех вещей я знаю вещество
войны.
И больше ничего.
Вниз головой по гулкой мостовой
вслед за собой война меня влачила
и выучила лишь себе самой,
а больше ничему не научила.
Итак,
в моих ушах расчленена
лишь надвое:
война и тишина —
на эти две —
вся гамма мировая.
Полутонов я не воспринимаю.
Мир многозвучный!
Встань же предо мной
всей музыкой своей неимоверной!
Заведомо неполно и неверно
пою тебя войной и тишиной.
В оставшемся десятке лет
В оставшемся десятке лет
располагаться нужно с толком,
дабы не выть по-волчьи с волком,
но в то же время брать билет
в купированный, а не общий.
По-волчьи с волком, нет, не выть,
но в тучный год и даже в тощий
не быть голодным, сытым быть.
Немного, стало быть, претензий
к остатку лет.
Я от него
не жду статей, не жду рецензий,
ни даже славы. Ничего!
Но мощной пушкинской рукою
навеки формула дана,
и кроме ВОЛИ И ПОКОЯ
я не желаю ни хрена.
В шести комиссиях я состоял
В шести комиссиях я состоял
литературного наследства.
В почетных караулах я стоял.
Для вдов изыскивал я средства.
Я гуманизм освоил прикладной.
Я совесть портативную освоил.
Я воевал, как хлопотливый воин,
упрямый, точный, добрый, пробивной.
Сложите мои малые дела,
всю сутолоку, бестолочь, текучку,
всю суету сует сложите в кучку
и все блага, те, что она дала!
Я сына не растил и деревца
я не сажал. Я просто без конца,
без края и без жалобы, без ропота
не прекращал томительные хлопоты.
Я землю на оси не повернул,
но кое-что я все-таки вернул,
когда ссужал, не требуя возврата,
и воевал, не требуя награды,
и тихо деньги бедному совал,
и против иногда голосовал.
Виноватые без вины
Виноватые без вины
виноваты за это особо,
потому что они должны
виноватыми быть до гроба.
Ну субъект, ну персона, особа!
Виноват ведь! А без вины!
Вот за кем приглядывать в оба,
глаз с кого спускать не должны!
Потому что бушует злоба
в виноватом без вины.
В этот вечер, слишком ранний
В этот вечер, слишком ранний,
только добрых жду вестей –
сокращения желаний,
уменьшения страстей.
Время, в общем, не жестоко:
всё поймёт и всё простит.
Человеку нужно столько,
сколько он в себе вместит.
В слишком ранний вечер этот,
отходя тихонько в тень,
применяю старый метод –
не копить на чёрный день.
Будет день и будет пища.
Чёрный день и – чёрный хлеб.
Белый день и – хлеб почище,
повкусней и побелей.
В этот слишком ранний вечер
я такой же, как с утра.
Я по-прежнему доверчив,
жду от жизни лишь добра.
И без гнева и без скуки,
прозревая свет во мгле,
холодеющие руки
грею в тлеющей заре.
Внешность мышления
Мускулы мыслителю нарастил Роден,
опустить глаза заставил.
Словно музыка сквозь толщу стен,
словно свет из-за тяжелых ставен,
пробирается к нам эта мысль.
Впрочем, каждый мыслит как умеет.
Гений врезывает мысль, как мыс,
в наше море. Потому что смеет.
Кто нокаутом, кто по очкам —
ловким ходом, оборотом пошлым
в быстром будущем и в тихом прошлом
самовыражается.
И по очкам,
по академическим жетонам
мыслящего определять
ныне мы дурным считаем тоном.
Предложу иной критерий, свой:
песенку с бессмысленным мотивом.
Вот он ходит, бодрый и живой,
в толще массы, вместе с коллективом.
Все молчат, а он мычит, поет
и под нос бубучит, тралялячит.
Каждый понимает: значит,
мысль из немоты встает.
Воссоздать сумею ли, смогу
Воссоздать сумею ли, смогу
Образ человека на снегу?
Он лежит, обеими руками
Провод,
два конца его схватив,
Собственной судьбой соединив
Пустоту, молчание, разрыв,
Тишину
Между двумя кусками.
Пулемет над головою бьет,
Слабый снег под гимнастеркой тает…
Только он не встанет, не уйдет,
Провода не бросит, не оставит.
Мат старшин идет через него,
И телефонистку соблазняют…
Больше — ничего.
Он лежит.
Он ничего не знает.
Знает! Бьет, что колокол, озноб,
Судорога мучает и корчит.
Снова он застыл, как сноп, как гроб.
Встать не хочет.
Дотерпеть бы! Лишь бы долежать!..
Дотерпел! Дождался! Долежался!
В роты боевой приказ добрался.
Можно умирать — или вставать.
Выдаю себя за самого себя
Выдаю себя за самого себя
и кажусь примерно самим собой.
Это было привычкой моей всегда,
постепенно стало моей судьбой.
Выздоровление
И вот выясняется, что ты еще молодой,
что ты еще ражий, что ты еще гожий,
и спрыснут не мертвой — живою водой,
и на человека пока еще очень похожий.
Ночью ты спишь. И видишь длиннейшие сны,
притом с продолжением, как фильмы по телевидению.
А днем осуществляешь эти же сны
согласно мировоззрению и видению.
Как в зале двусветном, светло и просторно в судьбе,
и в каждом окне по красному солнцу стоит.
И столько веков еще предстоит тебе,
еще предстоит, предстоит, предстоит.
Ничтожество льгот
сочетается с множеством прав,
с которыми
современники считаться должны,
поскольку ты праведен был и прав
четыре года войны.
В родной стороне, —
а потом до чужой ты дошел стороны, —
ты был на войне
четыре года войны.
Голос души и тела
Приказывало тело, а душа
подсказывала тихо, еле-еле,
покудова, волнуясь и спеша,
кричало тело о себе, о теле.
Оно было большое, а душа
была такою малой и несчастной,
что и на кончике карандаша
могла с большим удобством размещаться.
И зычный голос тела заглушал
все грохоты, и топоты, и шёпоты,
а тонкий голосок души плошал,
и если предлагал, то в виде опыта.
Двадцатые годы, когда все были
Двадцатые годы, когда все были
Двадцатилетними, молодыми,
Скрылись в хронологическом дыме.
В тридцатые годы все повзрослели —
Те, которые уцелели.
Потом настали сороковые.
Всех уцелевших на фронт послали,
Белы снега над ними постлали.
Кое-кто остался все же,
Кое-кто пережил лихолетье.
В пятидесятых годах столетья,
Самых лучших, мы отдохнули.
Спины отчасти разогнули,
Головы подняли отчасти.
Не знали, что это и есть счастье,
Были нервны и недовольны,
По временам вспоминали войны
И то, что было перед войною.
Мы сравнивали это с новизною,
Ища в старине доходы и льготы.
Не зная, что в будущем, как в засаде,
Нас ждут в нетерпении и досаде
Грозные шестидесятые годы.
Детекторные приёмники
Детекторные приёмники,
Сработанные по схеме.
Но к нам приезжают паломники,
Как в Мекку в былое время.
Хвосты людей за хлебом –
Карточная система.
Но сразу за низким небом –
Солнечная система.
Смесь больших недостатков
И огромных избытков,
Порядков и непорядков,
И алкогольных напитков.
Вдруг возникают кролики,
Вдруг возникает соя –
Это по кинохронике
Я повторю, усвою.
Европа нас привечает.
Москва героев встречает.
Отец не отвечает
За сына. Нет, отвечает.
Днём и ночью
Днём рассуждаешь.
Ночью мыслишь,
и годы, а не деньги, числишь,
и меришь не на свой аршин,
а на величье вершин.
Днём загоняем толки в догмы,
а ночью
поважней
итог мы
подводим,
пострашней
итог.
Он прост,
необратим,
жесток.
Двадцатый век
Есть время еще исправиться:
осталась целая четверть, —
исправиться и поправиться,
устроить и знать и челядь.
Но я не хочу иного.
Я век по себе нашел,
и если б родиться снова,
я б снова в него пошел.
Начала его не заставши,
конца не увижу его.
Из тех, кто немного старше,
уж нету почти никого.
А он еще в самом разгаре,
а он раскален добела
и, крепкие зубы оскаля,
готов на слова и дела.
Дальний Север
Из поселка выскоблили лагерное.
Проволоку сняли. Унесли.
Жизнь обыкновенную и правильную,
как проводку, провели.
Подключили городок к свободе,
выключенной много лет назад,
к зауряд-работе и заботе
без обид, мучений и надсад.
Кошки завелись в полярном городе.
Разбирают по домам котят.
Битые, колоченые, поротые
вспоминать плохое не хотят.
Только ежели сверх нормы выпьют,
и притом в кругу друзей —
вспомнят сразу, словно пробку выбьют
из бутылки с памятью своей.
До чего же они наладили быт
— До чего же они наладили быт!
Как им только не надоест!
Те, кто много пьет,
те, кто мягко спит,
те, кто сладко ест.
Присмотрюсь,
обдумаю
и пойму,
что в обмен пришлось принести
право выбирать самому
направления
и пути.
Право выбора —
право на ответ
собственный
на вопрос любой:
если можешь, «да»,
если хочешь, «нет»,—
право встать над своей судьбой.
Это самое правильное из всех
право — на непочтительный смех
и на то, что если все смирно стоят,
вольно стать,
а также на то,
чтобы вслух сказать,
то, что все таят,
кутаясь от дрожи в пальто.
Я не знаю, прав я
или не прав,
но пока на плечах голова,
выбираю это право из прав
всех!
Меняю на все права.
Звонки
Диктаторы звонят поэтам
по телефону
и задают вопросы.
Поэты, переполненные спесью,
и радостью, и страхом,
охотно отвечают, ощущая,
что отвечают чересчур охотно.
Диктаторы заходят в комитеты,
где с бранью, криком,
угрозами, почти что с кулаками
помощники диктаторов решают
судьбу поэтов.
Диктаторы наводят справку.
— Такие-то, за то-то.
— О, как же, мы читали. —
И милостиво разрешают
продленье жизни.
Потом — черта.
А после, за чертою,
поэт становится цитатой
в речах державца,
листком в его венке лавровом,
становится подробностью эпохи.
Он ест, и пьет, и пишет.
Он посылает изредка посылки
тому поэту,
которому не позвонили.
Потом все это —
диктатора, поэта, честь и славу,
стихи, грехи, подвохи, охи, вздохи —
на сто столетий заливает лава
грядущей, следующей эпохи.
Золотую тишину Вселенной
Золотую тишину Вселенной,
громкую, как негритянский джаз,
записали на обыкновенной
ленте. Много, много, много раз.
Сравниваю записи. Одна —
межпланетная тишина.
Если дальше глянуть по программе
тишина в заброшенном храме.
Эту тишину — погибший взвод,
ту — законсервированный завод
издают и излучают.
Впрочем, их почти не отличают.