Я знал его, любви прекрасный сон
Я знал его, любви прекрасный сон,
С неясными мечтами вдохновенья…
Как плеск струи, был тих вначале он,
Как майский день, светлы его виденья.
Но чем быстрей сгущался мрак ночной,
Чем дальше вглубь виденья проникали,
Тем всё бледней неслись они толпой,
И образы другие их сменяли.
Я знал его, любви тяжелый бред,
С неясными порывами страданья,
Со всей горячностью незрелых лет,
Со всей борьбой ревнивого терзанья…
Я изнывал. Томителен и жгуч,
Он с тьмою рос и нестерпимо длился…
Но день пришел, и первый солнца луч
Рассеял мрак. И призрак ночи скрылся.
Когда ж теперь с невольною тоской,
Чрез много дней томим воспоминаньем,
Я на тебя гляжу, о ангел мой,
И трепещу несбыточным желаньем, —
Тогда, поверь, далекий страсти гул
Меня страшит, я счастием не грежу:
Мне кажется, что сладко я заснул
И что сейчас мучительно забрежу.
Юрлов и кумыс
Басня
Один корнет, по имени Юрлов,
Внезапно заболел горячкою балетной.
Сейчас созвали докторов, —
Те выслали его с поспешностью заметной
По матушке по Волге вниз,
Чтоб пить кумыс.
Юрлов отправился, лечился, поправлялся,
Но, так как вообще умеренностью он
В питье не отличался
И был на выпивку силен,
Он начал дуть кумыс ведром, и преогромным,
И тут с моим корнетом томным
Случилось страшное несчастье… Вдруг
О, ужас! О, испуг!
Чуть в жеребенка он не превратился:
Охотно ел овес, от женщин сторонился,
Зато готов был падать ниц
Пред всякой сволочью из местных кобылиц.
Завыли маменьки, в слезах тонули жены,
В цене возвысились попоны,
И вид его ужасен был
Для всех кобыл.
Твердили кучера: «Оказия какая!»
И наконец начальник края,
Призвав его, сказал: «Юрлов,
Взгляни, от пьянства ты каков!
И потому мы целым краем
Тебя уехать умоляем.
Конечно, гражданина долг
Тебе велел бы ехать в полк,
Но так как лошадей у нас в полку не мало,
То, чтоб не сделалось скандала,
Покуда не пройдет волнение в крови,
В Москве немного поживи!»
Юрлов послушался, явился
В Москву — и тотчас же влюбился
В дочь генерала одного,
С которым некогда был дружен дед его.
Всё как по маслу шло сначала:
Его Надина обожала,
И чрез неделю, в мясоед,
Жениться должен был корнет.
Но вот что раз случилось с бедной Надей:
Чтобы участвовать в какой-то кавалькаде,
Она уселася верхом
И гарцевала на дворе своем.
К отъезду было всё готово.
Вдруг раздался протяжный свист Юрлова.
Блестя своим pince-nez {*}, подкрался он, как тать,
И страстно начал обнимать…
Но не Надину, а кобылу…
Легко понять, что после было.
В испуге вскрикнул генерал:
«Благодарю, не ожидал!»
Невеста в обморок легла среди дороги,
А наш Юрлов давай Бог ноги!
Один фельетонист, в Москве вселявший страх,
Сидевший в этот час у дворника в гостях
И видевший поступок этот странный,
Состряпал фельетон о нем пространный
И в Петербург Киркору отослал.
Конечно, про такой скандал
Узнала бы Европа очень скоро,
Но тут, по счастью, на Киркора
Нахлынула беда со всех сторон.
Во-первых, он
Торжественно на площади столичной
Три плюхи дал себе публично,
А во-вторых, явилася статья,
Где он клялся, божился всем на свете,
Что про военных ни…
Не станет он писать в своей газете.
Вот почему про тот скандал
Никто в Европе не узнал.
Читатель, если ты смышлен и малый ловкий,
Из этой басни можешь заключить,
Что иногда кумыс возможно пить,
Но с чувством, с толком, с расстановкой.
А если, как Юрлов, начнешь лупить ведром,
Тогда с удобством в отчий дом
Вернешься шут шутом.
Эпиграмма
Тимашев мне — ni froid, ni chaud,
Я в ум его не верю слепо:
Он, правда, лепит хорошо,
Но министерствует нелепо.
Элегия (Я видел, видел их)
Посвящается г. О. Дютшу, автору оперы «Кроатка, или Соперница»
Я видел, видел их… Исполненный вниманья,
Я слушал юношей, и жен, и стариков,
А вкруг меня неслись свистки, рукоплесканья
И гул несвязных голосов.
Но что ж! Ни Лазарев, то яростный, то нежный,
Ни даже пламенный Серов
Не вызвали б моей элегии мятежной
И гармонических стихов.
Я молча бы прошел пред их гремящей славой…
Но в утро то мой юный ум
Пленял иной художник величавый,
Иной властитель наших дум.
То был великий Дютш, по музыке приятной
Всем гениям возвышенный собрат;
Происхождением — германец, вероятно,
Душою — истинный кроат.
Но Боже, Боже мой! как шатко все земное!
Как гений глубоко способен упадать!
Он позабыл сердец сочувствие святое,
Он Лазарева стал лукаво порицать.
И вдруг — от ужаса перо мое немеет! —
Маэстро закричал, взглянувши на него:
«Соперница» твоя соперниц не имеет,
Уж хуже нету ничего!»
Смутился Дютш. Смутилося собранье,
Услышав эти словеса,
И громче прежнего неслись рукоплесканья
И завывали голоса.
Швейцарке
Целую ночь я в постели метался,
Ветер осенний, сердитый
Выл надо мной;
Словно при мне чей-то сон продолжался,
Некогда здесь позабытый,
Сон, мне чужой.
Снились мне дальней Швейцарии горы…
Скованы вечными льдами
Выси тех гор,
И отдыхают смущенные взоры
В светлых долинах с садами,
В глади озер.
Славно жилось бы. Семья-то большая…
Часто под старую крышу
Входит нужда.
Надо расстаться… «Прощай, дорогая!
Голос твой милый услышу
Вряд ли когда!»
Свет нелюбимого, бледного неба…
Звуки наречья чужого
Дразнят как шум;
Горькая жизнь для насущного хлеба,
Жизнь воздержанья тупого,
Сдавленных дум.
Если же сердце зашепчет о страсти,
Если с неведомой силой
Вспыхнут мечты, —
Прочь их гони, не вверяйся их власти,
Образ забудь этот милый,
Эти черты.
Жизнь пронесется бесцветно-пустая…
В бездну забвенья угрюмо
Канет она…
Так, у подножья скалы отдыхая,
Смоет песчинку без шума
Моря волна.
Вдруг пробудился я. День начинался,
Билося сердце, объято
Странной тоской;
Снова заснул я, и вновь продолжался
Виденный кем-то, когда-то
Сон, мне чужой.
Чья-то улыбка и яркие очи,
Звуки альпийской свирели,
Ропот судьбе, —
Все, что в безмолвные, долгие ночи
В этой забытой постели
Снилось тебе!
Шарманщик
Темно и пасмурно… По улице пустой
Шарманщик, сгорбленный под гнетом тяжкой ноши,
Едва-едва бредет с поникшей головой…
И тонут, и скользят в грязи его калоши…
Кругом так скучно: серый небосклон,
Дома, покрытые туманной пеленою…
И песней жалобной, младенчески-простою
Шарманщик в забытье невольно погружен.
О чем он думает с улыбкою печальной?
Он видит, может быть, края отчизны дальной,
И солнце жгучее, и тишь своих морей,
И небо синее Италии своей…
Он видит вечный Рим. Там в рубище торговка
Сидит на площади, печальна и бледна;
Склонилася на грудь кудрявая головка,
Усталости томительной полна…
С ней рядом девочка… На Север, одиноки,
И день и ночь они глядят
И ждут его, шарманщика, назад
С мешками золота и с почестью высокой…
Природу чудную он видит: перед ним,
Лучами вешними взлелеян и храним,
Цветет зеленый мирт и желтый померанец…
Ветвями длинными сплелися кущи роз…
Под тихий говор сладких грез
Забылся бедный чужестранец!
Он видит уж себя среди своих полей…
Он слышит ласковых речей
Давно не слышанные звуки…
О нет, не их он слышит…
Крик босых ребят
Преследует шарманщика; горят
Окостеневшие и трепетные руки…
И мочит дождь его, и холодно ему,
И весь он изнемог под гнетом тяжкой ноши,
И, как назло владельцу своему,
И тонут, и скользят в грязи его калоши.
Чудеса
Какие чудеса творятся
У нас по прихоти судьбы:
С сынами Франции мирятся
Угрюмой Англии сыны.
И даже (верх всех удивлений!)
Союз меж ними заключен,
И от бульдожьих уверений
В чаду Луи Наполеон!
Уж не опять ли воедино
Они под знаменем креста
Идут толпами в Палестину,
Чтоб воевать за гроб Христа?
Нет, для народов просвещенных
Теперь уж выгоды в том нет:
Что взять им с греков угнетенных?
Зато не беден Магомет!
И против Руси собирают
Они за то войска свои,
Что к грекам руку простирают
Они в знак мира и любви.
А турок просто в восхищенье!
До этих пор он жил как зверь,
Не зная вовсе просвещенья,
А просвещается теперь!
Уж вместо сабли он иголку
Изделья английского взял
И на французскую ермолку
Чалму родную променял.
Но европейского покроя
Его одежда не спасла,
И под ермолкой, под чалмою,
Одна у турка голова.
Ведь мы уж были у Синопа,
И просвещенных мусульман
На кораблях купцов Европы
Их просветивших англичан.
И для французиков нахальных
Готов у нас уж пир такой,
Что без своих нарядов бальных
Они воротятся домой.
А если захотят остаться,
От дорогих таких гостей
Не можем, право, отказаться,
Не успокоив их костей.
Цветок
Река бежит, река шумит,
Гордясь волною серебристой,
И над волной, блестя красой,
Плывет цветок душистый.
«Зачем, цветок, тебя увлек
Поток волны красою?
Взгляни, уж мгла везде легла
Над пышною рекою;
Вот и луна, осенена
Таинственным мерцаньем,
Над бездной вод средь звезд плывет
С трепещущим сияньем…
Прогонит день ночную тень,
От сна воспрянут люди,
И станет мать детей ласкать
У жаркой, сонной груди,
И божий мир, как счастья пир,
Предстанет пред тобою…
А ты летишь и не томишь
Себя кручиной злою,
Что, может быть, тебе уж жить
Недолго остается
И что с волной цветок иной
Беспечен понесется!»
Река шумит и быстро мчит
Цветок наш за собою,
И, как во сне, припав к волне,
Он плачет над волною.
Утешенная
Дика, молчалива, забав не любя,
От жизни ждала ты чего-то,
И люди безумной назвали тебя,
Несчастную жертву расчета.
Вдали от отчизны чужая страна
С любовью тебя приютила;
По берегу озера, вечно одна,
Ты грустною тенью бродила.
И, словно покорствуя злобной судьбе,
Виденья тебя посещали,
И ангел прекрасный являлся тебе
В часы одинокой печали.
Глаза его жалостью были полны,
Участием кротким, небесным,
И белые крылья при свете луны
Горели алмазом чудесным.
Тебе говорил он: «Не вечно же тут
Судьба тебе жить указала,
Утешься, страдалица, годы пройдут,
А счастия в жизни не мало!»
И годы прошли молодые твои,
Ты вынесла всё терпеливо
И снова в кружок нелюбимой семьи
Вернулась, дика, молчалива.
По рощам знакомым, по тихим полям
Ты грустною тенью блуждала…
Однажды ты юношу встретила там —
И в ужасе вся задрожала.
На бледных устах твоих замер привет;
Он снова стоял пред тобою,
Тот ангел прекрасный исчезнувших лет,
Но жизнью дышал он земною!
Блистали глаза из-под черных бровей,
И белые зубы сверкали,
И жаром неопытных юных страстей
Румяные щеки пылали.
Не кротость участия взор выражал:
Царем он казался могучим,
И очи и плечи твои покрывал
Лобзанием долгим и жгучим.
Сбылось предсказанье, свершились мечты.
Да, счастия в жизни не мало:
За годы безумья тяжелого ты
Безумье блаженства узнала.
Успокоение
Я видел труп ее безгласный!..
Я на темневшие черты —
Следы минувшей красоты —
Смотрел и долго и напрасно!
А с поля говор долетал,
Народ толпился в длинной зале,
Дьячок, крестясь, псалтырь читал,
У гроба женщины рыдали,
И, с бледным отблеском свечи
В окне сливаясь незаметно,
Кругом вечерние лучи
Ложились мягко и приветно.
И я, смущенный, в сад пошел…
(Тоска и страх меня томили.)
Но сад всё так же мирно цвел,
Густые липы те же были,
Всё так же синего пруда
Струи блестели в синей дали,
Всё так же птицы иногда
Над темной рощей распевали.
И ветер, тихо пролетев,
Скользил по елям заостренным,
Звенящий иволги напев
Сливая с плачем отдаленным.
Уженье
Над водою склонялися липы густые,
Отражались в воде небеса голубые,
И деревья и небо, волнуясь слегка,
В величавой красе колебала река.
И так тихо кругом… Обаяния полны,
С берегами крутыми шепталися волны,
Говорливо журча… И меж них, одинок,
Под лучами заката блестел поплавок.
Вот он дрогнул слегка, и опять предо мною
Неподвижно и прямо стоит над водою,
Вот опять в глубину невредимо скользит
Под немолчный и радостный смех нереид.
А в душе пролетает за думою дума…
О, как сладко вдали от житейского шума
Предаваться мечтам, их лелеять душой
И, природу любя, жить с ней жизнью одной.
Я мечтаю о многом, о детстве счастливом,
И вдруг вижу себя я ребенком игривым,
И, как прежде бывало, уж мыслию я
Обегаю дубравы, сады и поля.
Я мечтаю о том, когда слово науки
Заменило природы мне сладкие звуки…
И о многом, о чем так отрадно мечтать
И чего невозможно в словах рассказать.
А всё тихо кругом… Обаяния полны,
С крутизнами зелеными шепчутся волны,
И деревья и небо, волнуясь слегка,
В красоте величавой колеблет река.
Удивляюсь Андрею Катенину
Удивляюсь Андрею Катенину:
По капризу ли женину
Иль душевного ради спасения
Он такого искал помещения?
Хоть устанут на лестнице ноженьки,
А всё как-то поближе им к Боженьке,
А то, может, бедняжечки — нищие?..
Нет, питаются вкусною пищею
И в Орле покупают имение
Тем не менее.
Ты спишь, дитя, а я встаю
Ты спишь, дитя, а я встаю,
Чтоб слезы лить в немой печали,
Но на твоем лице оставить не дерзали
Страдания печать ужасную свою.
По-прежнему улыбка молодая
Цветет на розовых устах,
И детский смех, мой ропот прерывая,
Нередко слышится в давно глухих стенах!
Полураскрыты глазки голубые,
Плечо и грудь обнажены,
И наподобие волны
Играют кудри золотые…
О, если бы ты знал, младенец милый мой,
С какой тоскою сердце бьется,
Когда к моей груди прильнешь ты головой
И звонкий поцелуй щеки моей коснется!
Воспоминанья давят грудь…
Как нежно обнимал отец тебя порою!
И верь, уж год как нет его с тобою.
Ах, если б вместе с ним в гробу и мне заснуть!..
Заснуть?.. А ты, ребенок милый,
Как в мире жить ты будешь без меня?
Нет, нет! Я не хочу безвременной могилы:
Пусть буду мучиться, страдать!.. Но для тебя!
И не понять тебе моих страданий,
Еще ты жизни не видал,
Не видел горьких испытаний
И мимолетной радости не знал.
Когда ж, значения слезы не понимая,
В моих глазах ее приметишь ты,
Склоняется ко мне головка молодая,
И предо мной встают знакомые черты…
Спи, ангел, спи, неведеньем счастливый
Всех радостей и горестей земных:
Сон беспокойный, нечестивый
Да не коснется вежд твоих,
Но божий ангел светозарный
К тебе с небес да низойдет
И гимн молитвы благодарной
К престолу божию наутро отнесет.
Тоска
Вижу ли ночи светило приветное
Или денницы прекрасной блистание,
В сердце ласкаю мечту безответную,
Грустную думу земного страдания…
Пусть бы сошла к нам уж ночь та угрюмая
Или бы солнце на небе сокрылося,
Ропот сердечный унял бы я, думая:
Так что и счастье мое закатилося…
Так же, как мир ночью мрачной, безмолвною,
Сердце оделося черною тучею,
Но, как назло мне, величия полные,
Шепчутся звезды с волною кипучею…
Невыразимая, невыносимая
Давит тоска мою душу пустынную…
Где же ты, прелесть мечтаний любимая?
Люди сгубили тебя, неповинную.
Завистью черной, насмешкой жестокою
Ожесточили они сердце нежное
И растерзали навек одинокую
Душу страдальца рукою небрежною.
Твердят, что новь родит сторицей
Твердят, что новь родит сторицей,
Но, видно, стары семена
Иль пересохли за границей:
В романе «НОВЬ» — полынь одна!
Твоя слеза
Твоя слеза катилась за слезой,
Твоя душа сжималась молодая,
Внимая речи лживой и чужой…
И я в тот миг не мог упасть, рыдая,
Перед тобой!
Твоя слеза проникла в сердце мне,
И все, что было горького, больного
Запрятано в сердечной глубине, —
Под этою слезою всплыло снова,
Как в страшном сне!
Не в первый раз сбирается гроза,
И страха перед ней душа не знала!
Теперь дрожу я… Робкие глаза
Глядят куда-то вдаль… куда упала
Твоя слеза!
Стремяся в Рыбницу душою
Стремяся в Рыбницу душою,
Но сомневаясь, там ли Вы,
Я — в Киеве одной ногою,
Другой — хватаю до Москвы.
И в этой позе, столь мне новой,
Не знаю, что мне предпринять:
Свершить набег на Пирожково
Иль пирожки Масью {*} глотать.
{* Кондитер в Киеве.}
О, сжальтесь, сжальтесь надо мною
И напишите, как мне быть:
Когда не только мне душою,
Но телом в Рыбницу прибыть?
Странствующая мысль
С той поры, как прощальный привет
Горячо прозвучал между нами,
Моя мысль за тобою вослед
Полетела, махая крылами.
Целый день неотступно она
Вдоль по рельсам чугунным скользила,
Все тобою одною полна,
И ревниво твой сон сторожила.
А теперь среди мрака ночей,
Изнывая заботою нежной,
За кибиткой дорожной твоей
Она скачет пустынею снежной.
Она видит, как под гору вниз
Мчатся кони усталые смело,
И как иней на соснах повис,
И как все кругом голо и бело.
То с тобой она вместе дрожит,
Засыпая в санях, как в постели,
И тебе о былом говорит
Под суровые звуки метели;
То на станции бедной сидит,
Согреваясь с тобой самоваром,
И с безмолвным участьем следит
За его убегающим паром…
Все на юг она мчится, на юг,
Уносимая жаркой любовью,
И войдет она в дом твой как друг,
И приникнет с тобой к изголовью!
Средь толпы чужой
Средь толпы чужой,
Средь кромешной тьмы,
На стезе земной
Повстречались мы.
И в счастливый час,
Как денницы свет,
Занялся для нас
Лучших дней рассвет.
Не в волшебном сне,
Наяву, мой друг,
Всё, что есть во мне,
Поняла ты вдруг.
И постигнул я,
Просветлев душой,
Что ты вся — моя
И что весь я — твой.
Это всё, поверь,
Нас ждало давно,
И сбылось теперь,
Чему быть должно.
Я любим тобой,
Я люблю тебя —
Расцвели душой
Мы, весь мир любя.
Спор
Как-то раз пред сонмом важным
Всех Богемских гор
Был со Шпруделем отважным
У Мюльбрунна спор.
«Не пройдет, смотри, и века, —
Говорит Мюльбрунн, —
Как нам всем от человека
Будет карачун.
Богатея год от году
Нашим же добром,
Немец вылижет всю воду
Пополам с жидом.
Уж и так к нам страху мало
Чувствует народ:
Где орел парил, бывало,
Нынче динстман прет!
Где кипел ты, так прекрасен,
Сядет спекулянт,
Берегися: ох опасен
Этот фатерланд».
— «Ну, бояться я не буду, —
Шпрудель отвечал. —
Посмотри, как разом всюду
Немец измельчал.
Из билетов лотерейных
Сшив себе колпак,
В пререканиях семейных
Дремлет австрияк.
Юн летами, сердцем старец,
Важен и блудлив,
Сном глубоким спит баварец,
Вагнера забыв.
Есть одно у немцев имя,
Имя то — Берлин, —
Надо всеми он над ними
Полный господин;
Но и там в чаду канкана
Бранный клич затих…
Лавры Вёрта и Седана
Усыпляют их.
Пруссаку, хоть он всесилен,
Дальше не пойти:
Может ведь durch Gottes willen {*}
{* Боже мой (нем.). — Ред.}
Всё произойти…
А кругом, пылая мщеньем
И казной легки,
Бродят вечным привиденьем
Прежние князьки;
Остальные боязливо
Спят, покой ценя…
Нет, не немцу с кружкой пива
Покорить меня!»
— «Не хвались еще заране, —
Возразил Мюльбрунн, —
Там, на севере, в тумане…
Посмотри, хвастун!»
Тайно вестию печальной
Шпрудель был смущен
И, плеснув, на север дальний
Взоры кинул он.
И тогда в недоуменье
Смотрит, полный дум,
Видит странное движенье,
Слышит звон и шум:
От Саратова от града
По чугунке в ряд
Вплоть до самого Карлсбада
Поезда летят.
Устраняя все препоны,
Быстры, как стрела,
Стройно катятся вагоны,
Коим нет числа.
В каждом по два адъютанта,
Флаги и шатры,
Для служанок «Элефанта»
Ценные дары.
Маркитантки, офицеры
Сели по чинам,
Разных наций кавалеры,
Губернатор сам.
И, зубря устав военный,
Зазубрив мечи,
Из Зубриловки почтенной
Едут усачи…
И, испытанный трудами
Жизни кочевой,
Их ведет, грозя очами,
Генерал седой…
И, томим зловещей думой,
Полный черных снов,
Шпрудель стал считать угрюмо —
И не счел врагов.
«Может быть, свершится чудо,
Стану высыхать… —
Прошептал он. — А покуда
Дам себя я знать!»
И, кипя в налитой кружке,
Грозен и велик,
Он ганноверской старушке
Обварил язык.